Василий Молодяков
Рождение «действия» из «дела Дрефуйса»: Шарль Моррас и создание «Action française»
«Cила», он же Моррас. О патриотизме не для миллионов
3 952 
27 января 1945 года в Лионе председатель трибунала Роны Анри Вейнке огласил приговор — пожизненное заключение и поражение в правах — 76-летнему Шарлю Моррасу. Главный идеолог французского национализма был признан виновным в сотрудничестве с нацистскими оккупантами и в подрыве национальной обороны и морального духа.
С трудом расслышав вердикт из-за глухоты, старик крикнул со скамьи подсудимых: «Это месть за Дрейфуса!» Так записано в стенограмме процесса (MPC, 431).
«Дело Дрейфуса» — история осуждения в 1890-е годы и последующего оправдания Альфреда Дрейфуса, эльзасского еврея и капитана французского генерального штаба, обвиненного в шпионаже в пользу Германской империи, — относится к числу исторических событий, казалось бы, трактуемых однозначно. Офицеры-юдофобы оклеветали товарища по службе то ли из зависти, то ли из желания скрыть собственные грехи. Генералы-юдофобы осудили невинного человека под улюлюканье бульварной прессы. Однако честные люди Франции, движимые благородными побуждениями, встали на защиту Дрейфуса и добились его оправдания. Их поддержали честные люди в других странах. Слово «дрейфусар» — так называли защитников офицера — стало синонимом сознательного и прогрессивного гражданина и просто порядочного человека.
Антидрейфусарам тоже было все ясно. Почти через полвека после ареста капитана и через восемь лет после его смерти Моррас в книге «Стихийная контрреволюция» (1943) гневно вспоминал «дерзкое нападение на Армию, Правосудие, Порядок, Государство, Родину, Цивилизацию и Разум, на все условия человеческой жизни — ради обеления офицера, справедливо осужденного законной властью» (CRS, 49).
Осуждение невиновного — тем более, офицера на действительной службе по обвинению в государственной измене — прискорбный, но не единичный факт. Почему именно «дело Дрейфуса» сыграло такую роль в истории Франции конца XIX и первой половины ХХ века? Почему его последствия оказались настолько разнообразными, а эхо — настолько долгим?
Впрочем, нас интересует не Дрейфус, а Моррас.
I.
Детские годы не только формируют характер человека, но часто определяют его судьбу. В жизни Морраса получилось именно так. Море. Солнце. Прованс. Родительский дом. Чувство родины. Эллинизм. История. Французские короли. Глухота.
Шарль Моррас родился 20 апреля 1868 года в провансальском городе Мартиг на берегу Средиземного моря. Младший друг Рене Бенджамен озаглавил книжку о нем «Сын моря». Это напомнило герою — по материнской линии внуку моряка — о детстве среди матросов и рыбаков, но по отцовской линии он был «сыном земли», родящей оливки и виноград, апельсины и лавр. «Когда у нас не сияет солнце, мне стыдно», — сказал он, принимая в родительском доме писателя Жоржа Кесселя [1].
Родительский дом — старинный, каменный, трехэтажный, с садом вокруг — под названием «Дорога в рай» прославлен на весь мир, где читают по-французски. Дом стоит до сих пор — там живут потомки писателя (правда, непрямые) и хранится часть его архива. Моррас проводил здесь по несколько месяцев каждый год — кроме последних, когда оказался в неволе. Он горячо любил и остро чувствовал малую родину — именно Мартиг, а не Прованс вообще — хотя сказал Кесселю: «В Мартиге я чужак. Я местный только по женской линии. Три поколения мужчин в нашей семье приехали сюда из Авиньона, Ля-Сьота, Роквера. Это недалеко, но все равно здесь я чужак» [2].
Отец запрещал говорить дома по-провансальски — «деревенский» язык. Сын не только говорил и писал на нем, но стал деятелем литературного движения «фелибров» и учеником его вождя Фредерика Мистраля, одного из первых лауреатов Нобелевской премии по литературе. Два языка сделали Морраса богаче: он был и французом, и провансальцем. Причем в обоих качествах он был ярым патриотом.
Мартиг расположен на месте едва ли не древнейшей греческой колонии на территории Франции, поэтому Шарля с детства окружала не просто история, но античность. Прочитав в возрасте восьми лет «Одиссею», он навсегда влюбился в мир эллинизма — и через семьдесят пять (!) лет перечитывал в тюремной камере именно этот перевод. Набожная мать сразу дала сыну Библию с иллюстрациями, но не смогла «перебить» впечатление от Гомера.
С новой силой чувства вспыхнули при личной встрече. В 1896 году Моррас поехал корреспондентом на первые Олимпийские игры в Афины, только чтобы увидеть все своими глазами — и восторженно описал увиденное и перечувствованное в книге очерков «Анфинея (Город цветов). Из Афин во Флоренцию», выдержавшей много изданий. Любовь переросла в убеждение: «Древняя Греция принесла миру умственный порядок, меру разума и все научные дисциплины. Древний Рим навсегда установил принципы административного и политического порядка» (QFA, 124).
«Моррас приемлет Церковь и не приемлет Евангелие. Он жаждет папу, а не Христа, — отметил его старший друг Морис Баррес. — У него есть обобщающая система, в которой он, подобно Огюсту Конту, отводит место католицизму. Для Церкви это неприемлемо» (МСВ, 693). Младший друг и правоверный католик Ксваье Валла добавил: «Сомнения, которые он испытывал, никогда не затрагивали его глубокое уважение к католицизму. <…> Назовите хоть одного верующего, потерявшего веру после чтения Морраса, в то время как примеры обратного широко известны» (GSC, 128).
По мнению Николая Бердяева, Моррас «почти дословно повторяет аргументацию Великого инквизитора»: он «считает Евангелие книгой разрушительной и анархической, но восхваляет католическую церковь за то, что она сумела превратить эту разрушительную и анархическую книгу в силу, организующую порядок, т.е. ”исправила” дело Христа» [3]. «Христианская доктрина, взятая абсолютно, ему явно враждебна, — писал в 1925 году о Моррасе Николай Бахтин, — но он до конца утверждает церковь как самую могучую и живую из исторически наличных дисциплин» [4]. Как основу западной цивилизации, добавим мы, хранительницу ее традиций и воплощение иерархии, порядка, дисциплины, которых так не хватало в современной жизни.
