Ответственность интеллектуала: реплики к началу дискуссии

Александр Марков

Любая социальная дискуссия подразумевает особый режим ответственности: участники не просто берут на себя ответственность за какие-то объекты, но понимают, как устроена сама ответственность. Дискуссия невозможна с теми, кто исходит из того, что единожды взятая ответственность никак не соотносится с развитием событий: скажем, голосующими за тех кандидатов, действия которых заведомо никак не будут соотноситься с их обещаниями. Но также дискуссия если не невозможна, то крайне затруднена с теми, кто исходит из того, что режим ответственности может быть до несходства различным у разных собеседников. Что два собеседника, берущие ответственность за свои поступки, берут ее настолько по-разному и осуществляют ее в настолько разном стратегическом режиме, что никакого сходства между их правилами ответственности нет. Наконец, дискуссия частично затруднена с теми, кто смешивает стратегию и тактику ответственности, считая, что сам момент принятия ответственности за отдельные решения, или ответственное и эмоционально заинтересованное отношение к отдельным вопросам, уже определяет принятие ответственных решений на каждом этапе. Парадокс ответственности в том, что ответственность всегда должна покрывать все поле возможных решений, всю «область ответственности», каковы бы ни были частные механизмы выработки решений или констелляции причин, ведущих к какому-то результату, но при этом ответственность делится на этапы, за каждый из которых можно давать строгий отчет. Видно, когда ответственность осуществилась в сложной ситуации и как сложная ситуация сменилась более простой или более сложной, открыв тем самым новый этап для ответственного отчета.

В этом смысле дискуссия и оказывается единственным способом охватить ответственность: дискуссия также исходит из того, что все не только настоятельно появляющиеся, но и возможные возражения учитываются, но при этом мы всякий раз можем указать, на каком этапе обсуждения и перед каким очередным кругом сложностей мы находимся. Вероятно, общественная дискуссия и может начаться, когда будут хотя бы пунктиром очерчиваться круги сложностей. До этого она будет сводиться к перепалке, к быстрым выводам, которые кажутся даже слишком верными, и к поспешному переубеждению собеседников, которое кажется делом доблести. Такая перепалка — это не социальная дискуссия, а принятие любой реальности за социальную реальность, превращение даже собеседника в социальное явление. Социальная дискуссия начнется, как только окажется, что не всё сводимо к социальным явлениям, даже если социальные алгоритмы объясняют почти все, если не все, явления.

Михаил Немцев

Коммуникативное сообщество — возможно, последняя из фундаментально важных для интеллектуальной культуры Запада утопий. Когда различные «-измы» были полностью дискредитированы, и не в последнюю очередь — из-за своей фундаментальной неготовности уступать место для публичных разговоров, и вместе с «-измами» проблемы исторических альтернатив, множественности вариантов будущего были «сняты» ощущением какого-то общего будущего, — свободное коммуникативное сообщество осталось последней всеобщей утопией. Мы в России тоже находимся в силовом поле этой утопии. Возможно, это сословная утопия интеллектуалов, так же как общество всеобщего контроля — сословная утопия членов корпораций, управляющих безопасностью.

В идеальной перспективе, в таком сообществе все без изъятия разговаривают и связываются со всеми без изъятия. Как и любая утопия, коммуникативное сообщество всегда недостаточно, всегда требует интенсификации, большего напряжения и большего вовлечения.

Развивается коммуникативное сообщество через интенсификацию самой коммуникации: вовлечение большого числа участников дискуссий, расширение тематики дискуссий, усложнение аргументации — любимое занятие профессиональных философов, изобретение новых доводов «за» или «против» из обломков чужих доводов, — введение новых уровней рефлексии и самокритики, часто не идентифицируемых теми, кто в дискуссии не вовлечен. Принципиально важен переход от коммуникации к деятельностной коммуникации, когда принимаемые благодаря серии обсуждений решения становятся безотзывными, то есть ответственными. Все это довольно трудно, и хрупкую конструкцию свободной коммуникации можно угробить за месяцы — что можно доказать опытом не одной страны.

