Запретные письма Клоделя

Эта история долгие годы вызывала жгучий интерес у всех, кто хотя бы краем уха слышал о ней.

Письма Поля Клоделя к Розали Веч были закрыты в архиве. В 1994 году биограф Клоделя Жеральд Антуан опубликовал отрывки из них в предисловии к пьесе «Полуденный раздел».

Даже из этих небольших фрагментов видно, что эта тайная переписка представляет собой совершенно необыкновенный документ. В них поэт говорит о любви глубокой, страстной, захватившей все его существо и продолжавшейся всю его жизнь. Эта любовь вбирала в себя целую гамму чувств, от щемящей нежности до мук ревности и непереносимого ужаса разлуки. Она вдохновила его на стихи, возможно, лучшие во всей его поэзии, и она же стала источником его духовного и нравственного преображения.

В 1893 году молодой дипломат Поль Клодель был назначен вице-консулом в Нью-Йорке, потом в Бостоне. В 1895 году его назначают помощником консула сначала в Шанхае, потом в Фучжоу. Клодель влюбляется в Китай: «Как я обожал Китай! — напишет он. — Есть такие страны, с которыми соглашаешься, сочетаешься, которые принимаешь сразу, как женщину» (1936). Он принял страну, как женщину, в которую ему суждено было влюбиться. Китай вдохнул в него новую жизнь. Из этой любви возникнет то, что окажется, наверное, самой прекрасной его драмой, — «Полуденный раздел» и восхитительный сборник стихотворений в прозе «Познание Востока». (Книга и сегодня поражает читателя изумительной образностью, богатством и красотой языка [1].)

В письме 1918 года Клодель упоминает стихотворение «Растворение», вошедшее в этот сборник, которое кончается так:

«Сколько ни ищи, больше мне не найти ни той страны, где я жил, ни этого слишком любимого лица».

Клодель будет жить в Китае и Японии до 1909 года с перерывами, и там произойдет самый большой кризис в его жизни.

В политическом и экономическом отношении Китай отнюдь не был раем. Он был раздираем на части не только великими державами, но и авантюристами всех мастей. Летом 1900 года происходит Ихэтуаньское восстание и массовые убийства европейцев.

Во время этих событий Клодель проводит отпуск во Франции. Он предпринимает несколько поездок по монастырям — сначала в Солем, затем в Лигюже. Он готов стать монахом. Но то, что он слышит от своих настоятелей, ставит его перед новым испытанием: пока что он нужен Богу на своем прежнем месте. Он и сам это чувствует: «Однажды я зашел в часовню, где молились послушники, и там Бог мне дал ясно понять, что не в этом мое призвание».

Его духовный отец и собственная совесть направляют его обратно в Китай. Тогда-то он и встречает на корабле польскую красавицу Розали Веч.

В письме к другу Луи Массиньону он пишет: «Мне было тогда тридцать два года, — возраст воистину критический, — и два первых акта “Полуденного раздела” — не что иное, как точное воспроизведение той ужасной авантюры, в которой я чуть было не оставил мою душу и саму жизнь, после десяти лет христианской веры и совершенного целомудрия».

В записях Клоделя есть упоминание о его первой встрече с будущей возлюбленной в октябре 1899 года. Но навсегда изменившая их жизнь встреча произойдет год спустя на палубе парохода «Эрнест Симон», на котором утомленный мучительными духовными поисками Клодель возвращается в Китай.

От их переписки, продолжавшейся несколько десятилетий, сохранились, по-видимому, лишь письма поэта. В приложении к изданию «Полуденного раздела» Жеральд Антуан вместе с фрагментами из них приводит некоторые сведения об истории их взаимоотношений.

