Консервативная революция: зарождение

От редакции: Материал из серии «Гефтеровские рефераты – 2016».

Реферат главы из книги Роджера Вудса «Консервативная революция в Веймарской республике» (Woods R. The Conservative Revolution in the Weimar Republic. L.; N.Y.: Mcmillan; St. Martin’s Press, 1996).

Глава 3. Консервативная революция и консервативная дилемма

Первые по времени исследования консервативной революции подвергались критике за недостаток внимания к социально-экономическому контексту антидемократической философии. Впоследствии этот пробел понемногу начинает заполняться. Скажем, в поле зрения исследователей попадают факты финансовой поддержки Освальда Шпенглера такими деятелями, как Гугенберг [1], и связей между идеологами консервативной революции (далее КР) и крупным бизнесом. В ходе подобных исследований многие исследователи делают заключение, что идеология консервативной революции — не революционная, так как ее опорой является средний класс, а источники финансирования те же, что всегда были у консервативных движений.

Тем не менее, эта глава сосредоточена в основном на идеологии. Задача автора — пролить свет на стоящие за ней мотивы, продемонстрировав механизмы работы идей.

Исследователи идей современного консерватизма стремятся дать его общую теорию. В частности, постулируется структурная преемственность между немецким консерватизмом XIX и XX веков. Но что именно понимать под такой преемственностью? Конкретные взгляды веймарских консерваторов настолько различаются, что обобщение порой кажется невозможным. Однако противоречия отражают эволюцию взглядов мыслителя и тех сил, которые на него влияли. Поэтому структура консервативного мышления должна быть рассмотрена не статически (как набор идей), а динамически (как процесс) — как выработка реакций на действительность. Цель данной работы — подсветить дилеммы и противоречия, связанные с выработкой новой националистической парадигмы после того, как старая была отвергнута.

«Консервативные революционеры» позиционировали свои идеи как национализм нового типа, связанный с опытом Первой мировой. Но этому новому типу было непросто вписаться в политический ландшафт. В течение 1920-х годов чуть ли не единственной внятной альтернативой Веймарской республике в публичном дискурсе виделась реставрация монархии. Как раз эта идея подверглась критике «новых» националистов, которые высмеивали монархистов за неумение считаться с современной реальностью — техническим прогрессом и новыми формами организации труда. Отношение к кайзеровской Германии среди представителей КР было в основном негативное.

Симпатизируя социализму, вместе с тем они подчеркивали свое неприятие «бесплодных обид классовой» борьбы. Не связано ли это противоречие с пониманием того, что общности ветеранов Первой мировой, которой предназначалось стать моделью нового народного единства, угрожал классовый раскол?

«Консервативные революционеры» настаивали, что они не вписываются в традиционную классификацию «левые – правые». Отчасти это было связано с их неприятием парламентских форм борьбы. Как бы там ни было, они не признавали Веймарскую республику. Однако они и в самом деле мечтали о национальном объединении поверх партийных границ! Поскольку новому объединению мешал вопрос о пролетариате, естественно, что они заинтересовались социализмом.

Попытки адаптации социализма к националистической повестке шли по двум траекториям — либо расширить толкование «социализма», либо усвоить социалистические идеи выборочно. Первую линию представляет Эдгар Юнг, предложивший теорию общих интересов капиталиста и рабочего. Обращаясь к рабочим, «новые» националисты апеллируют не к классовому родству, а к духовному братству участников Первой мировой. Частная собственность должна быть сохранена, но капитализм подлежит контролю (тема, актуальная в веймарской Германии с ее инфляцией).

Такой контроль подразумевает элементы социализма, но очищенного от опасной связи с марксизмом и идеей солидарности трудящихся. Критика капитализма со стороны КР порождается страхом перед коммунистами, но она апеллирует также и к среднему классу, переживавшему серьезные экономические трудности и равно враждебному к крупному капиталу и к массам.

Каким должен быть некий альтернативный социализм, остается неясным. Эту неуверенность отражает полемика 1923 года между Карлом Радеком и Меллером ван ден Брюком. Первый призывает националистов объединиться с рабочим движением, полагая, что классово они ближе пролетариату, чем капиталистам. Второй относится к этому предложению с подозрением, увидев в нем контрабанду социалистической революции. По мнению Меллера, объединение должно происходить не на классовой, а на национальной почве. Пролетариат не должен, да и не может, брать на себя руководящую роль, а на смену капитализму необязательно должен прийти социализм — возможен «третий путь». Целью «консервативных революционеров» оказывается создание новой общности без пересмотра социального порядка, а ближайшей задачей на фоне растущей популярности левых движений становится перспективная цель — выбить оружие из их рук.