Можно говорить о разных родах речи. И легко можно увидеть, что все это вроде бы имеет место в России тоже. Число участников коммуникаций понемногу меняется и возможно даже увеличивается за счет новых поколений, хотя общественные дискуссии остаются настолько сегментированными, что какие-то абсолютные цифры совершенно не нужны. Благодаря взрывному распространению сетевых технологий общественные дискуссии меняют формат (и отдельная тема — как именно). Но в краткосрочной перспективе динамика ощущается: во всяком случае, темы разговоров этого года отличаются от тем и предметов дискуссии пятилетней давности.

Принципиально важны, однако, два фактора, неизменных для российского культурного пространства и не зависящих напрямую от предмета и интенсивности самих публичных разговоров. Происходящие иногда отмены или, скорее, «подвешивания» действия этих факторов тоже полностью экстракоммуникативны. Это, с одной стороны, цензура, а с другой стороны, явственность отсутствия возможности что-то «сделать» посредством своей речи. Цензура и самоцензура — от страха репрессий, но не только от него. Кантовский идеал публичного употребления разума не работает в мире взаимосвязанных кружков, кланов, банд, корпораций, мафий, клубов, тусовок, кругов «рукопожатности» и так далее, где публичное высказывание рискует не пройти сложную систему взвешиваний на соответствие необходимости соблюдения лояльности к этим и нелояльности к тем. Будь это проблема только российского культурного мира; но кажется, что российского в ней — только долговременная привычка слишком многих к тому, что ответственность за сказанные слова будет — если будет — формальной, а не содержательной (материальной). Грубо говоря, в публичной дискуссии с одобрения «своих» можно говорить все что угодно, потому что если придется «отвечать», то не по существу представленного рассуждения, а по его формальным признакам: по упоминанию или неупоминанию некоторых ключевых слов и имен.

Ответственность может быть очень суровой, но она будет — опять же если будет — бессодержательной: мы знаем, что вас или меня «они» «накажут» не за содержание ваших или моих высказываний, не за идеи, а за случайный (т.е. совершенно историчный) факт произнесения или написания каких-то кодовых слов именно в некоторый данный момент в некотором данном месте. Это дает настоящую свободу. Свобода эта нигилистическая — это свобода персонажей Достоевского и Довлатова, готовых «что угодно считать чем угодно», это свобода буйного троллинга. Можно хамить, можно «умствовать лукаво», это все неважно. Только весело и страшно. Так звучит игровая речь. Коммуникативная игра может быть очень серьезной. Проблема только в том, что такая свободная речь (почти) никогда не становится местом рождения нового социального действия, не наделяет участников «коммуникации» безотзывной ответственностью. То есть общение происходит в таком месте, где нет, не предусмотрено места для учредительной речи. Это общение без учреждения.

Утопия коммуникативного сообщества невозможна без игровой нигилистической свободы — если право голоса и свобода слова универсальны, то любой может быть выслушан, хотя бы раз, — но направлена к другой свободе, свободе учреждения. Античность так идеализирована интеллектуалами Запада, потому что есть ощущение минимального разрыва между свободой слова и свободой учреждения.

Тема «слова как поступка» была всерьез продумана в России, но как раз для того, чтобы поступать словом, места здесь почти никогда и не было. То есть ответственность, которая нам тут всем угрожает, — это «не та» ответственность. Недаром именно эта, связанная принятием ответственности через речь, часть интеллектуального наследия Бахтина, на которого я только что намекнул, так и осталась наиболее эзотерической частью этого наследия. Но это не потому что говорящие боятся выйти на площадь, а потому что, скажем, жест выхода на площадь так и остается только жестом, обращенным к невидимой аудитории коммуникативного сообщества, как если бы оно было «на самом деле». Опыт коллективной беспомощности хорошо учит, что слова (и жесты) — это только слова. Неудивительно, что в сложной аргументации нет необходимости, а точнее сказать — нет нужды; изысканные секторальные дискуссии вполне себе происходят и онлайн, и офлайн, и кто хочет в них участвовать, находит дорогу; но эти аргументы сводятся к некой гимнастике и этическим упражнениям по самостроительству. «Зачем споришь? — Для себя», это автопоэзис.

