Социальная мысль ХХ века: карнавальное начало

От редакции: Имя Лешека Колаковского не нуждается в специальном представлении — фигура эта абсолютно легендарна как для общественной, так и для политической жизни прошлого века. Между тем Колаковский, помимо прочего, создает и совершенно новый гуманизм. Гуманизм, внимательный к «жизненному миру» не как к судьбе вещей, а как к миру закономерностей, каждая из которых переживается в качестве чудесной и освободительной. Смысл библейских притч Колаковского — показать, как воля Бога оказывается бесконечно умнее любых человеческих замыслов, но и человеческая природа вдруг находит головокружительный смысл в баснословно обыденном существовании — и выходит из того на свободу. Диалог Бога и человека для Колаковского — не обсуждение перипетий судеб, а шанс освобождения, иного переживания свободы — как рискованного дара, иронично, но досконально описываемого в каждом новом историческом эпизоде.

Gefter.ru благодарит Издательство Ивана Лимбаха за возможность публикации фрагментов книги: Колаковский Л. Небесный ключ, или Назидательные рассказы из Священной истории, собранные для наставления и предостережения / Пер. с польск. Ю. Чайникова. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016.

Авраам, или Грусть, вызванная необходимостью принимать во внимание высшие соображения

История Авраама и Исаака получила философскую интерпретацию у Сёрена Кьеркегора и его последователей как проблема тревоги, беспокойства: Авраам должен был по приказу Бога принести сына в жертву, но где уверенность в том, что приказ исходил от Бога, а не был сатанинским наущением, слуховой галлюцинацией или искушением? Хорошо, пусть приказ — но где уверенность в том, что он понят правильно? Другими словами: предпосылкой для экзистенциалистской интерпретации дела Исаака служит мнение, что последнее слово за Авраамом, что он не может быть на сто процентов уверен ни в источнике приказа, ни в его содержании, что его терзает страх, ибо возможно, что он ни за что ни про что лишает жизни собственного сына. Авраам выступает живым воплощением человеческой тревоги в ситуации, в которой существует необходимость выбора между базовыми ценностями при отсутствии внешних мотивов для такого выбора.

Не скрою, мне хочется решить проблему Исаака значительно более простым способом, в большей степени связанным с предыдущими событиями в жизни Авраама. Я допускаю, что у Авраама не могло быть сомнений относительно божественного характера происхождения приказа, ведь у него были неизвестные нашим современникам безотказные способы общения с Создателем, к которым он часто прибегал и даже в определенном смысле втерся в доверие ко Всевышнему. Я принимаю во внимание и замечательное обещание, ранее полученное им от Бога, обещание, что Авраам даст начало народу великому, окруженному особым благословением и поставленному в исключительное положение в мире. Было лишь одно условие: абсолютное, беспрекословное подчинение власти. Если бы Авраам не был уверен в том, что с ним действительно разговаривает Бог, то намерение Бога теряло бы смысл: ведь если Он хотел испытать преданность подданного, то должен был бы найти верные средства, чтобы довести до сознания подданного четкую убежденность в том, что приказ он получил именно от Всевышнего, в противном случае цель предприятия не достигается, поскольку вместо раздумий на тему «исполнять — не исполнять» Аврааму пришлось бы размышлять над тем, является ли услышанное им слово приказом.

Иначе говоря: на Аврааме возлежала ответственность за будущее государство. Судьба его народа и величие государства требуют скрупулезного выполнения божьих повелений, но Бог жаждет, чтобы ему в жертву Авраам принес собственное дитя. У Авраама был характер солдафона, привыкшего четко придерживаться спущенных сверху инструкций, однако он не оставался бесчувственным к судьбам семьи. Приказав ему принести в жертву сына, Бог не счел уместным обосновывать свой приказ. Да и вообще самодержцы не замечены в склонности объясняться с подчиненными по поводу своих распоряжений. Суть божественного приказа именно в том и состоит, что он обязан быть выполнен, потому что это приказ, а не потому, что он разумный, целесообразный, продуманный; исполнителю нет нужды понимать цель приказа — любой другой подход неуклонно ведет к анархии и развалу. Исполнитель, задающий вопрос о целесообразности получаемых приказов, — это сеятель беспорядка, и разоблачает он себя этим как бесплодный резонер, кичливый умник, враг иерархии, общественного порядка и системы.