«Какой трактат можно написать, — делился Моррас в феврале 1898 года с Барресом, — об интеллектуальном упадке как следствии христианского духа, который: 1) ниспроверг Римскую империю; 2) разложил в XVI веке католическую цивилизацию чтением Библии на языке простонародья; 3) возбудил Руссо, вызвал Революцию, возвел мораль в сан сверх-науки и сверх-политики; 4) дал нам теологию индивидуума, теорию чистой анархии» (ВМС, 174). Признавая учителя «неверующим», последователь Морраса, католик Анри Массис удовлетворенно цитировал его слова: «Кто удаляется от твердой философии католицизма, тот удаляется от любой прочной гармонии справедливости и пользы, интересов и прав, духа и действия» (HMJ, 230).
Особым почитанием Морраса пользовалась Богоматерь, которой он в 1914 году посвятил проникновенные строфы в «Оде на битву на Марне», своем самом известном стихотворении. «Это чудо, подобное чуду жонглера Богоматери, — через много лет сказал ему Валла. — Вы не попадете в ад, потому что так хорошо воспели Ее». «Я вообще надеюсь, что не попаду в ад, — ответил Моррас. — Я всегда любил Богоматерь. Это моя маленькая личная вера» (GSC, 131).
«Мы от всего сердца молим Господа о том, — писал Моррасу в 1913 году молодой католик Эрнест Псикари, — чтобы Он даровал вам свет веры, потому что вы больше, чем кто-либо, заслуживаете блаженного мира, который только она может дать, и потому что вы остаетесь несравненным защитником этой веры» (ВМС, 516). «Прекрасным защитником веры» назвал Морраса в 1914 году папа Пий Х, не допустивший публичного осуждения его взглядов. Ратовавшие за это скорее по политическим, нежели по религиозным причинам влиятельные католики во Франции и в Ватикане добились успеха лишь в 1926 году. Забегая вперед, скажу, что в последние годы, находясь в заключении, Моррас, не без влияния Валла, вернулся к вере предков и умер христианином.
Гораздо большее впечатление, чем Библия, на юного Шарля произвела другая книга. «В шесть или семь лет я был взволнован и потрясен краткой “Историей Франции” в вопросах и ответах, самой сухой и скучной, какую можно вообразить, но в ней говорилось о великих делах и великих людях. Огорчало меня только то, что все они умерли. Карл Великий был моим героем до того дня, пока я не понял, что фраза “Скончался в Ахене” означала, что и он не избегнул общей участи. Мое внимание привлек кто-то из забытых Каролингов, чью дату смерти авторы забыли указать. Долгое время он казался мне настоящим победителем Истории» (MNT, II). В зрелые годы Моррас часто рассказывал эту историю, возводя к ней свой монархизм.
На четырнадцатом году юноша начал терять слух, что похоронило мечту стать моряком — как дед. Полностью Моррас оглох только в тюрьме, в конце жизни, а ранее мог поддерживать беседу лицом к лицу, если собеседник говорил громко и четко, и слушать музыку на пластинках, наклонив лицо к граммофону. Долго не отваживаясь говорить публично, однажды в 1904 году он переборол себя и с тех пор на протяжении сорока лет с успехом выступал перед самой разной аудиторией. Он больше писал и читал — отсюда эрудиция, поражавшая и друзей, и врагов, — чем говорил и слушал. Глухота наложила отпечаток на его личность и работу, но не сделала ни затворником, ни мизантропом. Трудоголик и аскет в повседневной жизни, он культивировал в себе физическую выносливость и до конца жизни был в хорошей форме, чем гордился.
Решив посвятить себя литературе и философии, Моррас в 18 лет переехал с матерью в Париж для продолжения образования. «Философия была самой сильной интеллектуальной страстью моей юности», — рассказывал он Массису (MNT, 3–4). С 1886 года он печатался в консервативных изданиях, получив признание как эрудит и стилист, но постепенно переместился из католических кругов в провансальские, группировавшиеся вокруг Мистраля. Уже в ранних сочинениях Морраса видны классицистские, латиноцентричные и антиромантические пристрастия — вопреки духу времени, когда, по его словам, «литературная анархия металась, как вакханка, между последними учениками Гюго и последними подражателями Золя» (MMB, 47).
II.
«Я ушел в политику, как уходят в религию», — любил повторять Моррас (GSC, 124). Первым его соприкосновением с миром политики можно считать участие 2 декабря 1887 года в массовой (200 тысяч человек) демонстрации на площади Согласия под лозунгом «Долой воров!» — против президента Жюля Греви, обвиненного в коррупции. Буланжизм как движение оттолкнул его популистской демагогией, но эмоционально привлек активизмом и надеждой на национальное возрождение. «Впервые участвуя в выборах (в 1889 году. — В.М.), я проголосовал за еврея [Альфреда] Наке (кандидата буланжистов. — В.М.), хотя в душе был антисемитом» (ASF, 17), — вспоминал Моррас сорок лет спустя, объяснив это следованием «партийной дисциплине». Переход от «чистой литературы» к «искусству действия», который «приблизил меня к живой жизни, к существам из плоти и крови», он позже назвал «главным моментом своей жизни» (MMI, 47–48).
Рано осознав себя противником Третьей республики, Моррас не сразу стал монархистом. Активная политика началась с определения Врага: «наши евреи, наши протестанты, наши метеки и наши франкмасоны» (KET, 46). В статье «Метеки» (28 декабря 1894 года) он первым во Франции ввел в актуальный обиход этот термин из лексикона Древних Афин, обозначив им иностранцев, которые легально живут в другом государстве и пользуются защитой его законов, но лишены прав гражданина. Академия включила слово в словарь французского языка только в 1927 году, когда оно уже прижилось в качестве презрительного обозначения иностранцев вообще. Именно его Моррас применил к самому себе, сказав, что в Мартиге он — «чужак». «Мои предки были метеками, но хорошими метеками, полезными», — заметил он с юмором в письме к Барресу (ВМС, 429).
