Что предопределяет уход в терроризм в современном мире: социально-экономические или психологические факторы?

Как соотносятся между собой социально-экономические и психологические причины вербовки религиозных террористов в современном мире, прежде всего, вербовки в так называемое «Исламское государство» (ИГ, организация запрещена российским законодательством)? Этот вопрос является ключевым в дискуссиях между экспертами левого направления и всеми остальными. В самом деле, согласно классической левой доктрине (например, хорошо известному в России марксизму), конечной причиной всех конфликтов являются социально-экономическая несправедливость в устройстве современного мира и неравенство. Например, противоречия между «золотым миллиардом» и всем остальным миром или маргинальность положения мигрантов в западном мире. Просто протест против социальной несправедливости может, по мнению левых идеологов, принимать иррациональные религиозные формы. То есть, в конечном итоге, все сводится к материальным факторам, вроде дохода. Оппоненты этой точки зрения подчеркивают, в свою очередь, факторы религиозные, культурно-психологические, цивилизационные и тому подобное. Здесь все, в конечном счете, сводится к факторам нематериальным, к системам ценностей и идеологиям или верованиям.

Разумеется, вести такую дискуссию можно в чисто теоретическом плане до бесконечности. Особенно, если упоминать аргументы того типа, что даже люди, которые осознают причины своих действий как религиозные, культурные, цивилизационные и тому подобное, на самом деле движимы материальными социально-экономическими факторами. Все вновь тяготеет к идее, что у людей-де — состоявшееся ложное сознание. Но этот прием успешно применял чуть не полтора века назад еще Карл Маркс, а вообще его придумали немецкие левые гегельянцы во второй половине XIX века.

Однако в рамках современного научного подхода ключевую роль играют чисто эмпирические исследования. Поэтому посмотрим, что показывает европейский опыт вербовки. Именно в Европе причины вербовки наиболее хорошо изучены в силу сочетания двух факторов: 1) в Европе, относительно, скажем, США, вербовка очень распространена; 2) в Европе есть средства на изучение этой проблемы и есть научные кадры.

Как показывает анализ литературы, какой-то одной причины, которая приводит к попаданию молодых европейцев в ИГ, нет. Одна из наиболее заметных (но, как я покажу ниже, не самых массовых) социальных групп, которая подвергается вербовке, — это представители неинтегрированной в западное общество исламской молодежи, в особенности из мигрантов. Причем зачастую речь идет о мигрантах во 2–3 поколении, например, во Франции, имеющих гражданство, но ведущих асоциальный образ жизни (то есть не желающих ни учиться, ни работать), и, соответственно, просто не желающих интегрироваться в принимающее общество.

Важно понять, что речь идет не о людях, у которых в принципе нет возможностей в жизни (как у большинства их сверстников в арабо-мусульманском мире, где социальные «лифты» практически отсутствуют, что и послужило одной из причин «Арабской весны»), а о людях, которые отвергают (в том числе и под влиянием социальной среды) существующие «лифты» и возможности интеграции в принимающие общества. Есть целые кварталы в крупных западных городах, где сложилась подобная культура отвержения западного общества, его ценностей и предлагаемых им социальных «лифтов». Разумеется, этот феномен в конечном итоге можно интерпретировать и с точки зрения социально-экономической, но все же психологическая и культурно-ценностная интерпретация здесь намного проще.

На практике ключевым при вербовке является религиозный фактор. Активная вербовка проводится в социальных сетях, в группах, посвященных исламу и в салафитских мечетях. Успех подобной пропаганды, скорее всего, связан с многочисленными фактами провалов политики западных правительств по интеграции религиозных и этнических меньшинств в социальную жизнь государства. Одна из целевых аудиторий, как отмечалось, — неблагополучные мусульманские подростки из бедных кварталов. Яркий пример — наиболее известный террорист британского происхождения Мохаммед Эмвази. Такие люди легко попадают под влияние ИГ, романтику исламского братства, причастности к большой идее и так далее.

Однако в числе привлекаемых к террору — не только социально неблагополучные молодые люди, но и студенты-мусульмане из престижных вузов, например, Великобритании. Здесь идеологические концепции нового мира, призывы к религиозному долгу становятся основными инструментами убеждения. В данной группе психологический и религиозный момент в вербовке выступает особенно ярко.

