Люди Германии

От редакции: Редакция «Гефтера» выражает искреннюю признательность Издательству «Грюдриссе» за возможность публикации отрывка из антологии писем XVIII–XIX веков «Люди Германии», собранной и прокомментированной Вальтером Беньямином.

Вальтер Беньямин: В историческом отношении приведенное ниже письмо содержит нечто большее, чем известие о смерти, хотя речь в нем идет о потрясшей всю Германию кончине Гегеля. Это письмо — клятва верности у его гроба, клятва, последствий которой люди, давшие ее, в то время еще не сознавали. Штраус и Мерклин [1], которые в этом письме предстают столь близкими друг другу, принадлежали к одному выпуску духовной семинарии в Блаубейрене, где они и подружились, а именно к так называемому «классу гениев». Так по крайней мере называли потом этот выпуск в Тюбингенском духовном институте, куда в 1825 году Штраус и Мерклин перешли в качестве студентов теологии. Среди других имен, благодаря которым группа получила столь блистательное наименование, сегодня, впрочем, можно назвать разве что Фридриха Теодора Фишера. В прекрасной, обстоятельной биографии, которую Штраус посвятил своему адресату [2] после ранней смерти последнего, — он умер в 1848 году в возрасте 42 лет, — автор дает очаровательное описание знаменитого института, который с течением времени подвергся «столь многочисленным архитектурным переделкам, что потерял облик не только церковной, но даже просто старинной постройки. Обращенное фасадом на юг, солнечное и легкое, с верхними этажами, открывающими прелестный вид на темно-синюю гряду швабских Альп, что высятся, создавая фон для театрально раскинувшейся на переднем плане долины реки Штайнлах, — таково это здание, поделенное, за исключением двух аудиторий и столовой, на спальные и учебные комнаты, в которых размещалось по 6–10 человек. И точно так же, как в Блаубейрене, между каждыми двумя комнатами воспитанников располагался кабинет преподавателя». Позднее Штраус покинет институт и уедет в Берлин в поисках возможности ближе познакомиться с мыслями, волновавшими в то время всю Германию, однако в 1833 году друзья снова, теперь уже в качестве преподавателей, соединятся в Духовном институте, а через два года выйдет в свет «Жизнь Иисуса», которая не только для ее автора Штрауса, но также и для Мерклина легла в основу длительной борьбы, в ходе которой сформировалась теология младогегельянцев. Отправной точкой в изучении мировоззрения Гегеля для обоих стала его «Феноменология духа». «Гегель, некогда поступивший вместе с отцом Мерклина в Тюбингенский институт, долгое время не находил в своей швабской отчизне почти никакого признания. Как вдруг неожиданно в лице Мерклина-младшего и его друзей появилась кучка восторженных почитателей, вот только выводы они извлекли из его теологической системы гораздо более смелые, нежели те, к которым пришел сам Учитель». В «Жизни Иисуса» эти выводы приводят к синтезу сверхъестественного и рационального в толковании Нового Завета, и, таким образом, по Штраусу, «как субъект тех предикатов, которыми Церковь наделяет Христа, индивидуум замещается идеей, но идеей реальной, а не кантианской, умозрительной. Будучи помыслены в индивидууме, то есть Богочеловеке, качества и функции, придаваемые Христу церковным учением, входят в противоречие друг с другом, но в идее человеческого рода они обретают согласие». Таковы перспективы, заложенные в учении Гегеля. И хотя в 1831 году они еще далеко не раскрылись, все же они вряд ли могли способствовать традиционному морализаторству похоронных речей. И будущий автор «Жизни Иисуса» был тогда не единственным, кто почувствовал на траурной церемонии диссонанс, в котором отозвалось революционное и неожиданное представление о загробной жизни. И.Э. Эрдман, также гегельянец, пишет об этом в примирительном тоне: «Ужас, испытанный многими от внезапной потери человека, еще недавно казавшегося полным жизни, может служить оправданием некоторым речам, произнесенным над его могилой. Он был слишком велик, чтобы те малые, кому он служил опорой, не потеряли самообладания и твердости» [3].