Но как быть, если приказ гласит: убей собственного сына?

Конфликт Авраама — простой солдатский конфликт. Авраам понимает, что он оказался в щекотливой ситуации: приблизившись к месту жертвоприношения, он велел слугам отстать, соврав, что идет с сыном совершать молитву, и поспешил в одиночку закончить страшное дело. Не выдал он и сыну цели вылазки. Он не хотел, чтобы сын знал о том, что погибнет от руки собственного родителя.

Когда они пришли на место, Авраам долго и тяжело складывал костер из принесенных смолистых поленьев. Костер не хотел складываться, поленья рассыпались по земле, и несколько раз приходилось все начинать сначала. Исаак не участвовал в этих приготовлениях, он лишь боязливо присматривался к отцу, временами что-то робко спрашивал, но каждый раз получал какие-то невнятные отговорки.

И вот настал момент, когда уже больше нельзя было тянуть. Авраам так и не соблаговолил рассказать сыну о том, какая судьба ему уготована, да и в приказе требования рассказывать не было, поэтому ребенка можно было заранее не пугать. Он хотел умертвить сына не раз опробованным молниеносным ударом сзади, при котором человек даже не успевает понять, что он уже мертв.

Этого, однако, не произошло. Исаак влез на кучу поленьев, где отец велел ему поправить какую-то веточку. Авраам занес над Исааком тяжелый бронзовый меч, которым он с одного удара укладывал вола. И в этот самый момент раздался резкий окрик ангела: «Остановись!» — за которым тотчас же последовал крик ужаса: это Исаак обернулся и увидел отца с орудием убийства, с жестоким блеском в глазах, со сжатым ртом и выражением непреклонной решимости на лице. Исаак закричал и упал без чувств.

Бог добродушно улыбнулся и похлопал Авраама по плечу. «Молодцом, молодцом, — сказал Он одобрительно. — Теперь я знаю, что ты по моему приказу и собственного сына не пожалеешь». После чего повторил прежде данное обещание умножить его народ и оказать ему помощь в борьбе с врагами, «ибо ты внял голосу моему».

Вот и вся история. Но у нее могли быть два различных завершения. Если бы Исаак не обернулся, то он вообще никогда бы не узнал, чтó в действительности произошло. Он слез бы с поленницы и увидел, как отец освежевывает ягненка о воткнутый в землю меч. Тогда все прошло бы вне сознания Исаака и завершилось бы без особых последствий, как дело между Авраамом и Богом. И вся история осталась бы своего рода иллюстрацией того, как порой ведут себя люди. Но Исаак все видел. Авраам был доволен, потому что заслужил признание Бога, гарантию великого государства в будущем и при этом сохранил своего сына. Все кончилось хорошо, и в семье было много смеха. Исааку о том событии осталась на память только слабость в ногах и полуобморочное состояние, которое каждый раз охватывало его при виде отца. Главное же состояло в том, что жил он долго и счастливо.

Мораль: может, какой-нибудь изнеженный интеллигентик, истерический плакса и скажет, что с точки зрения морали все равно — убил Авраам сына или только поднял меч, намереваясь его убить, а не убил лишь потому, что кто-то его сдержал. Мы же, настоящие мужчины, придерживаемся вместе с Авраамом противоположного мнения. Нам важен результат, и мы знаем, что если в конце концов не убил, то никакого значения не имеет — хотел он убить или не хотел. Вот почему мы смеемся до упаду замечательной проделке Господа Бога. Да вы и сами видите, что Он — мужик что надо.