И надо отметить, что даже во Франции с ее левыми традициями интеллектуалов, где поэтому склонны подчеркивать социально-экономические аспекты причин вербовки, подавляющее число завербованных являются представителями среднего класса и детьми атеистов! Например, исследование, проведенное французским Центром борьбы против исламских сект (Le Centre de prévention contre les dérives sectaires liées à l’islam, CPDSI), показало, что молодые люди, вовлекаемые в радикальные исламистские организации, в основном являются выходцами из атеистических семей (80%) и принадлежат к среднему классу (67%), то есть не являются изначально религиозными фанатиками.

Социально-экономические же факторы вербовки четко просматриваются лишь в странах «третьего мира» и некоторых постсоветских странах (например, странах Центральной Азии, где развернулась широкая вербовка в террористические структуры среди трудовых мигрантов, работающих в России). Немаловажную роль именно в этой группе стран играет финансовый мотив вербовки, то есть стремление заработать. ИГ предлагает привлекаемым боевикам и специалистам зарплаты, которые могут показаться достаточно привлекательными для выходцев из бедных стран. Дополнительно, именно здесь активнее всего используется мотив борьбы за социальную справедливость, против коррупции и авторитаризма (в пропаганде ИГ и вообще салафитов авторитаризм в странах «третьего мира» отождествляется с библейской фигурой фараона — «фирауна»). Причем эффективность именно этой, уже идейной, пропаганды зачастую намного выше примитивных обещаний высоких зарплат. Например, в не очень богатых странах постсоветской Центральной Азии есть много примеров ухода в боевики относительно богатых людей, которые продавали свой бизнес, и не только уходили воевать, но и жертвовали ИГ приличные по меркам своих стран деньги.

Одновременно с активной пропагандой ИГ среди мусульман европейские эксперты фиксируют аморфность современной западной культуры, потерю ее интегративной способности на фоне «пассионарности» исламского фундаментализма. Например, национальный координатор по проблеме насилия и экстремизма в Швеции Мона Салин (Mona Sahlin) в ходе дебатов на ток-шоу рассказала о возможных причинах того, почему Швеция проигрывает культуре воинствующего исламизма. «Меня много спрашивали об этом, но я не могу точно определить, что такое шведская культура. Я думаю, вероятно, что именно из-за этого многие шведы завидуют иммигрантам. У них есть культура, идентичность, история — что-то, что объединяет. А что есть у нас? У нас есть Мидсоммар [традиционный шведский праздник середины лета] и прочие банальности вроде того».

На фоне ширящегося идеологического влияния ИГ многие эксперты задаются вопросом, что же заставляет молодых людей из европейских стран ехать воевать за, казалось бы, чуждые им идеалы? Можно предположить, что не последнюю роль здесь играют именно особенности навязанной им фундаменталистской идеологии. Она дает предельно простые ответы на сложные вопросы, строго определяет модель поведения и цель в жизни, создает ощущение сопричастности чему-то большему — и все это умещается в плакатных лозунгах. Современная западная культура секулярна и потому лишена поиска коллективных источников энергии и мотивации. Она сосредоточена на личном поиске и выборе, к которому многие молодые люди, особенно незрелые и не имеющие высокого уровня культуры, не готовы. Исламизм делает этот выбор за них.

Молодые радикалы обретают в идее джихада «стройную систему ценностей, которую они не смогли найти в своей родной стране» — отмечается в докладе специальной Комиссии французского Сената. ИГ обещает молодому человеку принадлежность к организации, в которой его роль будет соответствовать его стремлениям — служить правому делу, быть полезным, стать частью иерархической системы, следовать ее дисциплине, быть признанным в соответствии с заслугами. Психологические профили радикалов могут быть разными (желание оказывать помощь, принадлежать к сообществу сильных мужчин, пережить приключение, чувствовать свое всемогущество), однако объединяющей является базовая идея принадлежности к «группе, обладающей ярко выраженной идентичностью и противопоставляющей себя остальному миру».

Наряду с этим надо отметить и эффективность исламистской пропаганды, которая готова апеллировать фактически к любым мотивам молодых людей, что находит плодотворную почву в отсутствии эффективной контрпропаганды. ИГ разработало методы вербовки, направленные на различные группы людей, что требует соответствующих мер по контрпропаганде, направленных на те же группы. При этом ИГ очень эффективно использует современные средства коммуникации, прежде всего, интернет и социальные сети.

Важная категория жертв пропаганды — несформировавшиеся молодые люди, не нашедшие себя в привычных социальных условиях, которых привлекает брэнд и риторика вербовщиков, направленная на слабую психику подростков. Материалы, публикуемые ИГ, и агитационные брошюры апеллируют к примитивным желаниям подростков (сладости, множество друзей, вкусная еда, хороший климат и так далее). ИГ представляется как мусульманская утопия, территория братства и процветания. Все это рисуется на фоне большой религиозной идеи и четкой идентификации ИГ как альтернативы привычному миру, где подросток не смог реализоваться.