Варварами Моррас считал немцев, кроме тех, что «имели счастье романизироваться» (ВМС, 124), скандинавов, англичан (их язык он полагал ненужным для французов и предлагал заменить в системе образования на итальянский или испанский) и русских. «У латинских народов существует своя политическая традиция, подобно традиции литературной и философской, — провозгласил он в марте 1902 года. — Анархия и революция не присущи ни Франции, ни Испании, ни Италии, ни тем более Греции» (QFA, 109). И пояснил: «В революции латинянин, будь он итальянец, француз или испанец, теряет смысл своего существования и свое место в мире» (QFA, 126).
Главным внешним врагом Моррас считал Германию, утверждая на суде в январе 1945 года, что ненавидел немцев с двух лет — когда до Мартига донеслась весть о войне с Пруссией. «Мои постоянные читатели знают, — пояснил он, — что воспоминания моего раннего детства заходят очень далеко. <…> Я помню, как отец приносил из мэрии дурные вести, как они с матерью, со слезами на глазах, следили по карте за ходом вторжения. <…> Эти воспоминания преследовали меня и были единственной печалью моего детства. <…> Моя юность прошла под влиянием вражды французов и немцев» (МРС, 69–70).
Моррас задним числом преувеличивал давность своей германофобии, но в ее стойкости и принципиальности не приходится сомневаться. В одном из своих самых лирических и даже исповедальных текстов — пространном предисловии к собранию стихов «Внутренняя музыка» (1925) — он утверждал, что «германский идеализм и индивидуализм — наши подлинные враги, враги человека и мира, наследственные противники французского духа, католического и латинского сознания как воплощения всего благородного и возвышенного, что дал древний гений нашего Запада; одним словом — палачи порядка и мира» (MMI, 62).
Глаза на опасность «германизма» Моррасу открыли два события. Первое — торжественная встреча французской и русской эскадр с немецким флотом 18 июня 1895 года на открытии Кильского канала, который был построен на деньги от репараций, полученных от Франции после поражения в войне. Вспоминая детскую мечту стать моряком, он обычно добавлял: чтобы потопить германский флот или обстрелять германские порты.
Второе событие, одновременно с первым, — выход полного французского перевода «Речей к германской нации» Иоганна Готлиба Фихте. Для Морраса Фихте «чистокровный, беспримесный варвар» в отличие от «более или менее романизированных варваров, которые хоть как-то умели писать, вроде Лейбница, Гёте, Гейне, Шопенгауэра или Ницше» (QFA, 24). Поэтому он призвал всех сознательных сограждан прочитать эту книгу — в качестве предупреждения. «Корни воинственного германизма надо искать не в Бисмарке, но в Фихте», — напомнил он в октябре 1914 года (MCV, I, 322).
После франко-прусской войны и завершившего ее тяжелого — для многих позорного — Франкфуртского мира минула четверть века. Германская империя, провозглашенная в Зеркальной галерее Большого Трианонского дворца в Версале 18 января 1871 года, обгоняла Францию по численности населения [5] и темпам промышленного развития, по развитию науки и общественного благосостояния, поэтому отношение к ней разнилось. Все меньше французов мечтало о реванше или, по крайней мере, считало его реальным. «Прекрасная идея реванша принесла огромную пользу, но, плохо управляемая, быстро пришла в упадок» (QFA, xiii), — сокрушался Моррас в книге, многозначительно озаглавленной «Когда французы не любили себя» (1916).
Все больше французов выступало за интеллектуальное и культурное сотрудничество с Германией как шаг к национальному примирению, считая его более перспективным, чем вражду. В их числе передовая литературная молодежь — Реми де Гурмон, Анри де Ренье, Лоран Тайад, Франсис Вьеле-Гриффен. Жозефен Пеладан заявил: «Есть всего две расы — мыслящая и другая. Граница, которая их разделяет, называется невежеством» (QFA, 18).
По словам писателя Поля Адама, «в конце XIX века Германия стала страной, у которой мы более всего заимствуем в духовной сфере. Несчастья 1870 г. компенсированы интеллектуальными дарами, которые нам принесли победители. <…> Отношения между Германией и Францией, счастливо установленные через посредничество интеллектуальной элиты, должны быть укреплены с помощью энергичного воздействия на политику правительств» (QFA, 2–3).
«Начать должна французская сторона, — подхватил экономист Шарль Жид. — Немцев, говорящих по-французски, в десять раз больше, чем французов, говорящих по-немецки. В Германии в десять раз больше читают французских книг, чем во Франции — немецких. <…> Германия знает Францию гораздо лучше, чем Франция — Германию» (QFA, 4). Поэтому Жак Бенвиль, младший друг и соратник Морраса, был явно неправ, заявив в октябре 1914 года: «Мы никогда не учили немецкий из-за симпатии, пристрастия или удовольствия. <…> Изучение немецкого языка рассматривалось как часть подготовки к реваншу. У этого никогда не было ни другой цели, ни другой пользы» (JBA, I, 124).
Утверждения, что Франции нечему учиться у Германии и вообще у кого-либо, кроме античной Греции и Рима, были, как сейчас говорят, не в тренде. Считая французский классицизм высшим достижением европейской культуры, Моррас ополчился на романтизм, в котором видел проявление «германизма» — тлетворный дух неопределенности, бесформенности и разлада, занесенный в страну гармонии еще мадам де Сталь. Единственное, чему он симпатизировал в Германии, — монархический строй.
Евреев и протестантов, составлявших бóльшую часть «метеков», Моррас полагал не только чужеродным телом в организме Франции, но орудием «германизма». «Еврейское вторжение — первый эшелон немецкого, — утверждал его единомышленник Леон Доде, сын Альфонса Доде, юдофоб и германофоб. — Франкфуртские банкиры идут впереди армии кайзера» (LDS, 209). В масонских ложах, которые историк Милдред Хэдингс назвал «цементом Третьей республики» [6], он видел систему связей «метеков» между собой для давления на французов. «Обвинение против масона — лучший способ заставить проявиться все силы масонства», — иронически заметил Баррес (МСВ, 347).
Под «еврейством» Моррас понимал не народ или конфессию, но «нацию внутри нации, государство в государстве», «чуждую» силу, которая «вмешивается в нашу политическую жизнь, внося лишь раскол и разрушение» (МРС, 467–468). Вокруг этого нагромождено столько «политкорректных» недомолвок и откровенной лжи, что надо обратиться к источникам, благо Моррас был откровенен и в выражениях не стеснялся.