Их попытки самоидентификации неизменно наталкиваются на зависимость от марксизма: они определяют себя через отрицание всего, что ассоциируется с марксизмом, и вынуждены поэтому заимствовать его язык, вплоть до концепта «исторической неизбежности». Однако последний, материалистический в своей основе, вступает в противоречие с антиматериализмом КР. Немало усилий попыткам примирения посвящает Освальд Шпенглер. Столь негативное самоопределение уже тогда смущает немалую часть современников «консерваторов». Отсутствие позитивной программы, из-за которого идеологию КР так сложно изучать, закономерно ведет от политической неопределенности к вождизму.

Если идея пролетарского интернационализма отвергалась консерваторами, что было предложено взамен? Одним из немногих доступных позитивных образцов был итальянский фашизм. Идеологи КР следили за ним с большим интересом и считали, что он являет собой успешный опыт преодоления классовых противоречий. Другим вариантом было обращение к докапиталистической экономике Средневековья. Однако практические меры обсуждались мало: превалировали голословные мечтания о «гармонии» интересов всех классов.

Декларируемое преодоление оппозиции «правые – левые» не состоялось. Один из симптомов этого — противоречивое отношение КР к урбанизации. Шпенглер воспринимал города как опасные рассадники материализма и марксизма; Эрнст Юнгер противостоял этому, энергично настаивая на неотвратимости модернизации, однако были среди них и сторонники возврата к простоте сельской жизни (Курт Верман). Эти противоречия КР были замечены уже современниками-марксистами.

Но если одна ветвь КР постепенно соскальзывала в традиционную реакцию, то другая стремилась примкнуть к социализму (кружки Эрнста Никиша и Карла Петеля). Ее представители призывали к альянсу с СССР против капиталистического Запада — к опоре националистов на пролетариат. Подъем этой части движения был связан с выборами в Рейхстаг 1928 года, показавших непопулярность традиционных правых. Коммунисты, в свою очередь, были готовы заключить альянс с консервативным лагерем, также считая дихотомию «левые – правые» неактуальной.

Однако и «национал-большевики» оставались в рамках правого мышления, что затрудняло вопрос о возможности альянса. В 1931 году Курт Гиллер дает на него отрицательный ответ. Он указывает, что тогда националистам придется отказаться от тех идейных компонентов, которые и делают их националистами (антимарксизма, антисемитизма, желания сохранить частную собственность и т.д.). Последовавшая дискуссия лишь обнажает противоречивость понимания «социализма» идеологами КР.

Если искать в идеологии КР нечто общее для всех, то это встающие перед ними вызовы и реакция на них.

Основной проблемой для консерваторов был вопрос о «жертве». Традиционный консерватизм призывал к жертвам во имя идеалов. Поскольку на заре XX века прежние идеалы были подвергнуты массированной критике, именно жертва в конце концов была признана самоценной (высшим счастьем, по Эрнсту Юнгеру). Жертва как самоцель — единственное, за что можно держаться в «пустоте» буржуазного мира.

Подобные рассуждения отчасти наследовали романтизму XVIII–XIX веков. Но в принципе можно указывать на обширную традицию антидемократической мысли, в которую они вписывались, — от культа Бисмарка до ницшеанства. Подмена политической программы вождизмом — того же происхождения. Но, хотя все эти элементы характерны для консервативной традиции, есть причины, по которым они проявились особенно ярко именно в веймарский период. В данном случае важную роль сыграло разочарование в ноябрьской революции, а с ней и в политических программах уходящего «блестящего» века…

Процесс поворота КР от поиска политической программы к отрицанию политических программ, а равно и культу сильных лидеров происходил совсем не сразу.

В 1925 году Эрнст Юнгер еще писал, что националисты, чтобы прийти к власти, нуждаются в программах. А в 1929 году он уже утверждал, что «национализм достаточно энергичен, чтобы обойтись без всяких догм». Что же случилось в этом промежутке?

