Хоккей, бабушка, Чехословакия и 1968 год

Во втором классе, когда мне исполнилось 9 лет, я, кажется, впервые начал много смотреть хоккей. Это был чемпионат мира 1969 года, перенесенный тогда, как я узнал уже через много лет, из Праги в Стокгольм. Игры чемпионата мира по ночам смотрела моя бабушка — и я, уже взрослый второклассник, учившийся хорошо, как-то выпросил у родителей, чтобы мне тоже разрешили смотреть и поздно ложиться.

Телевизор у нас был черно-белый, кажется, «Рекорд». Помню, что у него сетка на экране смешно сжималась и растягивалась, если сзади покрутить ручку. Родители спали, мы сидели с бабушкой в темной «большой комнате», громкость была самая минимальная, было волшебно. Я уже знал кое-какие фамилии наших хоккеистов — бабушка смотрела хоккей и раньше. Но тут я впервые, что называется, погрузился во взрослое времяпровождение, начал запоминать игроков и вообще увлекся. Тем более что чемпионат, кажется, был событием номер один во взрослой жизни, а взрослая жизнь была все интереснее. Этой же весной 69-го, кстати, вышел в прокат главный фильм про «взрослую жизнь» — «Бриллиантовая рука», на который мы бегали насколько раз и героев которого (особенно Гешу Козодоева) передразнивали на переменах.

Ничего о нашем вторжении в Чехословакию 1968 года я, впрочем, тогда не знал. В доме об этом не говорили, во дворе и в школе тем более, а по телевизору я смотрел только мультики и фильмы — никаких новостей. Но всем вокруг было ясно, что главные игры того чемпионата были у наших с чехами (тогда была еще Чехословакия, но все равно они были чехи), их все ждали и все обсуждали. Наши тогда всех обыгрывали, мы были самые сильные, стали чемпионами мира. Но обе игры с чехами мы тогда продули: 1:2 и 1:4 — и это точно всеми обсуждалось.

И я помню, что по каким-то репликам взрослых дома и, наверное, по интонации комментатора (хотя не помню, конечно, ни слова), и, главное, по самим играм, понял, что чехи нас почему-то «не любят». А мне они нравились. Чешский вратарь Дзурилла был вообще мой кумир. Во-первых, из-за зверской фамилии (то, что у человека может быть фамилия Дзурилла, то есть почти горилла — было прекрасно и очень смешно). А во-вторых, почему-то вообще было немного странное ощущение и от него, и от игры чехов. По игре чувствовалось, что дело было не просто в спортивной борьбе. Наши сразу летели в нападение — а чехи пасовали поперек и назад, больше держали шайбу. Они вообще были какие-то упрямые, набыченные, как бы смотрели исподлобья. Наши нервничали, нападали, чехи, чувствовалось, тоже были взвинчены — но играли от обороны, сидели на своей половине. И в результате дважды обыграли нашу стремительно носившуюся взад и вперед команду.

Но самое удивительное было в том, что моя бабушка тогда болела за чехов. Из упрямства ли, или из какого-то непонятного мне тогда чувства противоречия (я, скорее всего, просто воспринимал это как часть ее обычной беззлобной внутрисемейной фронды) — она болела за чехов, вызывая у моих родителей какие-то конфузливо-иронические комментарии по поводу ее желания «все делать наоборот». И из солидарности с бабушкой, и, конечно, из вредности, чтобы безнаказанно позлить родителей, — я тоже тогда стал болеть за чехов. Это было как-то необычно — болеть не за наших. Вообще стало много болеющих за другие команды: за шведов, финнов. В школе на вопрос «ты за кого?» я нагло отвечал «я за чехов!», и тут же несколько человек, таких же балбесов-выбражуль, подхватывали: «и я! и я!». Дзурилла, Недоманский, Голик, Черны, Махач и хоккеист со смешной фамилией Поспишил — упоминались в разговорах постоянно; знать их — было признаком даже некоторого пацанского аристократизма. Это было сродни знакомству с мировой культурой: у нас во втором классе еще не было Beatles, но уже можно было нестись с шайбой по дворовой площадке и кричать: «Я Недоманский!»