Розалия-Агнесса-Тереза Сибор-Рыльска родилась 10 июля 1871 года в Кракове, в семье польского дворянина. В возрасте двадцати одного года она выходит замуж за своего кузена по материнской линии Фрэнсиса Веча, выходца из богатой семьи и начинающего коммерсанта. В 1899 году супруги Веч с четырьмя детьми переезжают в Китай, где муж Розали в очередной раз пытается наладить свой бизнес. Состоявшееся там знакомство с французским консулом вселило в него новые надежды, ради которых он готов был мириться со всем остальным. Семья Веч живет в доме Клоделя и пользуется его покровительством. Розали помогает Клоделю в устройстве приемов, берет на себя заботы по дому. Ее муж постоянно отсутствует, детьми занимается гувернантка. Влюбленные получают полную свободу. Друзья видят в них великолепную и счастливую пару. В письме к матери Розали признается, что она «пришла к убеждению о том, какой замечательной женой для дипломата или политика она могла бы быть».

Сильная страсть, так прекрасно дополняющая и сглаживающая противоположности их характеров, не может примирить их с двусмысленностью создавшегося положения. Клодель, всецело поглощенный своим чувством, не может переступить через закон: брачные узы в его понимании нерасторжимы. Временами они доходят до полного отчаяния, до мыслей о самоубийстве…

Благодаря протекции консула Фрэнсис Веч получает пост инженера во влиятельной фирме. Клодель закрывает глаза на его махинации.

Все это приводит к скандалу. Министерство иностранных дел Франции возмущено, в Китай направлена следственная комиссия.

Розали беременна, и летом 1904 года Клодель отсылает ее в Европу. И она снова на корабле находит себе нового авантюриста, за которого вскоре выйдет замуж. Покинутый поэт в отчаянии. От нее ни строчки. Клодель мечется, и в результате его метаний рождается пьеса «Полуденный раздел», где главная героиня Изе буквально списана с пленительной польки, а один из главных мужских персонажей Меза, поэт и страдалец, — в известной мере автопортрет Клоделя.

Одно из самых пронзительных мест в пьесе — «Песнь Меза»:

За то, что я всегда был себялюбцем, я наказан ужасающей любовью!
Теперь я знаю, что такое страсть, и знаю,
что претерпел Ты на кресте и что происходило в Твоем сердце,
Если Ты любил каждого из нас с такой же мукой,
Как я любил ее, до хрипа, до удушья и смертных тисков!

В 1905 году Клодель пишет стихотворение «Тьма», в котором сквозит образ прекрасной возлюбленной, покинувшей его. Оно написано в его обычной манере, длинными строками, напоминающими поэзию Уолта Уитмена, богослужебные тексты и латинскую Библию. Сам поэт считал, что изобретенная им новая манера письма — библейская по духу и следует естественному ритму человеческого сердца и дыхания.

Она далеко. Я здесь один. Зловещая тишина.
Мы страждем, и, словно пшеницу, нас просеивает Сатана.

Печальны мы оба: она и я. Меж нами — тропа разлук.
Меж мною и ней, отныне чужой, — ни слова, ни взмаха рук.

И ничего, кроме ночи нет, навеки роднящей нас.
Невозможна любовь и оставлен труд в этот полночный час.

Напрягаю слух, я совсем один, только ужас в сердце проник.
То ли голос ее окликнул меня, то ли чей-то сдавленный крик.

Чую, на голове моей треплет волосы ветерок.
От смертельной опасности нас избавь и от Зверя храни нас, Бог.

Снова смерти вкус на моих зубах мне не дает вздохнуть,
Родовые схватки терзают дух и томят тошнота и муть.

Этой ночью один я в точиле топтал виноград,
От стены к стене шатаясь в бреду и хохоча невпопад.

Видит ли без очей нас Тот, Кто очи соделал нам?
Тот, Кто слухом нас одарил, может ли слышать Сам?

Знаю, где умножается грех, благодать обильней всего.
Молитесь, ибо уже идет Князь мира сего [2].