Рукопись В. Беньямина. Между маем и июлем 1931. Список из 31 письма, 13 из которых были опубликованы в газете «Франкфуртер Цайтунг» с апреля 1931-го по май 1932 года.
Берлин. Архив Академии искусств (WBA Ms 939).

Давид Фридрих Штраус — Христиану Мерклину

Берлин, 15 ноября 1831

Кого, любезнейший друг, мог бы я еще известить о смерти Гегеля, как не тебя, о ком чаще всего думал, пока мог видеть и слышать его еще живущего? Правда, из газет ты, вероятно, узнаешь о произошедшем раньше, чем дойдет мое письмо, но и от меня ты непременно должен это услышать. Надеюсь написать тебе несколько утешительных строк из Берлина. Представь себе только, как мне привелось узнать об этом! Я не встречал Шлейермахера вплоть до нынешнего утра. Он спросил меня, разумеется, не напуган ли я холерой, но я возразил, что известия все больше обнадеживают и что холера сходит на нет. Да, заметил он, однако она потребовала еще одну великую жертву — профессор Гегель скончался прошлой ночью от холеры. Вообрази себе мое потрясение! Великий Шлейермахер [4] стал для меня в тот момент незначительным, словно я все мерил величиной этой потери. Наш разговор был окончен, и я быстро удалился. Моей первой мыслью было: уезжай! что тебе делать в Берлине без Гегеля? Но, поразмыслив, я решил остаться. Раз уж я приехал сюда — больше не пущусь в долгое путешествие, и хотя Гегеля унесла смерть, он не весь умер. Я счастлив, что мне довелось видеть и слышать великого Учителя в канун его ухода. Я слушал обе его лекции: по истории философии и по философии права. Его манера излагать, если отвлечься от посторонних мелочей, производила впечатление чистого бытия для себя, не имеющего понятия о бытии других, иначе сказать, это были скорее раздумья вслух, нежели обращение к слушателям. Отсюда и приглушенный голос, и оборванные фразы, произносимые сразу по мере рождения мыслей. Вместе с тем это было размышление, на какое только способен человек в не совсем спокойной обстановке, и разворачивалось оно в самой что ни на есть конкретной форме и на таких же конкретных примерах, которые обретали более высокое значение лишь благодаря общему контексту и существующей между ними взаимосвязи. В пятницу он еще читал обе лекции, в субботу и воскресенье их никогда не бывает, в понедельник сообщили, что Гегель из-за внезапной болезни вынужден свои лекции перенести, но в четверг намерен продолжить чтение, однако уже в тот понедельник участь его была предрешена. В предыдущий четверг я был у него с визитом. Когда я назвал ему свое имя и место рождения, он тут же заметил: а, вюртембержец! — выказав при этом искреннюю радость. Он расспросил меня обо всем, что касалось Вюртемберга, к которому он по-прежнему относится с искренней привязанностью, например, о монастырях, об отношениях между старыми и новыми вюртембержцами и так далее. О Тюбингене он слышал, что там преобладает дурное, отчасти даже враждебное отношение к его философии; вот и всегда так, добавил он с усмешкой: нет пророка в своем отечестве. О научной атмосфере в Тюбингене у него сложилось своеобразное впечатление — будто там в одну груду сваливают все без разбора: что думает по известному поводу тот или этот, что сказал один, что — другой и что еще может быть об этом сказано, ну и все в таком роде. Думаю, что в наше время его замечание уже не вполне применимо к Тюбингену — здравый смысл и правильная система составляют теперь более позитивное средоточие тамошней теологии и философии. О твоем отце Гегель расспрашивал с большим участием, речь о нем зашла в связи с Маульбронном — Гегель сказал, что учился с ним вместе все годы в гимназии и университете. Он полагал, что твой отец еще в Ноенштадте, когда же я возразил, что он теперь прелат в Хайльбронне, старый вюртембержец заметил: вот как, теперь и в Хайльбронне есть прелат? За кафедрой Гегель выглядел таким дряхлым, сутулым, так надрывно кашлял и т.п., что, войдя как-то раз в его комнату, я нашел его помолодевшим на добрый десяток лет. Да, седые волосы, покрытые шапочкой, совсем как на портрете у Биндера [5], лицо бледное, но не изнуренное, светло-голубые глаза и превосходные белые зубы, особенно заметные при улыбке, создававшей необыкновенно приятное впечатление. Все время, что я был у него, он казался мне добрым стариком, на прощанье попросил, чтобы я чаще заглядывал к нему: он хочет познакомить меня со своей женой. И вот завтра в 3 часа дня его похоронят. Какое невероятное потрясение для всего университета: Хеннинг, Мархейнеке, даже Риттер вообще отменили лекции, Мишле поднялся на кафедру чуть не плача [6]. Мой учебный план полностью провалился, я вообще не знаю, кто возьмется читать лекции по двум начатым курсам. Помимо этого я слушаю у Шлейермахера курс по энциклопедии, у Мархейнеке — по влиянию новейшей философии на теологию, а теперь, когда лекций Гегеля больше нет, я могу слушать у Мархейнеке еще историю церковной догматики, читанную им в одно время с лекциями Гегеля. У Хеннинга я слушаю логику, у Мишле — энциклопедию философских наук. За Шлейермахером, поскольку он читает не по бумаге, трудно записывать; вообще он сам, как и его проповеди, пока не слишком меня привлекает, мне еще предстоит ближе присмотреться к его личности. О манере Мархейнеке неверно судят, считая ее заносчивой и чопорной, однако человек он весьма достойный и, несомненно, не лишен чувств. Но дружелюбнейший из них всех, несомненно, Хитциг [7], который уже оказал мне бессчетно услуг. Вчера он повел меня в некий кружок, где ожидалось появление Шамиссо [8]. Там читали «Жизнь» Фихте [9]. Шамиссо оказался немолодым, высоким, худощавым человеком с седыми волосами на старонемецкий манер и с угольно-черными бровями. В разговоре он немногословен, рассеян, на лице отталкивающая гримаса, однако дружелюбен и предупредителен. Итак, казалось бы, все у меня есть, нет только тебя, мой дражайший, и никого, кто мог бы тебя заменить. Почему же ты так своевольно бежал прочь, не дождавшись нас? — спросишь ты. Чтобы успеть в последний раз увидеть Гегеля и пойти за его гробом, отвечу я. Отошли это письмо Бюреру, чтобы он передал моим родителям, чем я намерен заняться после смерти Гегеля. Им не терпится об этом узнать.