Не происходит акта учреждения. Я и могу назвать, пожалуй, только единицы участников публичных дискуссий, которых я могу представить себе в перспективе «подписавшимися» (вот мерзкое, но точное слово, пришедшее из уголовного арго как языка, точнее всего описывающего некоторые аспекты здешней повседневности) под учредительное действие. Готовых к учредительной речи. В отсутствии ситуации учреждения неудивительно, что материалом для интеллектуальных рефлексий становятся групповые различия и их символика (отсюда такая часто порицаемая в России легкость чьего угодно перехода к жанру обличений и аргументации ad hominem), а на место риторики выходит эристика как эстетически более яркий, эффектный способ говорить; в игровой речи иначе быть не может. Такая ситуация не совсем беспросветна, она все-таки предоставляет пространство для индивидуального этического и морального роста посредством разговоров. Говори что угодно кому угодно и как угодно, если можешь контролировать свой страх; жизнь в такой аномальной свободе — это дополитическая жизнь, ну и что? Идеалу неограниченного коммуникативного сообщества она соответствует не вполне, но это откровенно другая, незападная «форма жизни». Если допустить, что конфигурация отношений власти, культуры, общества и государства, установившаяся в России в последние годы, достаточно устойчива — устойчива настолько, что в некотором смысле история уже закончилась, — то следовало бы, может быть, относиться к (родной для нас для всех) утопии коммуникативного сообщества только как к утопии и, рефлексируя меру ее невоплотимости, искать возможность интенсификации общения и разговоров в тех условиях, которые мы действительно имеем — в условиях редуцированной социальности. Тогда, возможно, некоторые разговоры и некоторые качества коммуникации действительно невозможны. Вероятно, при этом не о чем жалеть, ибо утопия в ее невоплотимости — это не предмет сожаления. Просто нужно суметь вообразить себя вне ее. От каких разговоров тогда придется отказаться?

Николай Поселягин

Казалось бы, требовать того, чтобы диалог (неважно на какую тему) проходил в режиме взаимного уважения, чтобы каждый из его участников слушал реплики остальных и пытался бы понять их логику, — значит говорить очевидности. Тем не менее, очевидное очевидно не всем, и очень часто на практике разговоры на политические, научные, литературные, религиозные и т.д. темы максимально далеки от этики ведения диалога. Конечно, не всегда это грубые перебранки; однако нередко вместо полноценной дискуссии можно наблюдать просто параллельно идущие монологи, где каждый выступающий, словно чеховский персонаж, видит и слышит только самого себя.

Почему это плохо? Юрген Хабермас в статье «Размышления о коммуникативной патологии» (1974) [1] пишет о том, чем опасно для общества отсутствие взаимопонимания и взаимоуважения в процессе коммуникации. Если коротко, коммуникация цементирует общество, и разрывы в ней или неправильное ее функционирование (когда участник диалога не заинтересован в понимании позиции собеседника и не уважает чужую точку зрения) приводят к разрывам социальных связей и прекращению социальных функций. В радикальном варианте, который Хабермас называет коммуникативной патологией, коммуникация как таковая вообще прекращается и общество разрушается. Развивая его мысль, можно сказать, что социальная группа, живущая в режиме принципиальных монологов и игнорирующая этику коммуникации, обречена на бесконечные конфликты, атомизацию всех ее членов, а в пределе и на полный распад.

