Итоги и перспективы

От редакции: Подготовительные материалы к последнему в этом сезоне семинару ординарного профессора НИУ ВШЭ А.Ф. Филиппова на Gefter.ru.

Мы приближаемся к завершению наших встреч в этом году. Первоначально я планировал сделать столько семинаров, сколько получалось на основе так и не написанной до конца книги, а завершить книгу я хотел главой, которая должна была называться «Рассказы о власти». В нее должны были войти небольшие исследования, посвященные тому, как представляется власть в литературе, причем самой разной, художественной, публицистической и научной. Это был обширный замысел, который мог бы лишь частично найти отражение на десятке-другом страниц, которые оставались у меня в распоряжении. Точно так же я планировал в завершение, если мы сохраним наш темп и готовность встречаться, посвятить некоторым концепциям отдельный семинар, представив на нем не столько свои размышления, сколько имеющие хождение концепции, построенные на совершенно иных принципах, чем та, которую я представил от себя. Но вся логика наших дискуссий подводит к другому решению. Очевидно, что концепциям власти, если нам еще суждено будет ими заниматься, надо посвятить не десяток страниц и не одну встречу.

Сейчас же нам же следует, видимо, говорить о том, что с самого начала было наиболее спорным моментом во всем построении и на чем я настаивал, так сказать, вопреки всем очевидностям. Теперь это основоположение можно пересмотреть. Пересмотреть — не значит отказаться, и все резоны, которые были приведены в пользу того чистого, узкого и жесткого понятия власти, которое было здесь представлено, остаются. Пересмотреть — значит поставить вопрос о границах и способах применимости такого понятия в дальнейших исследованиях. Еще точнее: дело заключается в том, чтобы сделать его более продуктивным, указав на границы применимости и способы сопряжения с другими понятиями.

Чтобы сделать это, попытаемся кратко суммировать хотя бы часть полученных результатов. Итак, мы установили, что власть – это отношение между людьми, которое наиболее внятным образом проявляется в виде повеления, которому соответствует, на стороне повинующегося, подчинение. Повеление и повиновение произвольны, воля есть с обеих сторон. Власть — это не событие повеления, а возможность, ожидание того, что подчинение будет иметь место, если состоится приказ. Но власть есть также и ожидание того, что повеление будет иметь место. Власть — не покоящаяся мощь, но активная, все время дающая о себе знать готовность повелевать. Это ожидание мы можем фиксировать как наблюдатели на стороне приказывающего и на стороне повинующегося, при этом каждый из них, конечно, может заблуждаться. Время и пространство играют важнейшую роль в формировании этих ожиданий. Каждое повеление есть событие во времени, как и каждое повиновение. Каждое исполнение угрозы и каждое неисполнение угрозы на какое-то время задерживаются в памяти. Истории успешных и неудачных приказов осаждаются в прочные смысловые связи. Возможность «добраться до тела», дотянуться до повинующегося является в некотором роде конечной инстанцией принуждения в той системе отсчета, где самым худшим наказанием является смерть, а самой страшной угрозой — угроза жизни. Власть, о которой мы говорим, — мирская власть, и если она отсылает к трансцендентному, то лишь поскольку оно имманентно миру. В этой системе отсчета угроза смерти может быть самой большой из возможных, но она бессильна перед мотивами религиозного спасения, как и другими, ноуменальными мотивами. Мы говорим, пользуясь языком кантовской философии, о феноменальной, а не ноуменальной власти (при всей парадоксальности такой формулировки).

Ожидания носят социальный характер, они связаны не просто с физическим превосходством одного человека над другим, но с теми ресурсами, которые властвующий может поставить себе на службу. Именно располагая ресурсами, властвующий и есть тот, кто может. Ресурсы бывают материальными и социальными, причем не всегда можно провести точное различение тех и других. Ниже мы еще скажем о трех смысловых измерениях ресурсов власти, а пока удовлетворимся тем, что ресурсы принуждения могут выглядеть как оружие, а могут — как способность мобилизовать себе на помощь множество других людей, действия которых становятся инструментом власти. И меч, и дружина — ресурсы власти. К ресурсам относится и та обширная область смыслов социальной жизни, которые мы в общем назвали легитимностью порядка и господства. Легитимность — это способ перевода ноуменального в феноменальное, того, что так или иначе укоренено и обосновано в некоторой недоступной прямому социальному воздействию сфере, в чисто социальное, явственно социальное. Исследуя легитимность, мы уходим в область смыслов, в ту сферу, где царит своя, особая иерархия. Именно через легитимность в конечном счете могли бы быть связаны между собой осмысленные мотивы к приказаниям и к повиновению, но этот термин слишком перегружен исторически, он чаще дает видимость объяснения, но не само объяснение власти.

Для изучения власти, то есть потенции эффективного повеления, мы, напомню, вынуждены рассматривать:

1) устройство организаций, то есть способов соединения и применения действия многих людей;

2) смысл легитимности и прочих способов придания порядку вида чего-то большего, чем простое насилие.