Ф.Ю. Себберс. Гегель. Ок. 1828. Литография.

17 ноября

Вчера мы его похоронили. В 3 часа Мархейнеке как ректор выступил в университетском зале с простой и искренней речью, которая полностью меня удовлетворила. Он представил Гегеля не только королем в царстве мысли, но и истинным учеником Христа в жизни. Он сказал также, чего не мог бы позволить себе на церковной службе, что Гегель, подобно Иисусу Христу, взошел через плотскую смерть к воскресению в духе, завещав его своим последователям. После этого довольно беспорядочное шествие прошло мимо дома умершего и оттуда направилось на кладбище. Там все было занесено снегом, справа розовел закат, а слева всходила луна. Рядом с Фихте, согласно завещанию Гегеля, он и был погребен. Надворный советник, некто Фр. Ферстер [10], поэт и приверженец Гегеля, произнес речь, сплошь из пустых фраз, о том, как гроза, давно нависавшая над нашими головами и готовая, казалось, пройти мимо, вдруг обрушилась на нас яркими вспышками молний и раскатами грома и поразила вершину высокой горы; причем говорил он с таким видом, с каким отсчитывают мелочь слугам, чтобы поскорей от них отделаться. Когда все закончилось, мы подошли ближе к могиле, и вдруг голос, глухой от сдерживаемых слез, но вместе торжественный, произнес: «Господь тебя благослови». Это был Мархейнеке. Его слова снова подействовали на меня утешительно. Выходя с кладбища, я заметил молодого человека, который со слезами что-то говорил о Гегеле. Я подошел к нему; он оказался юристом, который многие годы был учеником Гегеля. Засим с Богом.