Отчасти причиной перемен стал спор о политической программе, инициированный Юнгером в 1926 году. «Новые» националисты ощутили потребность в программах после неудач капповского путча 1920 года и «пивного путча» 1923 года, когда, отказавшись от идеи переворота, они обратились к варианту мирной политической борьбы. Юнгер настаивает, что идеалом национализма является традиция, однако он пересматривает определение «традиции»: для него это «не застывшая форма», а «живой и вечный дух».

Поэтому националистам стоит повернуться лицом к современной действительности и выработать программу, объединившись с марксистами и бывшими буржуа. В отсутствие единого харизматичного лидера Юнгер допускает возможность коллективного лидерства. Таким образом, по сути речь идет о модернизации национализма.

Комментарии к статье Юнгера были полны скепсиса, разноречивы. Разобщенность националистического движения так или иначе признавалась многими — и с самого начала. Если Константин Гирль делал ставку на объединяющую идею расовой чистоты, а в самой разобщенности национализма винил «евреев» и «масонов», то Вальтер Шотте сомневался в самой возможности единства, не видя для него никакой общесоциальной базы. Курт Пастенаци считал такой базой опыт Первой мировой войны, а моделью — «Юнгдойче Орден». На это Эдуард Штадтлер возражал ему, что опыт Первой мировой и так есть у всех групп националистов. Гюстав Зондерманн, редактор журнала «Третий рейх», призывал обратиться не только к консервативным, но и к республиканским силам, но в то же время критиковал симпатии Юнгера к урбанизму и техническому прогрессу, подрывая саму идею «модернизации» национализма. Общим знаменателем дискуссии оказалась констатация разобщенности при отсутствии ясного плана, как и с кем объединяться. Все согласились, что почвой для объединения должен стать «германский дух», но это понятие не поддавалось расшифровке.

Диспут обозначил ключевую проблему: отвергнув идеи традиционного (монархического) национализма, «новые» националисты могли определять свои ценности только негативно. Таковыми были антилиберализм, антисемитизм, антикоммунизм и антиреспубликанство — сплошные «анти-».

Кроме того, примеры Гирля и Зондерманна показывают, что традиционные консервативные дискурсы были отброшены не полностью. Идеологический тупик ознаменовался, в первую очередь, запросом на фигуру вождя.

Подводя итоги летом 1926 года, Юнгер заявлял, что уже сам факт дискуссии говорит о наличии единства. Он указывал, что всех консерваторов объединяет единая цель — никто не возражает против выдвинутых им «четырех принципов» нового государства: национализма, социализма, милитаризма и авторитаризма. Что же до конкретных расхождений, то они неважны! На этот раз Юнгер подчеркнул революционный характер националистического движения — и заговорил о необходимости боевых организаций, а не программ. Однако это подрывало его же предшествующие высказывания о создании новой традиции и необходимости программы. Более того, национализм из программы становится целью, «врезанной в сердце» каждого немца. Апелляция к эмоциям и противопоставление прямого действия дебатам сразу же продемонстрировала, что обсуждение позитивной программы национализма провалилось.

Оптимистическое заключение Юнгера, что «четыре принципа» вопросов не вызывают, выглядело сомнительно, поскольку дискуссия показала, что в понимании «социализма» единства не сложилось. Запрос на вождя знаменовал собой то, что лидеры националистических групп фактически расписались в неспособности создать собственную стратегию и ожидали, что таковая будет спущена им сверху.

Необходимость сильного лидера Юнгер проповедовал еще в 1925 году, но тогда он видел задачу такого лидера в разработке и исполнении великого плана; в ожидании, пока вождь явится, националистам предстояло преодолевать внутренние противоречия и прояснять свои цели — чтобы стать для будущего лидера «дисциплинированным инструментом». Полтора года спустя от подобных формулировок остается только идея личной преданности вождю. Приняв ее, каждый якобы сам создает «единство высшего порядка». Позитивный пример Италии для Юнгера состоял уже не в преодолении классовых и политических противоречий, а в наличии фигуры Муссолини, которая служит объектом нарочитой преданности. Требование прояснять свои программы благополучно забыто: программы больше не нужны.