«Тот, кто придает нашему антисемитизму конфессиональный или религиозный характер, просто неправильно информирован, — разъяснил он в 1905 году, когда капитан Дрейфус был помилован, но страсти продолжали бушевать. — Антисемитизм существует лишь потому, что французы вынуждены задавать себе вопрос, являются ли они хозяевами в своем доме? <…> Опасайтесь, как чумы, обычной реплики наших противников: “Вы антисемит? Значит, вы хотите убить всех евреев”. Мы только хотим поставить их на свое место, причем это место не будет первым. Не меньше, но и не больше» (QFA, 190, 197).
Законодательно он предлагал оформить это следующим образом: «Евреи не будут ни преследуемы, ни изгнаны. Живущие во Франции евреи останутся ее подданными, но перестанут быть гражданами. Как и подданным в наших колониях, государство обеспечит им безопасность, правосудие, свободное исповедание религии. Им будет запрещено участие в общественных делах и закрыт доступ на государственную службу» (VCM, 170). На нее Моррас предлагал принимать только французов не менее чем в третьем поколении. Позднее его идеи — но без его участия — лягут в основу законодательства режима Виши о евреях. «Государственный антисемитизм» будет противопоставлен расистскому «антисемитизму кожи» Третьего рейха.
Во Франции рубежа веков юдофобия считалась социально приемлемой даже среди образованного сословия и воспринималась как политическая позиция. Юдофобы имелись и на правом фланге — среди монархистов-консерваторов, и на левом — среди социалистов и синдикалистов. «Послушайте толпу, которая кричит “Долой евреев!”, — писал в феврале 1890 года Баррес, депутат-буланжист и любимец эстетской молодежи. — Это надо понимать как “Долой социальное неравенство!”» (ВМС, 627). «Антисемитизм эпохи, разделявшийся частью социалистов, был направлен против евреев как представителей капитализма», — пояснил Ив Широн, автор ценных жизнеописаний Морраса и Барреса (VMB, 133), добавив: «Моррас привлек внимание к преобладающему положению евреев, в сравнении с их численностью, в эпоху Третьей республики, как и других меньшинств: протестантов и масонов. Исторически несомненно, что эти три группы породили лаицистскую и прогрессистскую идеологию Третьей республики» (VMB, 168).
III.
Только что осужденного «еврейско-германского шпиона» Дрейфуса Моррас впервые упомянул в конце 1894 года в статье «Метеки», но лишь походя. Он не заинтересовался его делом, в отличие от трибунов национализма — Барреса [7] и Доде, которые в качестве журналистов 5 января 1895 года присутствовали при разжаловании капитана. Даже лидер социалистов Жан Жорес, позднее ставший дрейфусаром, выступая в Палате депутатов, выразил сожаление, что Дрейфуса не казнили (VMB, 170).
Подлинное «дело» началось два года спустя, в ноябре 1896 года, когда в Брюсселе вышла брошюра публициста Бернара Лазара «Судебная ошибка. Правда о деле Дрейфуса», давшая старт кампании. Утверждения о невиновности осужденного сменились нападками на армию, правительство, националистов, антисемитов и вообще на всех, кто осмелился утверждать обратное.
«Предполагаемая “измена” капитана Дрейфуса стала делом государственной важности, а затем привела к настоящей гражданской войне, интеллектуальной и политической, — констатировал Широн сто лет спустя. — <…> Позиция в “деле Дрейфуса” стала критерием порядочности и залогом приверженности демократии, как позже позиция, занятая при режиме Виши, определяла выдачу патентов на политическое благородство при освобождении» (VMB, 182).
Дрейфусары, как они себя называли, не просто заявили свою позицию, но отказывали противникам в праве считаться интеллигентами. «Нам говорят, что у этих либералов есть чувство морального единства, — негодовал Моррас. — Но они больше не изгоняют несогласных; они их просто опускают до уровня животных» (QFA, 200). Особенно сильным было их влияние в системе образования. «Дети, возвращаясь из лицея, спрашивали: “Папа, правда, чтобы стать умным, надо быть дрейфусаром, а не патриотом?”» (MMB, 79) — вспоминал наш герой почти через полвека.
Жорж Клемансо, — сделавший свою газету Aurore трибуной дрейфусаров: это он 13 января 1898 года опубликовал открытое письмо Эмиля Золя президенту Феликсу Фору «Я обвиняю!..» и придумал его заглавие, — «с почетом вернулся в политическую жизнь, откуда его вытолкнула причастность к панамскому скандалу» (VMB, 177). И тот же Клемансо заявлял в кругу друзей: «Если бы не Дрюмон (Эдуар Дрюмон, ведущий французский публицист-юдофоб. — В.М.), какую отличную антисемитскую газету я мог бы издавать вместе с полковником [Мари-Жоржем] Пикаром» (МСВ, 142) — главным защитником Дрейфуса среди военных, получившим мировую известность благодаря «делу».
Несчастный капитан стал разменной монетой в политической игре. «В “деле Дрейфуса” Дрейфус не более чем предлог, — заявил Баррес в интервью. — Дрейфусары едины во мнении, что он им неинтересен и не вызывает симпатии» (МСВ, 190–191). Он лишь повторил слова адвоката Фернана Лабори: «Дрейфус больше не интересует меня, потому что он перестал быть символом» (SDN, I, 36). При восстановлении оправданного офицера на службе в 1906 году премьер Клемансо и его военный министр Пикар, нажившие на «деле» внушительный политический капитал, отказали ему в положенном повышении, и Дрейфус в знак протеста вышел в отставку.
Капитана обвинили в шпионаже в пользу Берлина, поэтому «германская» тема стала главной. «Отдадим должное людям Вильгельма, — писал Моррас. — Они быстро поняли, какую выгоду можно извлечь из наших внутренних раздоров не только для свободного роста своей империи, но и для нашего ослабления. Можно уверенно заключить, что с 1898 г. по 1912 г. они не переставали извлекать выгоду из наших внутренних разногласий и слабостей, порожденных делом Дрейфуса. <…> Если бы Дрейфус случайно оказался невиновным, его следовало сделать маршалом Франции, но расстрелять дюжину его главных защитников за тройное зло, которые они причинили Франции, Миру и Разуму» (ASF, 59, 55).