1905

В 1917 году Роз нарушит длившееся тринадцать лет молчание, чтобы, наконец, объяснить причину своего ухода как наказание за то, что он стыдливо скрывал их любовь и отказывался видеть в ней свою жену.

Через много лет их дочь Луиза, еще ничего не зная об этой истории, была представлена своему настоящему отцу. Впоследствии Клодель будет участвовать в ее судьбе, равно как и в судьбе ее матери, которая после смерти второго мужа в 1928 году окажется в трудном материальном положении.

Розали окончит свои дни 5 ноября 1951 года в Везле, недалеко от Парижа.

Архив Клоделя хранится в издательстве «Галлимар». Его письма к Розали будут закрыты до тех пор, пока живы его дети — Анри Клодель и Рене-Нанте Клодель (им 105 и 98 лет!).

Когда они будут опубликованы полностью, нас действительно ожидает открытие. А пока предлагаем вашему вниманию несколько небольших отрывков.

Письма Поля Клоделя к Розали Веч [3]

Фучжоу. 17 февраля (марта) [1905]

Мое последнее письмо было чересчур жестоким и быть может несправедливым. Бедный друг! Простите мне, что причинил вам, и без того страдающей физически, это огорчение. Но я сам ужасно страдаю: три месяца этого жуткого молчания с вашей стороны стали для меня, как смерть на медленном огне. Что она делает? О чем думает? Что я сделал ей? Позднее я получил телеграмму и ужасные письма вашей тетки.

[…]

Что, ей богу, за причина была у вас хранить это невыносимое молчание? Мне кажется, ответственность за это лежит на вас. Когда в Ш[анха]е вы были почти при смерти, я каждую неделю получал ваши письма: несмотря на всю занятость, вы могли бы послать мне хоть две строчки, хоть открытку. Даже одно твое слово, моя милая, сделало бы меня таким счастливым! Ради вас я пожертвовал всем — жизнью, принципами, самой душой, и вдруг не просто видеть, как все это исчезает, но чувствовать, что тебя просто забыли, что любовь сменилась равнодушием, а быть может насмешкой и ненавистью. Но это уже похоже на лихорадочный бред. Я чувствую, что, если бы моя вера не была во мне по-прежнему крепка, несмотря ни на что, я вернулся бы к тому заоблачному мосту, у которого мы провели столь ужасный вечер.

[…]

Вы — единственное человеческое существо, которое я любил в своей жизни. Я полюбил вас не ради мгновенного удовольствия, как любовницу, и не потому, что вы были для меня подходящей женой. Просто мое сердце устремилось к вашему наперекор всему, безумно, исступленно, безнадежно, не желая ничего видеть и знать, вопреки всем законам, доводам и суждениям. И что значит чувствовать себя разлученным с человеком, с которым связан всей душой столь тонкими, сильными и хрупкими узами. Лишь брошенные матерью дети могут испытывать подобную горечь.

[…]

Рио-де-Жанейро. 4 августа 1917

Возвратившись в Рио после долгой поездки по стране, я почувствовал, как сжалось во мне сердце, когда среди разложенных на столе писем я увидел это, надписанное вашей рукой, которого я ждал 13 лет! Что же это за две причины, по которым вы, дорогая Р., не могли меня простить так долго? Если даже несмотря на это море, беспредельное, как смерть, и разделившее нас, и быть может без надежды когда-нибудь увидеться, мы все же смогли услышать друг друга, к чему оставлять о себе воспоминание, омраченное тем, что мы не объяснили друг другу, и годами молчания и мучительных раздумий […]

Если и есть во мне глубокое чувство, вы знаете, — это чувство отцовства. Сколько раз с бессильным отчаянием думал я о том зле, что причинил вам, разделив вашу семью и разлучив вас с детьми. Ничто не способно утешить мать, столько лет лишенную любви своих детей. Именно за это я хотел бы получить сегодня ваше прощение, и все остальное по сравнению с этим — ничто.