 

Вальтер Беньямин: Этому письму Гёте нужно предпослать лишь несколько слов; краткий комментарий последует в конце. Представляется, что в отношении столь великого документа скромная филологическая интерпретация уместнее всего. Тем более что ничего сколько-нибудь лаконичного об общем характере поздних писем Гёте к тому, что написал о них Гервинус [11] в своей работе «О переписке Гёте», добавить невозможно. С другой стороны, все сведения, необходимые для первоначального понимания этого текста, нам доступны. 10 декабря 1831 года умер Томас Зеебек [12], первооткрыватель энтоптических цветов. Энтоптические цвета — это цветовые образы, возникающие в результате умеренного светового воздействия на прозрачные физические тела. Гёте усматривал в них самое сильное экспериментальное подтверждение своему учению о цвете, которое он противопоставлял ньютоновскому. Сам он принимал весьма деятельное участие в открытии этого феномена и в 1802–1810 годах состоял в близких отношениях с инициатором данного исследования, жившим тогда в Йене. Позже, когда Зеебек работал в Берлине, где стал членом Академии наук, их общение с Гёте стало сходить на нет. Гёте упрекал Зеебека в том, что тот, занимая столь значительное место, недостаточно отстаивал «учение о цвете». Такова предыстория этого письма. Оно содержит ответ на другое письмо, в котором сын ученого Мориц Зеебек, известив Гёте о кончине своего отца, уверяет его в том, что покойный до самых последних дней питал к нему восхищение, которое «имело в своей основе нечто более прочное, чем только личная симпатия».

Гёте — Морицу Зеебеку
3 января 1832

В ответ на Ваше дорогое для меня письмо, мой бесценный друг, могу лишь ответить от всего сердца, что безвременная кончина Вашего высокочтимого отца стала для меня величайшей собственной утратой. Я хотел бы видеть достойных людей, которые стремятся к умножению знаний и расширению нашего поля зрения, исполненными деятельных сил. Когда между разлученными друзьями вкрадывается молчание, вскоре теряешь способность говорить, а уж из этого — без всякой необходимости и без причины — проистекает разлад, и мы бываем вынуждены признаться, увы, в известной беспомощности, которая охватывает добрые благомыслящие натуры и которую мы должны отвращать и разумно преодолевать, как и прочие наши слабости. В моей суетной и торопливой жизни я нередко допускал подобные промахи, да и в нынешнем случае не тщусь целиком отвести от себя этот упрек. Уверяю Вас, однако, что никогда не отказывал безвременно ушедшему ни в дружеском расположении, ни в сочувствии и восхищении его ученостью и не раз намеревался расспросить его о чем-нибудь важном и тем за мгновенье напрочь изгнать злых духов недоверия. Но одна из причуд нашей мимолетящей жизни заключена в том, что мы, столь рьяные в работе и алчные до наслаждений, куда как редко умеем ценить и останавливать мгновения в их подробностях. Поэтому даже в преклонных летах мы все еще обязаны ценить, хотя бы в некоторых ее странностях, ту человечность, что нас не покидает, и успокаивать себя размышлениями о тех нареканиях, которые нам не дано от себя отвести. Глубочайше преданный Вам и Вашему дорогому семейству

И.В. ф. Гёте

И.Г. Рёзель. Дом Гёте на Фрауенплан. 1828. Акварель. Веймар. Национальный музей Гёте.

Вальтер Беньямин: Это письмо — одно из последних, написанных Гёте. И подобно самому письму, язык его также стоит на некой грани. Речь Гёте-старца расширяет немецкий язык в имперском смысле, при этом не имея в себе ни грана империализма. Эрнст Леви [13] в своем малоизвестном, но весьма значительном очерке «О языке позднего Гёте» показал, как склонная к сосредоточенности, созерцательная натура Гёте в его старческом возрасте вызывала к жизни своеобразные грамматические и синтаксические структуры. Он указал на преобладание сложных слов, выпадение артиклей, акцентирование отвлеченных понятий и многие другие явления, которые в совокупности «придают каждому слову максимально широкое содержание» и уподобляют синтаксическую конструкцию в целом подчинительному типу, как в турецком языке, или сочинительному — как в гренландском. Не ставя перед собой задачу непосредственно использовать эти наблюдения, попытаемся показать ниже, насколько далеко этот язык отстоит от обиходного.

«…стала [sei] для меня величайшей собственной утратой» — с языковой точки зрения, индикатив в данном случае по меньшей мере столь же употребителен, как конъюнктив. Последний же в данном случае свидетельствует о том, что чувство, которое владеет пишущим, не спешит выразиться на письме впрямую и что, изъявляя его, Гёте выступает секретарем своего внутреннего «я».