В результате «дела» контрразведку передали в министерство внутренних дел, а статистический отдел Второго разведывательного бюро генерального штаба расформировали, поскольку директор бюро подполковник Юбер-Жозеф Анри был обвинен в фальсификации документов, призванных подтвердить вину Дрейфуса. Арестованный и покончивший с собой в тюрьме Анри стал для антидрейфусаров героем и мучеником. Статья Морраса «Первая кровь» (6 сентября 1898 года), не только оправдывавшая, но прославлявшая поступок Анри как совершенный из патриотических побуждений, принесла автору громкую и одиозную славу.
Моррас видел в происходящем и другую «руку» — британскую. Кстати, в тогдашней Франции Клемансо открыто называли ставленником англичан.
«Первой дрейфусаров поддержала, если вообще не первой вдохновила, Англия; несомненно, они получали деньги оттуда. Тогда Англия была для нас полу-врагом», — вспоминал Моррас в начале 30-х (ASF, 58–59). Он невзлюбил англичан с юности: сначала не справился с языком, а во время путешествия в Грецию был неприятно удивлен их повсеместным присутствием в Средиземноморье. Но дело было не в личной антипатии. Статьи Морраса 1895–1905 годов, собранные в книгу «Киль и Танжер» (1910), пестрят фразами вроде: «Британский остров находится в безопасности только при условии закоренелой вражды двух великих континентальных народов»; «Английская политика всегда получала выгоду от нашей разобщенности»; «Если Англии нужна наша армия, это не значит, что ей нужна наша победа» (КEТ, 119, 50, 189). Правда, Германию он ненавидел куда больше и ради реванша был готов на союз с Англией.
Моррас скептически оценивал колониальную экспансию Третьей республики, считая, что она отвлекает французов от реванша, но прямо связал борьбу за пересмотр «дела Дрейфуса» с судьбой экспедиции майора Жана-Батиста Маршана в верховья Нила, которая к концу лета 1898 года достигла населенного пункта Фашода на еще не разделенной африканской территории. На нее претендовали англичане, имевшие численное преимущество и готовые воевать. Воевать был готов и Маршан, но из Парижа пришел приказ отступить. В мае 1899 года патриоты восторженно встречали вернувшегося домой Маршана, но власти быстро дали понять, что не допустят появления нового Буланже, и отправили его в Китай.
«Маршан ненавидел англичан больше, чем немцев», — свидетельствовал Баррес (МСВ, 575); ненавидеть немцев французскому офицеру полагалось по определению. «С часами в руках лондонское правительство подготовило и организовало это совпадение нашего успеха в Африке и нашей беспомощности в Париже, что полностью удовлетворило его» (ASF, 59), — утверждал Моррас. «Землепроходец потерпел поражение не в Фашоде, где победа была возможна, но в Париже, где она была невозможна» (КEТ, 41–42), — негодовал он.
Так думал не только Моррас. 21 сентября 1899 года, через 12 дней после вторичного осуждения Дрейфуса, бывший министр просвещения и либеральный историк Альфред Рамбо поведал на страницах Matin о том, как «дело» отвлекало кабинет министров, членом которого он был, от остальных государственных забот. Если Франция не справится с внутренними неурядицами, Рамбо предрекал ей судьбу разделенной Польши. Моррас перепечатал статью со своими комментариями (КEТ, 49–58).
IV.
Важным результатом «дела Дрейфуса», точнее, связанной с ним кампании, стало объединение интеллектуалов-националистов с целью лишить дрейфусаров монополии говорить от имени всей французской интеллигенции. «Мы сплотились против Жореса, Вальдека-Руссо и Леона Буржуа в гораздо большей степени, чем против Дрейфуса», — четко сформулировал Моррас (VCM, 161).
31 декабря 1898 года монархическая газета Soleil, временно ставшая дрейфусарской и отказавшаяся от сотрудничества с Моррасом, сообщила о будущем объединении «интеллектуалов-патриотов». Опубликованная 3 января 1899 года декларация Лиги французской родины призывала соотечественников к согласию и объединению.
Почетным председателем Лиги стал знаменитый поэт и драматург, член Французской академии Франсуа Коппе, председателем — драматург, критик и тоже академик Жюль Леметр, а его ближайшим помощником — находившийся в зените славы «принц молодости» Морис Баррес. В правление, избранное 19 января, вошли Фредерик Мистраль, Альфред Рамбо, бывший военный министр, антидрейфусар Годфруа Кавеньяк (впрочем, полковник Анри был арестован по его приказу), либеральный историк литературы Фердинанд Брюнетьер, композитор и дирижер Венсан Д’Энди. Еще больше знаменитостей было среди «рядовых» членов: академики — поэт Жозе-Мариа де Эредиа, прозаик Поль Бурже, историк Альбер Сорель, филолог Гастон Буассье; Жюль Верн, Огюст Ренуар, Эдгар Дега, пропагандист русской литературы Мельхиор де Вогюэ, карикатурист Каран д’Аш (уроженец Москвы Эмануэль Пуаре использовал в качестве псевдонима русское слово «карандаш») и множество известных тогда, но забытых сегодня людей. В течение двух месяцев в Лигу вступили не менее 20 тысяч человек; дружественная пресса говорила о «ста тысячах».
Практическую работу взяли на себя трое молодых честолюбивых преподавателей: историк Габриэль Сиветон, философ Анри Вожуа, филолог Луи Доссе — и примкнувший к ним критик Морис Пюжо. «Среди них Вожуа был самым прозорливым — до гениальности, самым бескорыстным — до самопожертвования», — вспоминал Доде в книге «Время Иуды», где подробно описал историю Лиги (LDS, 51). После программной речи Леметра 19 января 1899 года «стало невозможным говорить, что вся интеллигенция на одной стороне» — с дрейфусарами (SDN, I, 69).
Стремление Лиги к многочисленности и респектабельности обернулось аморфностью, отсутствием доктрины и политическим бессилием. «В течение трех трагических лет “дела [Дрейфуса]” национальная партия не имела руководящих идей, которые могли бы уравновесить доктрину дрейфусаров», — констатировал Моррас (QFA, 145). Влиятельный Брюнетьер покинул ее уже 20 февраля — после яростного выступления Леметра против кандидата в президенты Эмиля Лубе накануне его избрания. Следом ушли Эредиа и Сорель, недовольные укреплением позиций радикалов-«цезаристов» из Лиги патриотов Поля Деруледа, которым покровительствовали Коппе и Баррес. Находясь на правом фланге Лиги, Моррас относил себя к «национальной оппозиции» под лозунгом «антисемитизм – антипарламентаризм – французский традиционализм», причем вторая часть триады была равно направлена против «консерваторов» и «оппортунистов» (т.е. радикалов) (ВМС, 230–231). Несмотря на хлопоты Вожуа и Барреса, в правление его не избрали как слишком «крайнего» и недостаточно «статусного».
