Милый враг

Свои «Русские письма» (1894–1897, 1903) Хельмут Иоганн Людвиг фон Мольтке (1848–1916), профессиональный военный, который находится, однако, в мирной обстановке, не только встраивал в традиционный контекст свидетельств иностранцев о России, но и проецировал их на одноименные письма своего дяди (1877), «великого молчальника» Хельмута Карла Бернхарда фон Мольтке (1800–1891). Оба этих эпистолярных корпуса создавались с учетом длительных русско-немецких связей, но особого характера: не династических, привычных для читателя конца XIX — начала XX века, а служебных и бюрократических, входивших в силу в эпоху модернизма.

Свои письма Мольтке-младший начинает с описания двух смертей — немецкой и русской (причем и умерший в Германии родственник, отец жены, носил русское имя Владимир — «и какая теперь разница между ними?», риторически вопрошает Мольтке). Этот эпизод открывает длительную череду похорон, которая и приведет в итоге к Первой мировой войне. Уход Александра Миротворца уже во многом поставил под угрозу сохранение мира: «Голова открыта. Лицо исхудалое и впалое, кожа почти коричневая, волосы редкие, черты острые, изборожденные страданием. Столь мощный при жизни лоб как будто сжался, голова выглядит маленькой, словно пытается спрятаться в окружающей роскоши» [1].

Последующие историки, среди которых необходимо отметить таких представителей англоязычной историографии, как Барбара Такман, Мартин Гилберт и Макс Хейстингс, уделяли особое внимание удивительным сплетениям семейных связей в периоде fin de siecle, которые вроде бы могли предотвратить войну. В самом деле, ведь воевать между собой должны были близкие родственники, по сути, члены одной большой правящей (европейской) семьи. Это придавало событиям своеобразный отпечаток как будто уже давно канувшего в Лету феодализма.

Мольтке-младший использует и подчеркнуто «оружейные» метафоры. Так, под его пером Господь сравнивается с «Великим уравнителем» — как называли револьвер системы «кольт», — а в самом описании похорон сближаются друг с другом немецкий генерал и российский император: «Они стали равными перед всесильным Уравнителем, они отрешены от людских дел, и Господь Бог взвесит их без оглядки на то, какое различие существовало между ними при жизни» (с. 14). Сравнение двух похорон решается в пользу протестантизма, помогающего «осмыслить» смерть, и описание погребения Александра Миротворца оканчивается такими словами: «За внешней роскошью и блеском теряется смысл. Тихая молитва более возвышает душу» (с. 18).

Идеальный адресат «Русских писем» — сборный образ воображаемого читателя Германской империи: современный образованный мужчина, разбирающийся в политике и увлекающийся военным делом (поэтому Мольтке-младший предпочитает не комментировать политические или военные реалии: в его письмах господствует установка на описательность отдельных «сцен из русской жизни»). Мольтке-младший в особом смысле становится не послом и не официальным военным атташе (хотя такое желание в его письмах встречается), но негласным военным наблюдателем, характеризующим события с милитарной позиции.

Фон, на котором возникают эти своеобразные письма о России — «Русские письма» Бисмарка и Мольтке-старшего, — вынесен за пределы переписки: подразумевается по умолчанию, что читатель хорошо знаком с ними, и Мольтке-младший, как и его предшественники, не воспринимает Россию как «не Европу» (и уж тем паче не видит в ней «главного противника», в отличие от одного из планировщиков наступления в Восточной Пруссии Макса Гоффмана). Поэтому в его письмах при обилии сравнений почти невозможно найти удивления от принципиальных отличий России от Германии: Российская империя для него — вполне европейское государство.

Разумеется, специфический интерес Мольтке-младшего сосредоточен прежде всего на политике, дипломатии и военном деле. В силу этого военный атташе смотрит на все проявления русской жизни под строго определенным углом. Так, даже о первой железной дороге в Российской империи, связавшей Санкт-Петербург и Павловск, он пишет, что «ширина колеи у нее еще больше, чем у остальных русских железных дорог», как будто учитывая разницу в колеях между российскими и европейскими железными дорогами (и немцы действительно столкнулись с этой проблемой в годы Первой мировой войны — правда, на ограниченных территориях и на короткое время). Показательна и своеобразная «техническая» европоцентричность Мольтке-младшего, походя упоминающего о том, что Царскосельская железная дорога — четвертая в Европе, но «забывающего», что только шестая в мире.

Понятно, что Мольтке-младший не дает никаких личных оценок государственным и военным деятелям Российской империи, с которыми ему пришлось общаться (что говорит об изначальной авторской установке на публикацию — возможность перлюстрации писем такого уровня не приходится рассматривать), но очень подробно описывает скачки и дворцы. Опять-таки, к скаковым лошадям Мольтке проявляет и профессиональный кавалерийский интерес.