Валаам, или Проблема объективной вины

Валаам, сын Веоров, предпринял по поручению Бога служебную поездку по важному государственному делу, а ехал он на ослице. Но Богу не понравилась выбранная им дорога, и Он выслал Ангела, чтобы тот задержал Валаама. Однако все было сделано так, что Ангел с большим мечом был видим лишь ослице, что, впрочем, нередко случается. Завидев препятствие, ослица повела себя рационально и свернула с дороги; Валаам же, не видевший Ангела, также вел себя рационально и бил ослицу палкой, желая заставить ее вернуться на дорогу. Ситуация повторилась трижды, пока наконец Бог не даровал ослице способность говорить, и она громко спросила:

— За что ты бьешь меня?

Валаам, нисколько не удивившись, что ослица заговорила (потому что в те времена случались и не такие вещи), гневно ответил:

— Ты что, издеваешься надо мной? Жаль, что у меня нет меча, а то бы я тебя и вовсе убил!

Однако Бог, вещавший безыскусными «устами» кроткого животного, долгое время не говорил седоку, в чем, собственно, дело, и подначивал Валаама, который аж позеленел от злости. Наконец Бог смилостивился над обоими, явив Валааму Ангела, и тогда тот сразу понял ситуацию. Ангел подскочил к нему с укором:

— Зачем ты бил невинное животное? — кричал Ангел. — Эта ослица спасла тебе жизнь, ибо, если бы она пошла дальше, я бы тебя безжалостно искромсал этим мечом, а ей бы оставил жизнь.

— Э-э, господин хороший, — возразил Валаам, — ведь я же тебя не видел, ты же не мне явился…

— А я тебя и не спрашиваю, видел ты меня или не видел, — кричал Ангел, сердито топая ногой, — я тебя спрашиваю, зачем ты бил невинное животное?

— Но, милостивый государь, — заикаясь, говорил Валаам, — я ее бил, потому что она меня не слушалась, каждый бы так поступил на моем месте.

— Нечего валить на «каждого», — рявкнул Ангел, — речь о тебе, а не о «каждом». Она тебя не слушалась, потому что я ей так велел, а ты, когда бил ее, противился мне, твоему начальству, а следовательно, и выславшему меня еще более высокому начальнику — Богу.

— Но, почтенный, преподобный, уважаемый… — заикался Валаам, — я ведь не знал, как же я мог…

— Опять разговор не на тему, — зло прервал его Ангел. — Все вы одинаковы. Каждый грешит и говорит, что «не знал»; если таких слушать, то, пожалуй, преисподнюю придется закрыть. Ты объективно нагрешил, понимаешь? Ты объективно противник Богу.

— Понимаю, — грустно изрек присмиревший Валаам. Он стоял на дороге, маленький, толстый, несчастный, и вытирал пот с лысины. — Теперь я хорошо понимаю. Я — объективный грешник. Один раз я согрешил, потому что не увидел тебя. Второй раз согрешил тем, что бил невинное животное. Третий раз согрешил тем, что вопреки запрету божьему хотел ехать дальше. Четвертый раз согрешил тем, что ругался с тобой. Сосуд я, грехом наполненный, падаль, для которой даже в аду быть слишком большая честь. О сколь грешен я, Господи! Помилуй меня! А все ведь от нее, от этой моей проклятой вспыльчивости.

— Ну хватит, опять оправдываешься, — буркнул Ангел, на сей раз уже спокойнее, добродушнее, — езжай дальше.

— В какую сторону, господин? — спросил Валаам.

— Туда, куда и ехал, — ответил Ангел. Валаам вскрикнул и зарыдал:

— Но ведь ты хотел задержать меня, господин!

— Я уже тебя задержал, а теперь ты можешь ехать дальше, — сказал Ангел.

— Что же ты меня тогда задержал, господин?

— Кончай умствовать, грешник! Так Богу угодно.

Валаам, поникший, снова сел на ослицу, которая, трогаясь в дальний путь, ворчала:

— Вот так, а хуже всего мне пришлось: мой господин понес лишь моральные издержки, а у меня спина до сих пор болит.

И потихоньку удалилась вместе с седоком.

Моралей в этой истории много, но мы не о всех скажем. Стоит отметить, что если бы Ангел явился лишь Валааму, тот повернул бы ослицу, которая наверняка послушно сошла бы с дороги. Но тогда у него не было бы случая выслужиться, ибо что это за заслуга — обойти видимое препятствие? Заслуга в том, чтобы обойти невидимое препятствие, но этого-то он как раз и не хотел делать.