Единственным политическим успехом Лиги оказалось избрание ее представителей в 1900 году в муниципальный совет Парижа, где радикалы на время лишились большинства. Выступление с собственным списком кандидатов на выборах 1902 года в Палату депутатов закончилось сокрушительным поражением. На последующих довыборах ее кандидатов, включая Барреса, преследовали неудачи, что означало конец организации. В 1904 году Лига самораспустилась.
Мысль о необходимости союза единомышленников, способных и готовых работать вместе, сблизила Морраса с Пюжо и Вожуа — бывшими активистами левого «Союза за моральное действие», которые разочаровались в организованном дрейфусарстве и покинули его ряды. В преддверии очередных парламентских выборов, 8 апреля 1898 года они основали «Комитет французского действия» — эфемерную организацию, не снискавшую никакой поддержки и вскоре сошедшую на нет. Но сдаваться они не собирались.
19 декабря 1898 года в газете Eclair появилась статья «Французское действие», оформленная как письмо к редактору от имени молодого человека, желающего «с полной независимостью высказать свое мнение о нынешнем кризисе», т.е. о «деле Дрейфуса». «Самое нужное сейчас — воссоздать Францию как общество, восстановить идею родины, обеспечить непрерывность наших традиций и приспособить их к условиям нынешнего времени, преобразовать республиканскую и свободную Францию в государство, настолько организованное изнутри и сильное снаружи, как это было при старом порядке» (ASF, 91). Под статьей стояла фамилия Пюжо; его соавтор Вожуа, будучи государственным служащим, решил не рисковать и без того не слишком удачной педагогической карьерой, выступая с открыто оппозиционным политическим заявлением [8].
Статья дала жизнь новому «бренду» — «простому, выразительному и великому» (LDS, 253) — и побудила Морраса познакомиться с авторами. «У нас было одно стремление — к истине, — вспоминал он. — Одна любовь — к нашей родине. Одна дорога — прямой путь бескорыстного служения. Ничего больше» [9].
Собираясь в парижском кафе Flore, друзья решили объединить усилия для просвещения сограждан в национальном духе. «У наших противников есть общий язык — язык индивидуалистической доктрины Революции, — говорил Вожуа. — У нас нет ни терминологии, ни методов, которые можно противопоставить им. Лучшая часть французского народа была лишена политического образования, поэтому не стоит ли начать с того, чтобы дать ей это образование?» (ASF, 118)
Новое движение, родившееся, по выражению Морраса, «под знаком Флоры» и получившее название «Французское действие» (Action française), обособилось от Лиги французской родины как «молодое», радикальное, единое во взглядах и ориентированное на «активные действия», которых «старшие» опасались. В открытом письме к Леметру, помещенном 13 марта 1899 года в националистической газете Gaulois, Вожуа заявил, что «испытал разочарование после создания лиги, о которой мечтал». Первым из историков обративший внимание на это письмо Л. Жоли считает его «бесспорно более важным для предыстории Action française», чем даже «манифест» Пюжо [10].
Законодательство Третьей республики осложняло регистрацию сугубо политических организаций, поэтому Action française легализовалось как общество с целью издания одноименной ежедневной газеты, но проект не осуществился из-за отсутствия денег. Кавеньяк и бывший министр колоний, депутат-антидрейфусар Франсуа де Маи стали зиц-председателями, Коппе, Баррес и Леметр согласились войти в правление и поддержать предприятие своим именем. Организационную работу взял на себя Вожуа в качестве генерального секретаря. Это потом Action française ассоциировалось прежде всего с Моррасом, а в то время он играл весьма скромную роль. Хотя и никогда не забывал перечислять имена соратников — по большей части рано умерших и забытых, как сам Вожуа.
Первой публичной акцией Action française стало одноименное выступление Вожуа 20 июня 1899 года с призывом к согражданам быть верными национальному характеру и «навести порядок» в стране — в условиях роста напряженности между дрейфусарами и их противниками из-за отмены приговора Дрейфусу и назначения повторного процесса. Оратор назвал новое движение «вольными стрелками» Лиги французской родины, которые преследуют те же цели, но идут дальше. Врагами, против которых должны объединиться настоящие французы, были названы масоны, протестанты и евреи-«плутократы». После похвал Деруледу, ранее пытавшемуся устроить государственный переворот и грозившему повторить попытку с бóльшим успехом, председатель собрания де Маи возмутился и покинул зал, провожаемый свистом. Республиканская пресса немедленно отреагировала в жанре «опасность реальна», после чего де Маи и Леметр вышли из правления Action française. Стенограмма, включавшая весьма радикальные реплики слушателей, открывала 10 июля первый номер журнала Action française (сначала bulletin, потом revue), выходившего два раза в месяц [11].
В журнале Моррас был незаменим. На его страницах он объявил войну «клану Моно» во главе с влиятельным историком и деятелем просвещения Габриэлем Моно, выходцем из рода швейцарских протестантских пасторов, зятем Герцена, германофилом и дрейфусаром. Анонсированное отдельное издание памфлета не состоялось, но в 1931 году Моррас счел нужным целиком включить его в книгу «Под знаком Флоры».
30 октября 1899 года Баррес в статье «Национальное воспитание» призвал молодых интеллектуалов-националистов сформулировать «руководящие идеи» — доктрину, которой так не хватает движению. В ответ Action française 15 ноября обнародовало свое кредо; фамилии подписавших шли в алфавитном порядке, без какой-либо внутренней иерархии.
«1. Для отдельного человека не существует более насущного интереса, чем жить в обществе; любая угроза обществу является угрозой для личности.
2. Из всех общественных форм, присущих человеческому роду, единственной законченной, наиболее основательной и распространенной бесспорно является нация. После того как древняя общность, известная в Средние века под именем христианского мира, распалась, частично сохранившись в единстве романского мира, нация остается необходимым и абсолютным условием [существования] человечества. Международные отношения, будь то политические, моральные или научные, зависят от сохранения наций.