Как утверждает исламовед Матье Гидер (Mathieu Guidère), низкий уровень образования, культуры и отсутствие стремления учиться упрощает вербовщикам ИГ рекрутинг потенциальных бойцов в молодежной среде. Вербовка проходит более успешно, если она осуществляется в переходный период жизни молодых людей — когда они закончили процесс образования, зачастую, толком ничему не научившись, но у них нет работы. ИГ, со своей стороны, предлагает быстрое изменение жизни молодых людей к лучшему, рисуя при этом радужную долгосрочную перспективу.

Особый подход у исламистов к молодым военным. У молодых сотрудников вооруженных сил часто накапливается чувство фрустрации и ненависть к армейской иерархии, и они не находят другого способа излить эти чувства, кроме как присоединиться к ИГ. Один из организаторов предотвращенного во Франции 15 июля 2015 года теракта, молодой человек 23 лет, по всей видимости, копил обиду на армейскую иерархию.

По мнению автора доклада о содержании пропаганды ИГ и сотрудника первого антиэкстремистского thank tank “Quilliam” Чарли Уинтера (Charlie Winter), в видео ИГ присутствует шесть основных мотивов: насилие, милосердие, жертвенность, война, чувство принадлежности и утопизм. Как утверждается в докладе, хотя западным аналитикам в глаза бросается в первую очередь жестокость, на деле потенциальных бойцов привлекает именно утопизм идеи «Исламского государства». К молодым людям больше апеллирует не жестокость, а «милосердие» в адрес «раскаявшихся неверующих» (то есть тех, кто пойдет воевать за ИГ, так как все другие должны быть уничтожены). Жестокие действия ИГ на видеороликах предстают в качестве «легитимной защиты» от насилия, якобы чинимого Западом и Россией в исламском мире. Таким образом, эффективность пропаганды ИГ среди молодежи определяется сочетанием метода кнута и пряника: помимо демонстрации насилия, через пропагандистские видео транслируются такие ценности, как «товарищество, дружеские отношения, безопасность».

Успех пропагандистских роликов ИГ объясняется также умелым сочетанием родного языка вербуемых и, что отличает их от неэффективных видео «Аль-Каиды», хорошего английского языка запечатленных на видео солдат ИГ. То же самое касается и русскоязычной среды, для которой налажена целая индустрия пропаганды на русском языке.

Еще одна целевая аудитория ИГ — молодые девушки. По словам Магнуса Рансторпа (Magnus Ranstorpa) из шведского Оборонного университета, некоторые девушки из мусульманских эмигрантских семей «смотрят на боевиков, как на поп-звезд». «Для многих из этих девушек это форма эмансипации, в извращенном виде, — заявил Рансторп. — Они думают, что таким образом освобождаются от давления патриархальных устоев, принятых в их семьях». Миа Блум, автор книги «Бомба: Женщины и терроризм» (Bombshell: Women and Terrorism), пишет, что онлайн-вербовщики расписывают преимущества жизни на территориях, контролируемых ИГ, обещая молодым девушкам, что они станут частью своего рода сестринской общины, полной единомышленников. Раньше девушки-подростки показывали свою независимость перед родителями, сделав пирсинг или надев вызывающий наряд. Теперь же террористические исламистские группировки, превратившиеся в бренд, «засасывают» девушек из развитых стран, привлекая их извращенными и ложными трактовками свободы и героизма.

В целом приведенный обзор показывает, что социально-экономические, материальные мотивы вербовки на практике существенно уступают религиозным, ценностным, культурным, идеологическим и цивилизационным, то есть нематериальным. Однако означает ли это, что вопрос о вербовке в ИГ можно трактовать только в духе «столкновения цивилизаций» (в соответствии с заголовком известной книги Хантингтона), совсем забывая о социально-экономических моментах, в частности, об авторитаризме и коррупции в странах «третьего мира» и о проблемах в интеграции социально неблагополучных подростков из семей мигрантов?

Я лично полагаю, что, скорее всего, нет. Все-таки социально-экономические факторы надо рассматривать как важное дополнение к факторам нематериальным, хотя, видимо, нематериальные факторы вербовки играют сейчас основную роль. Что, в общем, и нормально, если мы вспомним, что живем в постиндустриальном мире, где роль материальных факторов относительно факторов информационных постоянно снижается.