У писем нет точного адресата — и они входят в классическую традицию «ознакомительных писем», посвященных культуре и истории той страны, где оказался их автор, и рассчитанных на публикацию. Косвенным образом об этом говорит полное отсутствие общей «эпистолярной памяти» (термин Ю.Л. Троицкого): у человека, читавшего эти письма, не было совместных с автором воспоминаний, и здесь берет начало отстраненный и немного холодный стиль писем, напоминающих порой своего рода донесения. Иногда Мольтке-младший прямо обращается к своей супруге и в таких случаях поясняет упомянутые в переписке российские реалии, а сами письма обретают характер дневниковых записей, описывающих в режиме «реального времени» день за днем (с точным упоминанием хронологии — «вчера вечером», «завтра утром»), проведенные в Санкт-Петербурге.

Автор и сам пишет, что ведет дневник (правда, скорее в специфически военном смысле слова): «Свои впечатления, хотя бы в общих чертах, я пытаюсь фиксировать в дневнике, но они обрушиваются на меня в таком количестве, что упорядочивать их нелегко» (с. 62–63). Прежде всего это относится к письмам 1895 года, когда Мольтке-младший прибыл в Российскую империю в качестве адъютанта кайзера — многочисленные описания и пояснения в них свидетельствуют о медленном течении времени и придают сообщениям характер экфрасиса. Отмечу, что об «остановке времени» в конце столетия писали и многие другие современники Мольтке-младшего, и, возможно, самым проникновенным было название последней драмы Хенрика Ибсена — «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» (1899), — удивительным образом связавшее христианскую идею «конца времен» и пробуждения мертвых в подчеркнуто (грамматически) настоящем времени. Впоследствии этот феномен «долгого» XIX века историки — среди них Эрик Хобсбаум — свяжут с растянувшимся ожиданием войны.

Наконец, и главный «идеологический» подарок, который Мольтке-младший привез императору Николаю II от кайзера Вильгельма II, тоже по-своему экфрастичен: речь идет о гравюре, снятой с «аллегорической картины» немецкого придворного художника Германа Вильгельма Йоханна Кнакфуса (1848–1915) «Гроза с Востока». Дело в том, что для многих современников — и для упомянутого Макса Гоффмана в частности — Российская империя тоже была «грозой с Востока» хотя бы в силу чисто географического положения, и Мольтке-младший берет на себя труд объяснить смысл гравюры (а уточнил его в личном письме к Николаю сам Вильгельм). Удивительным поводом для создания самого произведения послужили сначала Японо-китайская война (1894–1895), затем завершивший ее Симоносекский мирный договор между Японией и Китаем и, в итоге, готовившиеся договоры между Россией, Китаем и Японией, поселившие тревожные геополитические настроения у Вильгельма и его окружения. Мольтке-младший в своем подробном комментировании гравюры использовал весьма резкие формулировки, в том числе и с налетом «ницшеанства», Вильгельм в переписке был осторожнее. Грубое и символическое противопоставление Востока и Запада, по идее, должно было способствовать объединению Европы перед лицом пресловутой «Грозы с Востока», хотя совершенно непонятным оставалось, к примеру, направление азиатской экспансии (и здесь, действительно, сложно не подумать о том, что под «Востоком» Вильгельм имел в виду и Россию — трудно представить, по какому маршруту «азиатские орды» из Китая и Японии рвутся в Европу). Впрочем, одним этим «эмблематическая» политика не ограничивалась. Дело в том, что в это же время на коронационных торжествах в Санкт-Петербурге китайскую делегацию возглавлял Ли Хунчжан (1823–1901), один из самых влиятельных сановников империи Цин, подписавший Союзный договор Российской империей с Китаем (1896) — и Мольтке-младший успел познакомиться с китайским государственным деятелем. Видимо, в картине «Гроза с Востока» крылся определенный намек, предостерегавший от сближения с Китаем и от конфликта интересов с Великобританией на Дальнем Востоке, который должен был прочитать — и, судя по дальнейшему развитию событий, не смог этого сделать — Николай.

По сути, цель «Русских писем» в том, чтобы представить по возможности цельную картину полуофициального взгляда офицера германского генерального штаба на российскую действительность. Возникает закономерный вопрос: а почему нельзя было пойти другим путем и опубликовать разрешенный к печати отчет, как это делалось в Великобритании и Франции? Одним из возможных ответов будет предположение о том, что верховному германскому главнокомандованию важно было дать субъективную оценку положения дел в Российской империи, преломленную в профессиональной оптике высокопоставленного военного.