Мораль первая: не пренебрегайте голосом скота, ибо он иногда знает лучше.

Мораль вторая: незнание — грех, и оправдываться неведением — значит усугублять старый грех новым.

Мораль третья: апеллировать к здравому смыслу в споре с абсолютным разумом — значит противоречить здравому смыслу.

Мораль четвертая: от объективной вины нас не освободит даже сам Господь Бог.

Мораль пятая: вот результаты, когда двое ведут себя рационально, но каждый исходит из своих предметных предпосылок.

Мораль шестая: такова жизнь.

Царь Саул, или Два типа жизненного поведения

Природа предусмотрительно редко соединяет в одном лице силу характера и высоту интеллекта. Такая предусмотрительность могла бы стать прекрасным поводом для восхищения умом Создателя, если бы не многочисленные прочие принципы, на которых Он построил мир. Речь пойдет как раз о том, который мы превозносим. Его частным случаем является факт, что природа лишь в качестве исключения соединяет воинские таланты с широтой умственных горизонтов и интеллектом. Ясное дело, ведь это взаимоисключающие качества. На самом деле легко заметить, что добродетель военачальника состоит в том, чтобы действовать самостоятельно лишь в границах приказа. Однако любой приказ оставляет некие лакуны для непредвиденных обстоятельств, и военачальник обязан заполнить их лучшим образом, так, чтобы поставленная цель была достигнута. Но военачальник растеряется, если захочет поразмыслить над чем-то таким, что находится вне рамок приказа, например над более общими целями, достижению которых служит приказ; то есть достоинство военного состоит в способности ограничивать свой кругозор. Если слишком умный офицер, которому приказано провести незначительный маневр, захочет при случае выиграть всю войну или осчастливить все человечество, он в результате провалит даже то малое, что было ему поручено. А все потому, что ум имеет тенденцию постоянно выходить за рамки, нарушать границы, которые он сам себе ставит или которые ему ставят другие; он стремится столкнуть разные точки зрения, поразмыслить над противоположными принятому вариантами решения; он плохо переносит субординацию и порядок, а ходить строевым шагом считает для себя личным оскорблением. В итоге он может привести к тем же последствиям, что и слабость характера, — он легко породит дезертиров. Итак, в природу военного таланта входит способность четко ограничивать цели.

Это главная мораль, какую можно извлечь из одной из самых трогательных глав Священной истории — истории величия и падения царя Саула. На первый взгляд Саул был идеальным военным. Сын бедного пастуха из колена Вениаминова, вознесенный волей Провидения до царских высот, долгое время презираемый за свои простецкие манеры и крестьянское поведение, завоевал в конце концов благодаря своей скромности, выдержке и железной воле всеобщее признание. Несколько удачных военных операций принесли ему славу великолепного стратега, а всеобщее народное восхищение вызвал тот факт, что Саул приговорил к смерти собственного сына, когда грех того стал причиной временных неудач на поле брани, и лишь глас народный избавил молодого Ионафана от наложенного отцом наказания. Безупречный предводитель, Саул знал, что весь мир подчинен выполнению получаемого каждый раз приказа, а получал он их от Бога при посредстве Самуила, мужа великомудрого и годами преклонного. При наличии приказа Саул, человек простой, не знал страха и упрека, он был счастлив, что ему указаны четкие границы действия, в которых все позволено, но нарушать которые нельзя.

Как-то раз Бог вспомнил, что несколькими веками ранее царство амаликитян встало на пути Его народа, исходившего из Египта; люди давно уже забыли, но у Бога на такие дела память была что надо. Не удовлетворившись тем, что враг в свое время был разбит, Он захотел побить его еще раз, и велел Саулу напасть на город и безжалостно вырезать жителей всех до одного: мужчин, женщин, детей (в том числе и грудных), а с ними и волов, овец, верблюдов и ослов.