Порядок, в том числе и порядок власти, держится не сам собой, а комбинацией ожиданий, имеющих самое разнообразное происхождение. Когда порядок власти использует их, берет как свой ресурс, ожидания преобразуются. Чем бы они ни были изначально, они становятся ожиданиями властного решения, повеления.

В связи с этим ставится вопрос о машине власти, в которой действия одних людей каузально связаны с действиями других куда более надежным образом, чем через повиновение приказу, которое всегда допускает сопротивление власти. Исследуя машины власти, мы углубляемся в сложный мир организаций, при более детальном рассмотрении оказывающихся не только приводными ремнями начальственной воли, но и полями борьбы за власть, в которой деловая компетентность, авторитет и корыстолюбие могут быть прослежены по отдельности, как особые мотивы, или вместе, как специфический этос бюрократической жизни. В повседневной жизни организации борьба за власть — это как бы фонтан, выброс на поверхность того, что составляет ее рутину.

Помимо мотивов тех, кто повинуется, мы должны также исследовать мотивы самих приказывающих. Приказывающий желает повелевать, и это ему доставляет особое удовольствие, ибо реализуется аффект власти, возникает удовольствие от преодоления чужой воли к сопротивлению. Но есть и нечто иное, кроме такого удовольствия: властвующий может сам себя опознать как звено в цепочке реализации чего-то высшего, которому сам он всецело себя отдает. Это можно было бы назвать самолегитимацией властителя. Мы предположили, что высшим мирским, политическим аналогом спасения является для него слава. Но слава, равно как и личный приказ, — это именно те аспекты действия в политике, которые препятствуют пониманию власти как безличной, как той области, где уже нельзя установить вину и ответственность. Это не значит, что власть может и должна рассматриваться только как личная власть. Мы установили, что власть — это среда прохождения приказа, это череда повелений и исполнений. Но в таком случае, напомним, власть — это средство, превращающееся в цель и оказывающее свое влияние на того, кто вздумает им воспользоваться. Личная ответственность наступает в безличной среде власти, где идет не столько постоянное столкновение воль, сколько постоянное переучреждение. Власть может казаться незыблемой, а ее ресурсы — огромными. Но сколько бы ни было за этим воспоминаний об успехах, требуется подтверждение способности располагать ресурсами и навязывать волю.

Но именно поэтому власть возможно не только удержать, но и потерять. Захват власти кажется почти невозможным при сохранении пирамиды повелений и подчинений, он выглядит как рутинное замещение высших позиций в системе, где это замещение происходит по правилам. Но ни одна система власти, ни одна пирамида не контролирует все ресурсы. На каждом этаже, на каждой властной позиции есть выход в «большой мир» как источник ресурсов. Попытки мобилизовать внешние ресурсы для изменения внутреннего баланса сил будут до тех пор, пока сохраняются аффекты власти.

Власть обнаруживается в трех смысловых измерениях: социальном (над разными людьми), предметном (посредством разных вещных средств) и временном (в разном темпе, в разных временных горизонтах прошлого и будущего, с разной памятью о событиях и предвосхищении событий). Собирание ресурсов в одном измерении может сопровождаться проигрышем в другом, так становится возможным переворот, так власть захватывают именно в смысле нового учреждения нового ее порядка.

Что здесь не может нас далее удовлетворять? Три момента, которые надо рассмотреть по отдельности.

Во-первых, то, что мы могли бы назвать прямотой. Прямота приказа и прямота подчинения. Формула повеления и несомненность повиновения. Откровенная, не прикрытая ничем, не выдающая себя ни за что иное власть не редкость, но не станем забывать о власти, скрывающейся за мнимым смирением, за формулами отступления, ухода, просьбы и тому подобным. Мы и раньше говорили о том, что смиренная мягкость властителя может быть одной из форм повеления, но не говорили о том, что эти формулы, скрывающие власть, не могут рассматриваться как нечто побочное, лишь мешающее существу дела проявить себя. Властвующий, прибегающий к мягкой, прикровенной формуле приказа, пользуется ею как средством, разумеется, но средство, не модифицируя цели, меняет, как мы видели, самого приказывающего, конечно, чаще всего в невыгодную для повинующихся сторону. Эффективность кротости и милосердия определяется не тем, что отказ от власти или от части власти более привлекателен в человеческом смысле, но тем, что это именно изощренные тактики власти, проникающие в глубины целеполагания. Определенность на стороне повелевающего может быть выгодна уже тем, что очерчивает пространство игры по внятным правилам, то есть также и в части обязательств самого властвующего. Мягкость, уступчивость, кротость, милосердие не просто еще один род тактик, наряду с жесткостью, запугиванием, демонстрацией превосходства в силе. Жесткость и прямота не оставляют власти ничего, ни одной возможности явить себя иначе, кроме как власть, повеление, преобладание. Простому феномену соответствует и прямой аффект, голая жажда власти, в которую не могут проникнуть никакие иные соображения. Перед голой жаждой неприкрытой власти отступают религии и культуры. В то же время скрытость может значить многое, она выгодна властвующему именно тем, что создает поле неопределенности, лишает подчиняющегося возможности рассчитывать свои действия в ответ на действия повелевающего, но она же меняет и аффект власти. Наслаждение прямым преобладанием и явным результатом сменяется наслаждением, получаемым от процесса, от игры, от осмысления своих целей и результатов в терминах культуры и/или религии.