[…]

Один и тот же сон, бесконечно горький и мучительный, часто посещает меня по ночам на протяжении долгих лет, с того самого августовского дня (сегодня — его годовщина), когда я в последний раз увидел, как в ярком свете залитой солнцем Пагоды вы взмахнули платком. — Я возвращаюсь в Фучжоу (как прежде, только знаю, что это — в прошлом и что все кончилось), вновь вижу знакомый вам дом, вхожу в него. Но его комнаты пусты, нет больше мебели, прислуга уехала (Али Кан умер, как вам известно, через год после моего отъезда), слышен лишь шум морского ветра, треплющего занавески на веранде. А я блуждаю по дому, и сердце мое надрывается, я кого-то ищу. Поднимаюсь на этаж, но и там все тоже — комнаты в запустении, кроме одной, где, повернувшись ко мне спиной, сидит женщина. Но я не могу увидеть ее лица, не успеваю услышать ее ответ на этот, всегда один и тот же вопрос, обращенный к ней из самой глубины моей огромной любви и боли, как наступает пробуждение и слово, которое она хотела, быть может, мне сказать, замирает у нее на устах.

[…]

Рио-де-Жанейро. 13 ноября 1917

[…]

Я — католик, и как таковой должен руководствоваться правилами, которые применительно к данному случаю могут показаться жестокими. Моим горячим желанием было бы вернуть вещи к тому положению, в каком они находились до моего появления. Восстановить божественный закон, соединить эту разделенную мной семью, исправить зло, содеянное в очах Божьих и человеческих.

[…]

Вы были существом столь лучезарным и прекрасным, что совершенное и безумное перед вами преклонение, подобное моему, всегда смешано с каким-то страхом и неуверенностью и никогда не находит удовлетворения. Мне казалось, что подчинить вас было бы по силам человеку другого склада, чем у меня […] с моей безудержной страстью мужчины, не знавшего женщины, для которого вы стали воплощением любви и рая. Но несмотря на это, огромная часть моей души осталась закрыта для вас, она и сегодня вам почти недоступна. Сколько раз во время моих бесконечных раздумий я пережевывал одни и те же мысли: «Она не любила меня, она не смогла меня полюбить. Возможно, она испытывала ко мне смешанное чувство сострадания, симпатии и великодушия, которое я и принял за любовь. В конце концов, она встретила человека, в котором нашла все то, что женщина больше всего ценит, потому что это то, в чем она больше всего нуждается, — силу и умение. А я был ее страстью, ее сном, порождением ее фантазии, кем-то, на кого нельзя положиться».

[…]

Любить, страстно желать другого, с силой, выворачивающей наизнанку все твое существо, нуждаться в ней больше, чем в воде и хлебе, и чувствовать стену пустоты и молчания, выросшую меж вами навсегда и без всяких объяснений, думать, что она не только не любит, но ненавидит тебя и смеется над тобой с другим — вот что дает нам понять глубочайшие тайны нашей природы, подлинную глубину вещей, сокрытых за поверхностью и пошлостью сиюминутного, таких как небо и ад, ад в особенности. Что чувствовал и какую жажду испытал на Кресте Тот великий Оставленный, — о, как бы я хотел вам поведать об этом без всякого кощунства! Что за ночи я пережил, когда, вышагивая от стены к стене, то смеясь, то плача, я целовал эту оставленную мне вами прядь прекрасных золотых волос, тех, что когда-то, под лучами солнца, переливались всеми цветами радуги.

Рио-де-Жанейро. 15 февраля 1918

Как я счастлив узнать от тебя, что ты не была близка во время беременности с тем человеком, о котором мне рассказываешь. Это было одним из моих мучительнейших переживаний. Думать, что женщина, которую любишь настолько, что доверил ей свою душу, почти что ты сам, покоится в объятиях другого и говорит ему о своей любви, — уже невыносимое страдание. Но думать, что и ребенок, который в ней от меня, стал соучастником этой страшной измены, — было уже сверх моих сил. Теперь я все понимаю, и что ты поступила достойно, руководствуясь тем, что считала лучшим. Как бы там ни было, покинув меня, ты меня спасла. А то, что я, с моей стороны, никогда не нашел бы в себе сил сделать этого — сущая правда. Бог воздаст тебе за это.

