Внутри герменевтического круга?

Семинар «История и память» (Германский исторический институт, 18 мая 2016 года). Выступления Йоханнеса Фрида и Ильи Андронова.

18 мая в Германском историческом институте прошел семинар «История и память» из цикла «Методы и тенденции европейской историографии». Выступлений было два — профессор Йоханнес Фрид (Университет им. И.В. Гёте, Франкфурт-на-Майне) представил доклад «Память и историческая наука», после чего его российский коллега Илья Андронов (МГУ, исторический факультет) выступил с содокладом «Usurpatio memoriae, или мыслитель против сознания: Примеры из практики».

Подход историка-медиевиста Йоханнеса Фрида можно назвать феноменологическим: в докладе и последовавшей затем дискуссии он пытается сквозь исторические свидетельства — субъективные, относительные и потому ненадежные — увидеть историческую реальность, узнать, «как все было на самом деле», и понимает, что при имманентном подходе этого достичь невозможно. Одной из главных проблем ненадежности свидетельств является проблема памяти: даже самые добросовестные, не склонные к обману и манипуляции свидетели начинают искажать в своем восприятии произошедшее событие сразу после того, как оно произошло, и потом их память многократно перезаписывает это событие в их сознании. Более 40% нашей памяти может одержать ошибки (или быть полностью ошибочной) — стало быть, как можно верить воспоминаниям о том, что наша память удержала в качестве деталей события? И как историку верить самому себе при работе с источниками — ведь и его собственная память не застрахована от искажений? Поэтому в течение выступления Фрид неоднократно возвращался к вопросам: как зафиксировать память? Как минимизировать ее ошибки? И как сделать свидетельства очевидцев и современников более объективными?

Для этого Фрид разграничивает три вида памяти. Автобиографическая память обеспечивает преемственность нашего собственного индивидуального восприятия, она создает связность нашей биографии и нашей идентичности, но и полностью зависит от случайностей наших впечатлений. Аберрации памяти — такие, как ложная объективность собственной точки зрения («то, что я запомнил, то и является истиной»), эмоции, забывание, контаминация похожих элементов из разных событий прошлого, транспонирование воспоминаний (недавние события кажутся далекими, и наоборот) и т.д., всего около 20 типов, — сильно деформируют информацию о реальном историческом событии. Таким образом, историческое свидетельство очевидца всегда, по определению, будет неполным и искаженным, какую бы степень доверия мы к нему ни испытывали. На первый взгляд кажется, что другие две разновидности памяти должны спасти положение, так как они независимы от субъективности отдельного человека. Во-первых, это коллективная память — актуальная память сообщества, набор смыслов и ценностей, разделяемых всеми членами этого сообщества. Описание, которое Фрид дает носителям этих смыслов — определенным жестам, словам и разного рода иным коммуникативным знакам, значения которых легко опознаются сообществом, — близко к описанию лексикодов из «Отсутствующей структуры» Умберто Эко (правда, Фрид на него не ссылается). Наконец, третий вид памяти — культурная память (термин Яна Ассмана, по словам Фрида, до сих пор принятый не всеми историками), наиболее широкие пласты культуры, которые воплощаются в принятых в данной культуре различных религиозных верованиях, моральных и этических ценностях, традициях, обычаях и т.д. Они разделяются всем обществом в целом и определяют культурные рамки, в которых создаются исторические свидетельства. Однако даже они не застрахованы от тех же ошибок и искажений, с какими имеет дело историк, работающий со свидетельствами автобиографической и коллективной памяти. Пожалуй, ошибки культурной памяти (и намеренные манипуляции ею) обладают наиболее далеко идущими последствиями: они создают искаженные шаблоны восприятия и оценок исторического события, в том числе и у самого историка, в результате реальность приходится описывать, глядя на нее через искаженную оптику.

Однако можно ли историку настроить свою исследовательскую оптику так, чтобы историческое свидетельство стало корректным и точным? Фрид не дает окончательного ответа на этот вопрос, но предлагает два варианта выхода из этого методологического тупика. Первый — традиционный и очевидный: необходима перепроверка одних свидетельств другими, и чем больше массив сопоставленных данных, тем надежнее можно реконструировать реальность. Впрочем, проблема истинности при этом никуда не уходит: ведь культурная память может исказить фреймы восприятия у всех очевидцев, и свидетельство дойдет до нас все равно искаженным, хоть и каждый раз немного по-разному. Это касается не только давно прошедших эпох: Фрид приводит пример смерти Усамы бен Ладена, где огромный массив свидетельств и комментариев много говорит о заинтересованности тех, кто дал эти комментарии и оставил эти свидетельства, тем не менее, что же на самом деле произошло 2 мая 2011 года в Абботтабаде, мы, похоже, никогда не узнаем.