Исчезновение наций ставит под угрозу самые высокие и ценные экономические и духовные связи мира. Поэтому национализм не есть дело чувства: он рационально, математически необходим.
3. Французы — граждане государства, преданного своими правителями и раздираемого прискорбными разногласиями, — должны решать все существующие вопросы и разделяющие их проблемы с точки зрения нации.
Естественные объединения французов должны создаваться вокруг общего национального стержня.
C учетом политических, религиозных и экономических различий они должны классифицироваться исходя из твердости и глубины их веры во Францию.
4. Долг французов, верных этим принципам, сегодня состоит в том, чтобы излагать их как можно более открыто и часто, дабы привлечь заблуждающихся или не просвещенных пока соотечественников» (SDN, I, 103–105; ASF, 256–257).
Лига французской родины оставалась республиканской. В «манифесте» Пюжо монархия и диктатура объявлялись устаревшими и непрактичными, поэтому в Action française Моррас поначалу оставался в меньшинстве. Вожуа в шутку называл его «единственным роялистом во Франции». «Присоединяйтесь, и нас будет двое», — парировал Моррас (WAF, 39). Вожуа «присоединился» только в июне 1901 года. Переход журнала и движения в монархический лагерь состоялся.
В тогдашних монархических кругах Франции соперничали «орлеанисты», «легитимисты» и «бонапартисты», отстаивавшие права на престол потомков соответственно Луи-Филиппа, Карла Х и Наполеона III. Представители первых двух получили большинство депутатских мандатов на выборах 1871 года — первых после падения Второй империи и окончания франко-прусской войны, — но, как констатировал Моррас, «результаты ничего не дали, поскольку элите не хватало руководящих идей и твердой воли для восстановления монархии» (МЕМ, 138). С каждыми последующими выборами монархисты теряли голоса и к концу XIX века превратились если не в маргиналов, то в небольшую оппозиционную фракцию без реальных рычагов влияния на власть.
Тем не менее, республиканские власти обезопасили себя и выслали всех членов бывших королевских домов за границу с запретом возвращаться во Францию. В 1886 году страну вынужденно покинули все члены Орлеанского дома, включая 17-летнего принца Филиппа. После смерти отца в 1894 году он стал главой дома под именем герцога Филиппа Орлеанского — Филиппа VIII для верных. Молодой герцог, которого Моррас считал самой перспективной фигурой для объединения монархистов, занял антидрейфусарскую позицию: «На армию нападают и хотят уничтожить, Францию хотят погубить. Я — естественный защитник армии и родины» (CRS, 144).
23 ноября 1897 года в статье «Чему служит монарх?» Моррас впервые заявил, что вывести Францию из кризиса может только смена политического строя, поскольку при парламентской республике не помогут никакие реформы [12]. В августе 1899 года он написал программный текст «Диктатор и король»: новому режиму придется «быть карающим и мстительным в первых актах диктатуры, чтобы иметь возможность стать созидательным в последующих» (МЕМ, 448). Позднее в письме к герцогу Орлеанскому Моррас утверждал, что именно тот вдохновил его на подобный «бонапартизм»: «Я уже был монархистом, но без страсти, без большой надежды. Властное звучание королевских слов внезапно открыло мне, что необходимость диктатуры для страны понята единственным человеком, который может ее осуществить» [13].
Сторонник федерализма и децентрализации, Моррас выступал за восстановление исторических провинций, противопоставляя их искусственно созданным департаментам, и за передачу решения локальных проблем местной выборной власти. За несменяемой центральной властью — носителем и гарантом которой служит наследственный монарх — остаются законотворчество, военная и внешняя политика. В статье «То, чего хочет Франция», появившейся на следующий день после декларации Action française, Моррас суммировал: «Монархическая идея — не что иное, как максимальное выражение идеи патриотизма» (VCM, 165), — а позже писал Барресу: «Можно ли преобразить широкое национальное чувство, присущее умным, энергичным, сильным французам, в ясную монархическую волю? <…> Вот вопрос. Если правильно поставить его, возможен только положительный ответ» (ВМС, 299).
На вопрос «Не кажется ли вам сложной реставрация монархии?» Моррас отвечал: «Это доказывает лишь то, как нелегко возродить Францию» (ASF, 292). Утопизм? Но он гордился, что «поставил рационализм опыта на службу королю» (GSC, 119). Оппоненты и даже союзники упрекали Морраса за излишний рационализм и «отсутствие мистики» [14]. «Я не знаю, что такое вера. У меня нет веры в монархию», — писал он Барресу в ноябре 1901 года, пояснив: «Предположим, мы хотим построить мост. Я провожу разведку местности, изучаю почву, рельеф, камни. Сделав, докладываю: нашел хорошее место. Возможно, единственное подходящее, потому что вот тут почва зыбкая, там и там — другие препятствия. Остается отмеченная точка, но и здесь имеется ряд трудностей. Эту и эту мы преодолеем; во всяком случае, ничего невыполнимого. За работу» (ВМС, 349–350).
Моррас сделался не только теоретиком и идеологом, но вдохновителем движения. Он «воплощал собой доктрину, но никогда не отделял ее от действия», — писал Леон Доде, ставший монархистом под влиянием Морраса (LDS, 284). Доде восторгался не только «интеллектуальным богатством» и «неотразимой диалектикой» этого «посланника королевской мудрости в мир республиканской и демократической глупости», но и твердостью его духа: «Моррас подобен мечу из закаленной стали. Не останавливаясь, он идет к цели, увлекая мир за собой. <…> Для него нет ни безнадежных дел, ни тщетных усилий, ни болезней без лекарства, ни неудач без реванша» (LDS, 184–187).
«Моррас для монархии, что Маркс для социализма, — говорил синдикалист Жорж Сорель, оппонент, но не враг. — Это сила» [15]. Непримиримый противник — левый социалист Людовик Фроссар — признал: «Не все читатели Морраса стали или остались монархистами, но все пополнили ряды противников демократии. По существу никто не оказал на наше время такого глубокого и заметного влияния, как этот неутомимый диалектик» (CRS, 62). Как было не перепечатать такой отзыв!