[…]

Не обижайся на меня, дорогая Рози, и не переставай любить меня из-за того, что я такой злой и жестокий, такой эгоист, ведь именно поэтому меня и нужно любить еще больше […]

Почему говорите вы, что я не видел в вас ничего, кроме великолепного животного, моя дорогая? Целую ночь я силился объяснить вам, за что я вас полюбил, и понял, что не могу вам этого сказать, ибо это невыразимо и я этого не знаю. Я знаю лишь, что, когда снова увидел вас в Кантоне, меня охватил какой-то столбняк, оцепенение, что-то вроде предсмертных мук, и потребность, потребность в вас, — огромная, непреодолимая, безнадежная, простиравшаяся далеко по ту сторону вашего тела и лица. Верите вы мне или нет, но в этот момент в том, как я любил вас, не было ничего чувственного.

[…]

В течение тех двух лет, о которых вы рассказываете, очень часто ночью, когда все умолкнет, мне чудилось, что я слышу крик — ваш голос, зовущий меня. Тогда я говорил себе, что все это неправда и что вы забыли меня, но все же я отчаянно молился о нас. Ниже, в прилагаемой мною книжке стихов, что была опубликована в NRF (улица Мадам, 35) и озаглавлена «Corona benignitatis Anni Dei», вы найдете стихотворение под названием «Тьма». Это, и еще одно — «Наваждение», — все, что осталось от серии стихов, написанной мною в 1905 году в Пиренеях, в месте, по праву именующемся Горячими Водами, по причине стольких слез, там пролитых. Стихи эти никогда не были опубликованы. (Есть еще одно стихотворение, которое называется «Растворение», оно напечатано в конце «Познания Востока», и все книги, написанные мной с тех пор, наполнены мыслью о тебе и твоим образом, «Пять больших од», например.) Я всегда полагал, что женщина — воплощенный символ души и что существует глубокая и таинственная связь между ее физическими формами и нашим духовным «я». Она — некая спящая частица нас самих. И она пробуждается, когда мы заключаем ее в свои объятия, а пробудившись, смотрит на нас этими глазами, глядя в которые мы видим, что и они видят нас!

[…]

16/2

Здесь следовали пять страниц мистического бреда, которые я порвал. В них я рассказывал тебе о моем обращении и об откровении Бога, явившегося мне в 18 лет не как нечто величественное и недосягаемое, но, напротив, бесконечно слабое, невинное и безоружное перед нами, и о чувстве, испытанном мной от Любви, которая одна есть истинный долг и единственная реальность; о предпринятой мною потом попытке поступить в монастырь бенедиктинцев в Лигюже, о горьком чувстве, что Бог выталкивал меня из этого дома, и о полном изнеможении, наступившем после громадного усилия, сделанного над собой; и о том, как я тогда встретил тебя на корабле! С какой же радостью я понимаю теперь, что эта встреча была дана нам обоим не только на горе, но и для нашего счастья и взаимного спасения! Ведь в тот момент жизни я был готов считать себя почти святым, теперь же вижу, каким жестоким и гордым, узким и эгоистичным, каким немилосердным и недоброжелательным человеком я был на самом деле! Помню, как высокомерно, грубо, порой недостойно вел я себя с некоторыми людьми до знакомства с тобой. Это-то и было неугодно Богу более всего остального. Ради этого-то Он и захотел, чтобы я узнал, что значит любить другое человеческое существо, всецело ему принадлежать, какие страдания можно из-за него вытерпеть и какую власть они имеют над нами. Мы вместе прошли этот путь, а потом Он вселил в тебя мужество меня покинуть.