Так, сам Мольтке-младший как будто не может до конца определиться, кто же он — частный путешественник (как в 1894 году), флигель-адъютант кайзера (в 1895 году), военный атташе или военный наблюдатель (в последующие годы)? Символически это проявляется в смене каски («германского шлема») и фуражки (отмечу, что в российской армии 1890-х годов не существовало «парадных» касок, аналогичных тем, в которых щеголял автор писем). Так, на прием к Николаю II он является как раз с каской и с саблей, подчеркивая тем самым свой особый милитарный характер, причем эти предметы он умудряется держать в одной руке («Я был, естественно, в парадном мундире, в одной руке держал шлем и саблю, в другой — письмо нашего Императора», с. 34), что являлось грубым нарушением военного этикета того времени (держать саблю в руке в присутствии венценосной особы дозволялось в исключительных случаях, предусмотренных только специальным протоколом). Конечно, нельзя целиком исключать преднамеренности этого жеста, но, кажется, речь идет все-таки о досадном недоразумении. При дворе Мольтке-младшему дали понять его неправоту весьма необычным образом: на следующий день великий князь Владимир пригласил германского офицера на встречу, особо оговорив — по-французски! — чтобы тот пришел в сюртуке и фуражке. Возлагая венок на саркофаг Александра III в Петропавловском соборе, незадачливый иностранец-военный надел еще более специфическую форму — прусскую, рассчитанную на церемониальные мероприятия: «Церковь была полна народу, который удивленно таращился на мою прусскую униформу» (с. 44).

Во время того же визита к российскому императору произошло и еще одно прискорбное событие: «Откланиваясь у двери, я обронил перчатку, которую мне подал камердинер. Суеверный человек увидел бы в этом предзнаменование, от коего храни нас Бог и все святые» (с. 37). Оговорка о суеверии, сделанная через «третье лицо», показывает тревожное состояние, в котором находился автор писем, — ведь речь идет о возможном конфликте между Россией и Германией. «Русские письма» вообще наполнены риторическими оборотами и стереотипами — но тем любопытнее выделить из них ядро подлинного отношения Мольтке-младшего к встреченному в России: «Все в целом оставляет впечатление тяжеловесной мощи — словно окаменевший указ самодержавной Императрицы, создавшей ее» (с. 40).

На следующей аудиенции, на которой Мольтке-младший предстал уже в ином статусе — флигель-адъютанта кайзера, — между ним и Николаем происходит получасовой доверительный разговор. Испытывая огромное уважение к царю, полковник германского генерального штаба почти дословно его пересказывает, благодаря чему мы имеем возможность сравнить личные впечатления самодержца, отразившиеся в его дневнике, с наблюдениями свидетеля-иностранца, проливающими новый свет на известные настроения в российских политических верхах.

Николай II, стремившийся в начале царствования продолжать миротворческую политику своего отца, дает весьма нелестную оценку русско-турецкой войне 1877–1878 годов, последней на тот момент, в которой участвовала Российская империя: «Далее Его Величество пояснил, что русско-турецкая война обязана своим началом лишь подстрекательствам прессы и что теперь последняя отравляет также отношения между Германией и Россией, а также Германией и Францией и ожесточает умы» (с. 50). В этой фразе удивительно все: повелитель величайшей в мире державы перелагает ответственность за внешнюю политику на средства массовой информации, а русско-турецкую войну, традиционно воспринимавшуюся обществом как подвиг России и Александра-Освободителя, связывает с «подстрекательствами прессы», и сообщает об этом не кому-нибудь, а офицеру армии Германской империи, профессиональному и высокопоставленному военному, племяннику великого полководца. Дополнительную иронию ситуации придает то, что беседа, в которой оба, Николай и Мольтке-младший, критиковали «французский шовинизм», велась на прекрасном французском языке. При этом император, показывая свои мирные намерения, лежащие в русле политики Александра-Миротворца, оговаривается о том, что вместе с военным — генералом Драгомировым — во Францию им был послан и дипломат Лобанов-Ростовский (очевидно, чтобы сглаживать все-таки возникшие трения): «Если бы я мог это знать и предвидеть, я не позволил бы ни Лобанову, ни Драгомирову ехать в отпуск во Францию, и впредь буду осмотрительнее со своими людьми» (с. 48).

Это желание Николая, возникшее под влиянием иностранца-военного, вызывает грустное недоумение. О «двух неугодных» сообщал «дражайшему Ники» «кузен Вилли» в том самом письме, которое передал российскому императору Мольтке: «Князь Лобанов и генерал Драгомиров официально присутствовали на смотре французской “пограничной армии” на границе Лотарингии при неистовом ликовании населения». Это письмо любопытно также и тем, что в нем кайзер непроизвольно приподнимал завесу тайны над разрабатывавшимся «планом Шлиффена»: «Она (упомянутая “пограничная армия”. — Е.Ш.) состоит из двух корпусов против моих двух» (с. 121) — и на самом деле на левом фланге, служившем осью для «захлопывающейся двери» «плана Шлиффена», предполагалось держать сведенные в одну армию два корпуса. Остается только гадать о том, воспользовались ли этой бесценной информацией планировщики российского генштаба и была ли она передана впоследствии союзникам по Антанте.

До Первой мировой войны оставалось еще почти десять лет, но в важнейших эго-документах эпохи, минуя авторскую волю, уже прорывались тяжелые предчувствия.

Примечание

↑1. Хельмут фон Мольтке. Русские письма. СПб.: Издательство имени Н.И. Новикова, 2008. С. 15 (ссылки по тексту на это издание).