«…исполненными деятельных сил» — слова, явно контрастирующие со смертью, воистину античный эвфемизм.

«…в известной беспомощности» — для описания действий старика автор выбирает выражение, более подобающее для характеристики младенца, — и это для того, чтобы духовное подменить физическим и тем самым, пусть искусственно, уменьшить свою вину.

«…целиком отвести от себя этот упрек» — Гёте вполне мог бы написать «целиком отвести упрек», но написал «отвести от себя». Тем самым он как бы выставляет себя телесно в подтверждение этому упреку, повинуясь своей склонности оборачивать абстракцию, которую он использует для выражения чувственного, покровом парадоксальной конкретности, выражая при этом вещи отвлеченные.

«…нашей мимолетящей жизни» — чуть выше он назвал эту жизнь «суетной и торопливой», с помощью этих эпитетов дав ясно понять, что сам как автор выбрался на ее берег, чтобы предаться созерцанию. Тем самым он — не в образном порядке, но психологически — присоединился к предсмертным словам другого поэта, Уолта Уитмена: «Теперь я хочу лишь сидеть у порога и наблюдать жизнь».

«…останавливать мгновенья в их подробностях» — «Я сказал бы, обратясь к мгновенью: продлись, ты так прекрасно» [14]. Прекрасно бывает завершающее мгновенье, длящееся мгновенье возвышенно — именно оно схвачено в строке этого письма и на последнем пороге жизни едва ли продлится.

«…обязаны ценить, хотя бы в некоторых ее странностях, ту человечность, что нас не покидает» — эти странности — последнее прибежище великого гуманиста. Даже причуды, которые управляют последними годами человеческой жизни, он помещает под сень человечности. И подобно тому как слабые растения и мох прорастают в конце концов сквозь стену еще прочного, но покинутого здания, — так же и чувство пробивается сквозь неколебимую твердость этой человеческой натуры.

Примечания

1. Давид Фридрих Штраус (1808–1874) — протестантский теолог, философ и биограф, который, основываясь на диалектической философии, толковал библейскую историю как мифическое сказание. Его основная работа «Жизнь Иисуса» (1835–1836), отрицавшая историческую значимость Евангелия, вызвала негодование в среде теологов. Однако Штраус утверждал, что не отказывается от христианства вообще, так как любая религия основана не на фактах, а на идеях. «Жизнь Иисуса» легла в основу идеологии движения младогегельянцев. В 1872 году Штраус издал свою последнюю теологическую работу «Старая и новая вера», в которой попытался заменить христианство научным материализмом.

Христиан Мерклин (1807–1849) — протестантский теолог и педагог. Учился в Тюбингенском университете, был викарием в Бракенхейме и дьяконом в Калве. В 1840 году отказался от церковной карьеры и занял пост преподавателя истории и классических языков в Хайльбронне, где и проработал до смерти. Его лекции были собраны в книге под названием «Основы нравственности в различные периоды мировой истории».

2. Strauss D. Christian Märklin. Mannheim: F. Bassermann, 1851.

3. Erdmann J.E. Versuch einer wissenschaftlichen Darstellung der Geschichte der neuen Philosophie [Попытка научного толкования истории новой философии]. Leipzig: Vogel, 1834–1853.

4. Фридрих Даниэль Эрнст Шлейермахер (1768–1834) — протестантский теолог и философ, считающийся основателем современной герменевтики. Преподавал теологию в Берлине, был близок к кругу романтиков, сплотившихся вокруг Ф. Шлегеля. В работе «Речи о религии» (1799) Шлейермахер представляет религию не как науку, философию или догматическую формулу, а как ощущение и осознание бесконечности. Автор многочисленных трудов по истории философии и превосходных переводов Платона. Самобытность личности Шлейермахера, его понимание человеческой натуры, литературный талант оказывали гуманизирующее влияние на современников.

5. Вероятно, речь идет о копии портрета Гегеля, выполненной Ф.Ю. Себберсом, которая хранилась у Густава Биндера (1807–1885), друга Штрауса.