Публичное поле в России довольно сильно напоминает зловещую картину из рассуждений Хабермаса. Мало кто стремится понимать логику собеседника и, даже споря, выказывать ему уважение, если его позиция в большей или меньшей степени отличается от позиции говорящего. Одновременно мало кто пытается осмысливать философские предпосылки своей собственной позиции — будь то научная теория, общественные взгляды или политическая платформа. Обычным делом является пренебрежение к собеседнику, которое проявляется не только в открытом неуважении (до подобных демонстративных жестов все-таки дело доходит далеко не всегда), но в том, чтобы обосновать собственные слова говорящего. Как правило, место обоснования, рефлексии над философским бэкграундом своих идей занимает эмоциональное педалирование всеми коммуникантами своей правоты. Говорящий твердо уверен, что стоит на позиции истины, причем истины единственно верной, и эта позиция настолько ему очевидна, что он не видит необходимости как-то дополнительно ее пояснять; в свою очередь, оппонент по умолчанию оказывается в зоне не-истины, и это тоже не нужно никак доказывать, потому что «и так все понятно»: ему просто надо безоговорочно солидаризоваться с говорящим. Понимания логики Другого здесь не происходит, потому что в такой системе координат возможна только одна логика — самого «субъекта истины» (ибо зачем пытаться понять позицию оппонента, если она изначально, по определению неправильна?). В результате любая дискуссия, проходящая в таком режиме, — чему бы она ни была посвящена — превращается в спор о вере, который, однако, ведут не «богословы» (тогда бы были как минимум рефлексия над собственными предпосылками и установка на доказательность аргументации), а секретари парткома с голой догмой наперевес.

Как ни странно, оппонент не спешит солидаризоваться, тем более безоговорочно. С его точки зрения, это как раз говорящий — «еретик», который сам не ведает, что говорит. Взаимопонимания не происходит; взаимоуважения, соответственно, тоже — потому что о каком уважении можно говорить, когда собеседник «кругом неправ»? Представления о том, что этика не должна превращаться в крестовый поход на всех, кому выпало несчастье столкнуться с тобой в дебатах, не возникает. А возникает в итоге, наоборот, атомизация: каждый сам по себе, каждый видит в другом противника, с позицией которого надо бороться до полной победы (другими словами, до полного разрушения чужой точки зрения и подчинения оппонента своей власти и своей воле). Солидаризация из поиска разумного компромиссного решения, учитывающего позиции всех сторон без деформации любой из этих позиций, превращается в грубую борьбу за (дискурсивную) власть над всеми остальными коммуникантами. Это уже, конечно, не Хабермас, а скорее Томас Гоббс.

Гоббс видел выход из этой ситуации в учреждении государства: Левиафан, по его мнению, все же лучше анархии. Мне кажется, что в сфере социальных дискуссий это было бы противоположной крайностью: чрезмерная регламентация, жесткость рамок коммуникации и цензура способны убить коммуникацию не меньше, чем атомизация и установка на монолог. Думаю, что более разумным выходом будет тот, что предлагает Хабермас: рационализация собственного философского и этического бэкграунда; понимание того, что ты не обладаешь привилегией на абсолютную истину — но и никто ею не обладает; осознание того, что у собеседника есть свои философские и этические предпосылки, которые ничуть не хуже и не лучше, чем твои; ставка не на эмоциональное требование солидаризации, а на аргументированное переубеждение собеседника; установка на то, что собеседник тоже может переубедить тебя, если его/ее аргументация будет полнее и доказательнее. В этом случае социальные дискуссии из пространства споров и/или приказов превратятся в пространство честной дискурсивной конкуренции, а высказываемые в этих дискуссиях идеи и концепции получат шанс на дальнейшее развитие в этом обществе. Похоже на (дискурсивную) утопию? Возможно. Но стоит хотя бы попробовать…

Фото: Пресс-служба Президента России; Jjshapiro [CC BY-SA 3.0], Wikimedia Commons

Примечание

↑1. Habermas J. Reflections on Communicative Pathology [1974] // Habermas J. On the Pragmatics of Social Interaction / Transl. by B. Fultner. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2001. P. 129–170.