В результате докладчик, пытающийся нащупать путь построения исторической феноменологии, приходит к практически постмодернистскому выводу: любой исторический нарратив для историка подобен сказке или религиозному тексту, ему можно лишь верить или не верить. Но у историка сохраняется возможность поставить иной вопрос: почему люди в это свидетельство верят или не верят? На этот вопрос историк, по мнению Фрида, все-таки может и даже должен ответить. Правда, Фрид не комментирует тот факт, что такой ответ будет не достижением объективной реальности (пусть даже медийной и культурной реальности в коллективном воображении коллектива, а не «того, что произошло на самом деле»), а только лишь интерпретацией, субъективной реконструкцией самого историка.

Однако докладчик не оставлял попыток уйти от зыбкой постмодернистской картины истории, которую невозможно познать и описать объективно, и искал поддержки в других науках. Второй возможный вариант выхода из тупика, в который попадает ищущий историческую истину исследователь, Фрид видит в нейронауках. В докладе он не останавливался на этом подробно, но в дискуссии уточнил: нейрофизиология и когнитивный подход к истории, конечно, не помогут историку исследовать ткань давно прошедшей реальности, но могут улучшить калибровку его собственного взгляда. По мнению Фрида, когнитивные и нейронауки способны помочь нам в оценках того, с какими именно искажениями мы имеем дело (по-видимому, те 20 типов деформаций памяти, о которых говорилось применительно к отдельному человеку, для докладчика распространяются и на коллективную, и на культурную память). Если это и не реконструирует истину, то поможет определить разновидность и интенсивность искажения — то, насколько данному источнику можно верить. По сути, это попытка феноменологической редукции тех индивидуальных и общекультурных наслоений, которые деформируют реальность в отдельном и коллективном сознании, только не путем строгой саморефлексии (она не приведет нас к исторической истине, а только замкнет нас в кругу наших собственных аберраций), а с помощью томографа. Правда, так мы не выйдем из пространства интерпретаций, а просто будем более точно детектировать степень ложности каждого из них, по-прежнему находясь внутри герменевтического круга, — этот момент Фрид также не проясняет более детально. Возможно, просто потому что его в принципе невозможно прояснить.

Выступление Ильи Андронова было скорее комментарием к выступлению Фрида: он сразу сказал, что будет говорить о памяти и исторической науке с практической точки зрения, чтобы поместить свой исследовательский опыт в концептуальные рамки, заданные Фридом. Он напомнил традиционное представление, восходящее по крайней мере к позднему Ренессансу, что историк, в отличие от непрофессионала, умеет устанавливать контроль над памятью. (В качестве примера такой попытки управления памятью Андронов привел Магдебургские центурии — многотомный труд, выполненный под руководством лютеранского богослова Маттиаса Флациуса (Флация), где по первоначальному замыслу мировая история христианства должна быть представлена как описание не только прошлого, но и настоящего и даже будущего вплоть до Апокалипсиса.) Такому представлению противился уже Робин Джордж Коллингвуд, считавший, что историк начинает там, где память заканчивается; историк изучает забытое, а пока событие еще помнится, оно еще не история. Дальнейший доклад представлял собой подборку из нескольких кейсов, показывающих, как событие может помниться современником и какими способами очевидец искажает память о нем. Материалом послужили автобиографии — в основном итальянские, от Ренессанса до Джузеппе Мадзини, хотя последний кейс был посвящен серии биографий шахматистов, подготовленной Гарри Каспаровым. По поводу теоретической части доклада Фрида Андронов заметил, что систематизация 20 типов аберраций и деформаций памяти, безусловно, важна и нейрофизиология может помочь историку в ряде задач, но сводить задачи всей исторической науки к нейронаукам было бы слишком общо: может искусственно упроститься реальная сложность исторического материала.

Международный семинар «История и память» — первое масштабное мероприятие, организованное Германским историческим институтом на новом месте, куда он переехал после пожара в ИНИОНе. Ближайшая интеллектуальная повестка института довольно насыщенна, и хотя пожар остается в памяти, видно, что историческая наука в нем не погибла.