Закономерным итогом неспособности сформулировать свою политическую повестку становится витализм, в той или иной мере изначально свойственный идеологам КР. В статье «Революция по Карлу Марксу» Юнгер упрекает марксистов в механицизме и заявляет, что национализм начинается не с программ и партий — он подобен «эмбриону, в котором воплощена тончайшая энергия жизни». Сходную эволюцию во взглядах претерпевают круги журнала «Штандарте» и «Стального шлема»: так, Вильгельм Кляйнау в 1926 году пишет, что повестка «Стального шлема», при всей ее актуальности для 1918 года, устарела — организация нуждается в новой программе! Но уже год спустя тот же самый Кляйнау в «Штандарте» с энтузиазмом цитирует высказывание Муссолини о том, что, если бы фашизм обладал политической программой, он потерпел бы фиаско: «Фашизм обладает чем-то более ценным, чем программа, — волей к действию». К концу 1927 года Кляйнау приходит к мысли, что программы — костыль, который сильный лидер вправе отбросить.

Германна Эрхардта часто рассматривают как образцовый пример активиста КР. За ним установилась репутация «нигилистического националиста», пропагандировавшего борьбу ради самой борьбы. Но он не всегда был таким! После провала капповского путча 1920 года, одним из руководителей которого он стал, он написал манифест «Будущее Германии: задачи и цели». В нем он критиковал ноябрьскую революцию именно за отсутствие идей и говорил о необходимости выработать «позитивную программу». Тогда для него такой программой был государственный контроль над экономикой и перераспределение богатств с целью сгладить социальное неравенство (однако, оговаривался он, без уравниловки). Резко отвергая диктатуру пролетариата, он считал, что ни один класс не должен господствовать, и превозносил единственно «нравственные отношения» — работодателя и наемного работника.

Внутренняя противоречивость его программы очевидна: в условиях веймарской Германии призыв к социальной справедливости без реальных экономических реформ не мог сработать. Поэтому неудивительно, что к 1926 году Эрхардт отказался от программ вообще.

К 1932 году было уже ясно, что «консервативные революционеры» терпят поражение, так и не сумев стать самостоятельной силой. Но нигилистический и вождистский извод революционного национализма пришелся весьма кстати: он был подхвачен НСДАП.

Показателен пример журналиста Ганса Церера, в октябре 1929 года ставшего редактором журнала «Дело» (Die Tat). Ядро коллектива журнала составили около 15 человек, все выходцы из среднего класса, с высшим образованием. Их целевой аудиторией стала молодежь из среднего класса, по которой особенно сильно ударила безработица. «Дело» отличалось острой критикой политических элит республики — оно было влиятельно.

Указывая на необходимость выработки программы, Церер вместе с тем не признавал существующих политических партий и вместо того возлагал надежду на боевые организации — и правые, и левые. Он яростно настаивал на их объединении. Отвергая в равной мере «плавильный котел революции» и диктатуру личности, он педалировал вопрос о «среднем пути» — изводе государственного капитализма. Взять на себя миссию по осуществлению «среднего пути» обязан был средний класс — примирять труд и капитал, усвоив необходимые элементы социализма. Этот «новый средний класс» должны были составить обедневшие представители «старого» (которые экономически подверглись пролетаризации, но не считали себя пролетариями) и возвысившаяся рабочая элита.

Запутанность отношения Церера к левым выявилась в его взглядах на материализм. Он то объявлял экономическую теорию марксизма его главным достоинством; то писал, что марксизм исчерпал себя, так как в его основании лежит материализм; то утверждал, что отрицание материализма присуще врагам свободы. А средний класс, который должен был стать проводником прогресса, теперь объявлялся повинным в том, что сохраняет устарелые иллюзии. Не принимая идеи классовой борьбы, Церер одновременно с тем вводил идею «революционного духа», которым должен проникнуться «новый» средний класс.

Проявление этого духа он видел в победе НСДАП — в выборах 1930 года. Скептически относясь к политическим партиям и не видя у НСДАП позитивной программы, он тем не менее провозглашал, что эта победа — сигнал о готовности народа объединяться для «тотальной революции». В целом у него доминировали фаталистические рассуждения о «неотвратимом» ходе истории. В конце концов Церер горько разочаровался в левых, став протагонистом теории политического мифа как мобилизующего начала. У Карла Шмитта он позаимствовал идею, что национализм и коммунизм суть два противоборствующих мифа. Такой взгляд имплицитно отказывал коммунистам в наличии программы и, следовательно, затушевывал их основное конкурентное преимущество.