6. Леопольд Доротеус Хеннинг (1791–1866) — философ. Учился сначала в Гейдельберге, в Вене, а затем — вместе с Гегелем в Берлине, был профессором философии в Берлине, читал лекции по теории цвета Гёте и логике Гегеля. Основатель и главный редактор журнала «Альманах научной критики» (1827–1847). Работал над подготовкой берлинского собрания сочинений Гегеля (1832–1845).

Филипп Мархейнеке (1780–1846) — протестантский теолог и историк, член гегелевского кружка. Учился в Геттингене, а затем преподавал там, а также в Эрлангене и в Гейдельберге. С 1811-го — профессор в Берлине. Публиковал работы по истории христианской доктрины, христианскому символизму и немецкой Реформации.

Карл Риттер (1779–1859) — один из основоположников современной научной географии, с 1820 года профессор географии в Берлине. Развил сравнительный метод в географии. Считал Александра фон Гумбольдта своим наставником и во многом опирался на его идеи. Занимался интерпретацией истории с географической точки зрения.

Карл Людвиг Мишле (1801–1893) — немецкий философ французского происхождения, ученик Гегеля. В своих работах рассматривал гегелевскую философию с религиозной точки зрения, подчеркивая соответствие основных доктрин христианским. Кроме того, он занимался историей философии, а в 1845 году основал Берлинское философское общество, ставшее основным органом, представляющим немецкую гегелевскую школу. Был одним из редакторов собрания сочинений Гегеля.

7. Юлиус Эдвард Хитциг (1780–1849) — прусский высокопоставленный чиновник, в 1808 году основал издательство в Берлине, а двумя годами позже занялся книжной торговлей. Принимал активное участие в литературной жизни, симпатизировал писателям-романтикам.

8. Адельберт фон Шамиссо (1781–1838) — немецкий писатель-романтик французского происхождения, естествоиспытатель. Родился во Франции, но во время революции его семья бежала в Германию. Изучал ботанику и зоологию в Берлинском университете, работал в Берлинском ботаническом саду, был членом Берлинской академии наук. Помимо естественных наук увлекался литературой, писал стихи, баллады и поэмы. Однако наибольшую известность получила его юмористическая сказка в прозе «Удивительная история Петера Шлемиля» (1814).

9. Речь идет о работе Иоганна Готтлиба Фихте «Наставления к блаженной жизни» (1806).

Иоганн Готтлиб Фихте (1762–1814) — немецкий философ. Учился в университетах Йены и Лейпцига, преподавал философию в Йене, Эрлангене, Кенигсберге. Когда был основан Берлинский университет (1809), занял кафедру философии, позже стал первым его выборным ректором (1810).

10. Фридрих Кристоф Ферстер (1791–1868) — немецкий поэт и историк, один из редакторов собрания сочинений Гегеля.

11. Георг Готфрид Гервинус (1805–1871) — историк, литературовед и политик. Наибольшую известность ему принес пятитомный труд «История национальной поэтической литературы немцев» (1835–1842), в котором литература рассматривается не с эстетической, а с исторической позиции.

12. Томас Иоганн Зеебек (1770–1831) — физик, открывший способность электрического тока возникать между различными проводящими материалами в условиях разности температур (эффект Зеебека). Изучал медицину в Берлине и в Геттингене, однако от врачебной практики отказался в пользу научных исследований. Работал с Гёте над теорией цвета, в частности, над эффектом цветного света.

13. Эрнст Леви (1881–1966) — немецко-ирландский лингвист, преподавал в Берлине. В 1914 году Беньямин изучал у него философию языка Вильгельма фон Гумбольдта.

14. Цитата из «Фауста» Гёте:

Тогда сказал бы я: мгновенье!
Прекрасно ты, продлись, постой!
Пер. Н. Холодковского

Или:

Тогда бы мог воскликнуть я: Мгновенье!
О как прекрасно ты, повремени!
Пер. Б. Пастернака

Переводчик выбранных писем — Александр Ярин

Издание осуществлено при активном содействии Архива Академии искусств в Берлине и лично его директора Эрдмута Вицислы. Перевод финансово поддержан Гёте-Институтом.

Источник: Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков, собранная и прокомментированная Вальтером Беньямином. М.: Грюндриссе, 2015. С. 124–139.