[…]

Копенгаген. 12 января 1920 [sic 21]

[…]

Как замечательно, что мы так сильно и глубоко чувствуем одно и то же, так совершенно принадлежим друг другу! Мне кажется, что наша любовь идет путем своего очищения, становясь, мало-помалу, все глубже. Ей недостает лишь одного — совершенной посвященности Богу, — этой великой радости, которую ты однажды подаришь мне, я уверен.

[…]

Радость, которую мы не познали в этом мире, мы оставили на потом, для вечности. Я не мог бы жениться на тебе иначе, как поправ Крест, а это было совершенно невозможно и сделало бы меня глубоко несчастным. Я и так уже сполна страдаю, видя тебя в тех обстоятельствах, в которых ты находишься, душа моя, единственная моя.

[…]

Копенгаген. 26 января 1921

[…]

Ты говоришь, что мы похожи, — это правда, но мы все же очень разные, в основном, в религиозном отношении. В глубине души я, между прочим, и впрямь убежден, что в женщинах очень мало религиозного чувства. Для этого они существа одновременно чересчур рассудительные и слишком подверженные сиюминутному. Любовники, дети и, по большей части, наряды — вот единственные и величайшие интересы их бытия.

[…]

Только что закончил длинную поэму о Данте и Беатриче. Ты тоже, по-своему, была моей Беатриче.

Копенгаген. 10 февраля 1921

[…]

Никогда уже ты не сможешь быть для меня лишь источником плотского наслаждения. Это твоей души, которую ты так и не отдала мне целиком, я страстно желаю, только ее мне всегда будет не хватать, она заставляет меня томиться от жажды… Как жестоко обвинять меня, что я никогда не причинил тебе ничего, кроме зла! И напротив, как было бы прекрасно уснуть вместе сном глубокого покоя, — как ты говоришь, — духовно сокрытыми в объятьях друг друга, когда все меж нами искуплено и прощено!

[…]

Токио. 11 марта 1922

[…]

В пору нашей любви плоть так ослепляла меня, но теперь я понимаю гораздо лучше…

Токио. 26 декабря 1922

[…]

Я искренне рад, что наша дорогая Луиза опять здорова. Она написала мне бесценное письмо на невообразимом французском. Мне приятно, что она рядом с тобой, счастливая и веселая. Говорит, что целый день вы обе «гигикаете», как ненормальные! Мне кажется, что даже здесь я слышу твой смех, такой знакомый, наполнявший радостью мое сердце в те далекие дни!

[…]

Токио. 20 июня 1923

[…]

Время от времени ночами, один, в моем глубоком кресле я слушаю, и мне кажется, что я чувствую, как бьется твое сердце, и ощущаю твою жизнь, текущую вместе с моей, и мы говорим друг другу вещи, непереводимые на язык слов.

Токио. 3 июня 1926

[…]

Иногда я пытаюсь восстановить в памяти от начала до конца ту дорогу в Малом Лесу, по которой мы так часто гуляли вместе, я — рядом с твоей коляской. Но, веришь ли? — должен признаться, мне недостает больши́х частей. Я вижу в основном ее край и холм Каменной скамьи с открывающимся оттуда видом, где мы пережили такие дивные и такие трагические мгновения.

Токио. 24 декабря 1926

[…]

Вспоминаю о Рождестве в Фучжоу, но тогда радость моя была раздавлена тяжким грузом, что не переставая давил мое сердце. Но теперь мы можем любить друг друга без греха, и я уже не вижу ничего, кроме неба, в твоих прекрасных глазах.

Примечания

↑1. В 2009 году она вышла в издательстве «Эннеагон-пресс». Перевод Анны Курт и Анны Райской.

↑2. Перевод Анны Курт.

↑3. Перевод Алексея Баранова.