Наших я, впрочем, тоже любил, особенно почему-то Старшинова, с пижонским ремешком на подбородке, и Мальцева, как-то невесомо разгонявшегося по краю. И долговязого Якушева, и вратаря Виктора Зингера (еще не было в помине никакого Третьяка). И набор открыток с нашими хоккеистами я немедленно после чемпионата приобрел, и каждый год покупал новый. Но болел с той поры — за чехов. Из вредности, из солидарности с любимой бабушкой, из тяги к чему-то необычному. Маленький Мартинец и длинный Глинка — были почти кинозвездами, Джеймсами Бондами нашего детства. «Чехи!» — это тогда было синонимом спортивного и человеческого упрямства и какого-то упорного бесстрашия: они терзали нашу команду каждый год, и каждый год была вероятность, что наши «опять продуют чехам».

Чехи бились с нашими на всех чемпионатах с переменным успехом. А через три года, в 1972 году, они все-таки стали чемпионами мира, в двух личных встречах обыграв нас и сыграв вничью. А в 1973 году померла моя бабушка.

Сейчас мне остается только гадать, почему она тогда болела за чехов. Свою «десяточку» от Сталина огребла у нас в семье не только она, и ее «десяточка» была самая безобидная и неполитическая. Ее посадили «за растрату», которую на нее повесили в конторе «Узбеквино» — никакой политики. В результате моя мама отправилась перед войной в школу сама по себе, без учебников, тетрадок и провожающих: дед уже давно не жил с ними, бабушка сидела, а тетка работала. Так что вывести бабушкину фронду из биографии мне трудновато: никогда ни словом она не обмолвилась ни о своей отсидке (о ней я узнал спустя лет двадцать после ее смерти), ни о текущей политической обстановке. Она была, насколько помню, вполне обычной тещей, никогда не пререкалась с батей больше положенного, правда, многовато курила дома. И мама ее все время попрекала — это вредно!

Однако же болела бабушка — за чехов. И когда я про это написал в заметке в фейсбуке, в комментариях несколько френдов написали, что и у них бабушки болели тоже за чехов. И это уже интересно. Видимо, было что-то общее в жизни наших совершенно разных бабушек в разных концах страны. Ведь несмотря на голодуху в детстве (бабушка убежала в Иркутск еще девочкой из голодающего сельца и работала в городе судомойкой), несмотря на тюрьму и, в общем-то, жестокую бедность большую часть жизни — бабушка была вполне лояльная гражданка СССР, покупала лотерейные билеты, ходила, наверное, на выборы, не роптала, не проклинала коммунистов. Вообще ни о ком ни одного худого слова, насколько я помню, она не сказала. Просто все время что-то готовила, чистила картошку, варила варенье, пекла оладьи, кормила меня, постоянно курила. И болела — за чехов.

И вряд ли она отдавала себе отчет — почему. Спроси я ее сейчас, сказала бы: «да просто нравятся они мне!» То есть, наверное, было в этом болении что-то очень простое: какое-то сочувствие и симпатия к упрямым мужикам, которые выгрызали у наших победоносных служивых армейцев так нужную им зачем-то победу. Вряд ли она как-то связывала их упорное сопротивление на льду с вторжением в Чехословакию в 1968 году. Просто в этом была и ее симпатия к ним, и, наверное, ее какое-то чувство справедливости — поддерживать тех, кто явно слабее (где там на карте та Чехословакия). Ну и чехи были все-таки немного наши, «социалистические», отчего бы за них и не поболеть?

Думаю, она бы очень удивилась, узнав, что я тоже потом продолжал болеть за чехов, особенно когда узнал, уже на первом курсе, о вторжении. О Пражской весне, о публикации «Доктора Живаго» в чешском журнале, который можно было выписать в СССР (нам его показал один из наших университетских преподавателей, который его выписывал в 1968 году и переводил роман с чешского на русский). Это все были материи, для бабушки глубоко чуждые. Но все равно — болела она в 1969 году совершенно правильно, и уже не очень важно, почему. А уж какие пекла оладьи! Недоманскому бы понравились точно.

Фото автора: Александр Шинкаренко