Второй момент — это, конечно, молчаливое отождествление воли повинующихся множеств с волей одного человека, точнее говоря, с суммой отдельных волений. Это именно то, что было сделано у меня в ходе семинаров, не обсуждалось, но должно быть поставлено под вопрос. Мы должны говорить о коллективном действии и коллективной воле, как бы она ни называлась. Если на стороне властвующего мы готовы были рассмотреть разнообразные ресурсы, в том числе и ресурсы людские, то есть коллективы и совокупности людей, передающих и усиливающих волю одного, то на стороне подчиняющихся мы все время вели разговор так, будто сложение воль не дает здесь никакого дополнительного эффекта. Однако массы (в современном значении этого слова), воинские подразделения, ритуальные шествия действуют по команде, но действуют иначе, чем отдельный человек, и каждый человек в их составе не только получает приказ — он испытывает воздействие соседей, усиливающее готовность действовать по приказу. Совместность действия ведет к самозабвению, самоотдаче, утрате чувства ответственности. Разумеется, в значительной степени такие действия подпадают под то определение, которое мы давали раньше: здесь нет места воле, сопротивлению, а значит, и власти в полном смысле слова. Но обратим внимание на то, что массу надо сначала «завоевать», что она может не только послушно следовать, но и выходить из-под контроля. Не забудем, что ритуальные действия требуют согласований не только на стороне множества, но и на стороне того, кто отдает повеления, будучи куда менее свободен в их выборе, чем это бывает при других формах властвования. Очевидно, что при полном омертвлении ритуала мы оказываемся уже в другой сфере, не занимающей нас непосредственно. Но точно так же, как есть фаза противоборства с толпой и ее удержания, так есть и фаза ритуализации, на которой установление правил коллективного действия только происходит, еще не обретя окончательной формы. Точно так же можно иногда говорить о размывании ритуала. Именно эти промежуточные феномены интересны для нас.

В-третьих, наконец, мы лишь мельком упомянули контагиозный и каталитический характер власти. Власть заражает собой отношения, становится необходимой для того, в чем сама не участвует или может не участвовать. Власть соблазнительна, поскольку позволяет гарантировать исход дела и существенно ускорить процесс. Действие по приказу и действие по процедуре могут быть одинаковыми по цели, но разными по затратам времени и надежности получения результата. Власть в рамках процедуры (манипуляция ходом дискуссии) и власть вопреки процедуре (отказ от процедур в пользу прямого решения) — разные виды власти, но что и в первом случае речь идет именно о власти, не всегда заметно. Действительно, здесь нет приказа и повиновения, но приказ, повеление все равно принимается в расчет как последний довод. Это ключевой момент. Не само по себе влияние, не искусство интриги, не подкуп и лесть составляют существо власти, хотя мы по-прежнему считаем их важными средствами. Но лишь если эти средства применяются ввиду возможного повеления, мы говорим о модификации власти. Так же обстоят дела со всеми процедурами, в которых, напротив, без власти в указанном смысле можно было бы обойтись вообще. Но она заражает собой все, она появляется на горизонте возможных действий, и значение ее, как полиции при демократии, может разрастись.

Вот эта способность ускорять, прилипать, замещать собой все остальные способы социального взаимодействия делает власть куда более многообразной и сложной, чем все, о чем мы говорили до сих пор. Задача конкретного исследования состоит, собственно, в том, чтобы обнаружить не только положение дел в какой-либо области социальной жизни, но и проверить ее, так сказать, на вирус власти. Это неожиданным образом может вывести нас в область критической социальной науки. Действительно, до сих пор дело выглядело так, будто констатация отношений власти означает их приятие, несомненное согласие исследователя с тем, что он находит, как с позитивным фактом, который не должен нравиться, но должен приниматься во всей его фактичности как последнем доводе в его пользу. Однако это неправильный взгляд. Правильно было бы посмотреть на дело под другим углом зрения. Мы могли бы тогда обнаружить, что власть заползает туда, где без нее дела бы шли «так же, но лучше» или вообще впервые начали бы идти лишь с исчезновением повелений. Это не равно тотальной критике власти. Она может быть столь же необходимой, как и избыточной, столь же явной, сколь и притворной. Задача ученого, которая является в этом смысле уже не только академической, но и гражданской задачей, — развести различные смыслы власти и выявить степень ее необходимости в разных смыслах и в разных контекстах.