Скромность успехов НСДАП в начале 1930-х укрепляла скепсис Церера в отношении партий. По его мнению, НСДАП проявила недостаточно гибкости в усвоении элементов социализма. Будущее, по Цереру, — не за структурированными организациями и программами, а за движениями, в которых сольются и правые, и левые. «Народ будет движением, и ничем, кроме движения». Для этого люди должны отбросить политические пристрастия и стать «просто людьми». Тогда настанет время для появления лидера, который укажет путь нации. Вождизм больше вообще не пугает Церера — лидера он ждет из националистов. У Шпенглера он с этой целью заимствует идею цезаризма. Элите отводится роль экспертов при вожде, помогающих проводить его курс.

К марту 1932 года Цереру пришлось признать, что слияние правых и левых нереалистично. Чтобы спасти свою идею, он вынужден убеждать всех и вся, что правые и левые — две колонны одной армии и что неважно, за что они борются, важен сам факт борьбы! В итоге все сводится к тому же прославлению жертвенности как самоцели.

Иным, весьма специфическим путем пошли Вильгельм Штапель и кружок издаваемого им журнала «Немецкая народность» (Deutsches Volkstum), менее тиражного, но более влиятельного среди консерваторов, чем «Дело». Как и другие идеологи КР, этот кружок стремился дистанцироваться от традиционного кайзеровского национализма: тот стал уже слишком «провинциальным». Штапель вообще не симпатизировал тяге к архаике и «ретроградному романтизму». У его круга также были сложные отношения с социализмом: естественно, их не устраивал социализм, основанный на экономической теории Маркса и идее классовой борьбы. Штапель предложил альтернативный вид социализма, основанный на единстве «народного духа».

Штапель, как и другие идеологи КР, вдохновлялся концепцией «неизъяснимого консерватизма», сформулированной Томасом Манном и Освальдом Шпенглером. Согласно ей, консервативных политиков не бывает — политик по определению демократ, тогда как консерватизм основан на неполитических началах (духе, культуре и т.д.) и не должен формулировать свои тезисы логически: его ценности интуитивны.

«Народность» Штапеля выступает как нечто иррациональное, невыразимое и природное.

Наличие у левых проработанной программы противопоставляется интуитивизму консерваторов как искусственное — природному. Их идеологами провозглашен возврат к «естественному порядку вещей».

Реакция Штапеля на «пивной путч» — самая что ни на есть типичная для консерваторов. С одной стороны, его провал продемонстрировал для него необходимость перехода к политическим методам борьбы; с другой стороны, Штапель не хочет, чтобы националистическое движение переродилось в очередную партию и вписалось в чуждую консерваторам веймарскую политическую систему.

«Консервативная дилемма» закономерно ведет к двум следствиям: 1) отвергая традиционный национализм, идеализирующий недавнее (кайзеровское) прошлое, «новые» националисты вынуждены обращаться к отдаленному и незапамятному прошлому; 2) идейные лакуны заполняются витализмом. Объявляется, что немецкому народу нужна идея, а не программа, герои, а не политики.

Мечтая о героическом вожде, Штапель в то же время опасается, что в Германии «передерутся между собой полдюжины местных муссолини». Для преодоления разобщенности он предлагает план — захват контроля над профсоюзами и образованием. Вынужденный прибегнуть к рациональному плану действий, он ярко демонстрирует противоречивость КР.

Аналогичный путь прошел его коллега Альбрехт Эрих Гюнтер, начавший с вопроса о том, как повлиять на профсоюзы, и завершивший карьеру провозглашением «величия государства, храбрости, самопожертвования и лояльности» политическими основами национализма. Гюнтер задается вопросом о причинах неуспешности консервативной прессы и приходит все к тому же выводу — что истинный консерватизм невыразим рациональным языком и печать не в состоянии передать его «дух».

В Гитлере его привлекает способность апеллировать к «инстинктам» публики. Для воздействия на инстинкты, впрочем, годится и «догма», поскольку у людей в ней есть нужда. Так или иначе, общим итогом эволюции идей КР становится представление о том, что национальное государство должно основываться не на политической программе, а на невыразимом или неизъяснимом — иррациональном консервативном «убеждении».

Реферат подготовила Мария Елифёрова

Примечание

↑1. Альфред Гугенберг (1865–1951) — крупный бизнесмен и депутат Рейхстага, входил в кабинет министров первые несколько месяцев при Гитлере. — Примечание автора реферата.