Саул рьяно принялся за дело и выполнил бы его безупречно, если бы не досадная закавыка. А дело было вот в чем. Самуил — его воспитатель, желая непременно поднять интеллектуальный уровень своего воспитанника, посеял в его душе семена философии. Вбил ему в голову, помимо конкретных приказов, и сознание, что он должен действовать во благо своего народа, для приумножения его славы и материальной силы. Испортил он его тогда доктриной, то есть неким общим принципом, из которого ничего конкретного не следует, ибо каждый интерпретирует его как хочет. Привил царю амбиции философа, которые и стали причиной его поражения.

Ибо, когда воины Саула перебили весь народ амаликитян, к Саулу привели плененного царя по имени Агаг. Тогда Саул принялся умствовать: «Убить царя — дело плевое, коль скоро он у меня в руках. Он один, потому и не страшен. А задача моя — действовать на благо народа. Если я пощажу захваченного врага, то о моем народе пойдет слава как о великодушном и милосердном, а слава эта стоит больше, чем жизнь какого-то царька». И пощадил он пленника во имя общего принципа народного блага, но вопреки приказу Бога. А вместе с тем совершил второй грех. Измотанный бесконечными войнами народ Израиля находился в плачевном экономическом положении: стада истощились, а перспективы выпаса на ближайшие годы были самыми мрачными. «Дай-ка я во благо народа моего, — подумал Саул, — сохраню наиболее ценные экземпляры захваченных животных — баранов, волов, ослов — и тем самым поддержу наше животноводство». Так он и сделал, и во второй раз превысил свои полномочия во имя общего принципа, который внушил ему учитель. Причем сделал он это под давлением народа и во имя его интересов. Впрочем, большую часть захваченного скота он предназначил в жертву Богу. И вот тогда разыгралась комедия. Бог обрушился на Самуила, как будто это он был виноват, а Самуил отыгрывался за свое унижение на Сауле.

— Бог предпочитает жертвам покорность, — твердо сказал он, — и требует выполнять конкретные приказы, а не самовольно интерпретировать общие принципы.

— Я уступил гласу народа и хотел услужить ему, — смущенно оправдывался Саул.

Самуил лишь горько рассмеялся. Приказал привести пленного царя Агага и острым мечом отсек ему по очереди руки, ноги, пальцы, живот, голову, вследствие чего Агаг пришел в непригодность для жизни на этом свете и перенесся на тот свет, где можно было существовать даже будучи разделенным на атомы. Затем Самуил велел перебить оставшихся животных.

За эту работу Самуил взялся с тяжелым сердцем. Он знал, что его любимый ученик перечеркнул свою карьеру, да и сам он тоже не отличался жестокостью. Он знал лишь, что такое военный приказ, и ясно представлял себе, что изменить приказ ради каких-то философских доводов означает то же самое, что доложить Самому Высокому Начальнику, что есть некто, кто знает основы философии и тактику лучше Него. А все-таки воля Самого Высокого Начальника является единственным источником философии, и поэтому пренебречь во имя философии приказом — то же самое, что во имя воли Начальника противостоять воле Начальника, иными словами — впасть во внутреннее противоречие. Царь Саул стал тогда внутренне противоречивым объектом, или совершенно невозможным бытием, чистой фикцией. Он сам себя уничтожил, и ничего удивительного, что он перестал существовать в качестве царя. Самуил долго горевал после этого поражения, ибо в воспитание Саула он вложил много душевных сил и сердечной страсти, но понимал, что такой конец был неизбежен. Никто не уничтожал Саула: он сам это сделал, попытавшись нарушить границы во имя тех самых принципов, в силу которых эти границы перед ним и были поставлены: он привел в движение тот самый механизм противоречия, который его и раздавил.

Мораль этой истории уже сформулирована. Повторим ее еще раз: можно действовать в соответствии с приказом или в соответствии с доктриной, но никогда в соответствии с тем и другим вместе.

Источник: Колаковский Л. Небесный ключ, или Назидательные рассказы из Священной истории, собранные для наставления и предостережения / Пер. с польск. Ю. Чайникова. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. С. 14–24, 33–72.