Главные цели Action française были политическими. Памятуя о провале Лиги французской родины, но претендуя на ее социальную базу, движение отказалось от «системной» политики вроде участия в выборах. «Бросая вызов основополагающим принципам существующего строя, было бы странно начинать с их принятия и недальновидно претендовать на их использование» (CRS, 75), — писал Моррас. Просветительская деятельность сочеталась с шумными акциями, демонстрациями «во славу» и «долой», уличными потасовками, которые в Action française называли «насилием на службе разума» (CRS, 99). И то и другое привлекало молодежь, в том числе в университетах и лицеях, где на рубеже веков господствовали социалистические, интернационалистские и пацифистские настроения. В начале 1910-х годов ситуация изменилась в пользу национализма, патриотизма и героического «активизма».
«Если в Лиге французской родины царил разброд, здесь все мысли и усилия объединились под влиянием нашего гениального вождя», — восторгался Доде (LDS, 189–190). Команда Action française сработалась, доктрина оформилась, число сторонников росло, но денег по-прежнему не хватало. В пестроте монархистов, националистов, консерваторов и радикалов различных толков движение сумело заявить о себе и отобрать у конкурентов часть паствы, но не сразу стало лидером. Для организационного укрепления его позиций Вожуа и Моррас 15 января 1905 года объявили о создании Лиги французского действия. Через два с половиной месяца у нее появился отличный информационный повод для новой кампании.
31 марта 1905 года кайзер Вильгельм II неожиданно прибыл в Танжер и предложил султану Марокко заключить оборонительный союз — подразумевалось, против Франции, претендовавшей на контроль над султанатом в обход германских интересов. Это было воспринято как сигнал к бою, как переход противостояния между Парижем и Берлином в новую фазу. Вот что означал второй топоним в названии «Киль и Танжер»! «Мы почувствовали раскрывшиеся над нами крылья войны, — свидетельствовал Массис, которому тогда было девятнадцать. — Эта дата означила вступление в жизнь нашего поколения» (HME, 183). Кайзеру пришлось отступить перед «единым фронтом» великих держав, стремившихся сохранить статус-кво, но конфликт был погашен лишь временно.
V.
Для превращения в силу национального масштаба Action française была нужна ежедневная газета, «независимая от любых финансовых интересов, твердо и открыто монархическая» (LDS, 181). «Главным рычагом любого политического предприятия нашего времени является пресса, значение которой исключительно, — напоминал опытный Доде. — У истоков и во главе каждого движения, хорошего или дурного, стоит журналист или писатель. У антисемитов это был Дрюмон, у дрейфусаров Золя, у монархистов Моррас. Без трибуна и ежедневного издания никакая идея не воодушевит общественное мнение, не будет ни жизненной, ни успешной» (LDS, 20).
Отказавшись от планов купить одну из националистических газет, лидеры движения предпочли начать с нуля. 21 марта 1908 года вышел первый номер ежедневной Action française, на которую удалось собрать триста тысяч франков, включая наследство, полученное женой Леона Доде. Примкнувший к движению в конце 1904 года Доде стал ее главным редактором, Вожуа — директором. «Моррас был душой всего предприятия» (LDS, 207), хотя на первых афишах его фамилия терялась в числе прочих сотрудников; после смерти Вожуа в 1916 году он разделил с Доде руководство. Жак Бенвиль, пополнивший команду Action française в 1900 году, с первого номера и до смерти в феврале 1936 года вел обзор международной политики, что было редкостью для тогдашней ежедневной прессы, более развлекательной, нежели аналитической.
Девизом газета выбрала слова герцога Орлеанского «Все национальное — наше» (Tout ce qui est national est nôtre), т.е. все национальные силы — с нами. Редакционное заявление в первом номере обещало «рассматривать все проблемы Франции только с точки зрения интересов страны» и выразило неприятие любой «анархии», прежде всего «космополитической».
«Моррас берется за перо лишь тогда, когда хочет сказать нечто важное, — восклицал Доде, — то есть ежедневно и на общезначимую тему» [16]. С 24 марта 1908 года он печатался в Action française почти ежедневно, зачастую несколько раз в номере: передовица на первой полосе плюс обзор печати (новинка для того времени!) за подписью «Критон» на третьей, где «извлекал из каждого издания, дружественного, нейтрального или враждебного, хорошее и плохое, ничего не упуская. <…> Он отвечал всем и на все» (LDS, 285–286). Однажды Морраса укусила собака. На совет немедленно сделать прививку против бешенства он шутя ответил: «Это хорошо, полемисту стоит быть немного бешеным» (MNT, 223).
Ксавье Валла попытался подсчитать, «сколько бумаги измарал Моррас на протяжении жизни. Тринадцать тысяч статей в ежедневной Action française, три тысячи в Gazette de France, восемьсот в Soleil, шестьсот в Observateur français. Прибавив написанное для Cocarde, “Энциклопедического обозрения” Ларусса и серого журнала, предшествовавшего газете (Revue d’Action française. — В.М.), получаем двадцать тысяч статей или примерно 800 томов по 250 страниц (французский стандарт в 16-ю долю листа. — В.М.). И еще полсотни произведений, которые он опубликовал с 1891 по 1952 год» (GSC, 124).
С началом издания газеты жизнь Морраса — за исключением месяца отдыха, который он проводил в родном Мартиге, — стала неотделима от нее, но и его личность наложила на предприятие сильный отпечаток. Проснувшись после полудня, Моррас читал прессу и делал заметки, встречался с друзьями, в семь часов вечера приходил в редакцию узнать, как идут дела, отдавал распоряжения, терпеливо принимал посетителей, затем шел в кафе писать передовицу и обзор прессы. Работать за пустым столиком, на котором — к молчаливому недовольству гарсонов — стояла только чашка кофе или бокал пива, было гораздо удобнее, чем в редакционном кабинете, до потолка заваленном книгами, журналами, газетами, рукописями и письмами, ориентироваться среди которых мог только хозяин. Когда Моррас приносил рукописи в типографию, завтрашний номер был почти сверстан… а другие парижские газеты уже печатались.
С точки зрения бизнеса это был кошмар, но все попытки повлиять на ритм жизни мэтра, даже при его согласии, оказывались безрезультатными. В чем причина? Продуктивность Морраса удивляла даже современников-журналистов. «У него потребность писáть, как у других пи́сать», — каламбурил не стеснявшийся в выражениях Жорж Клемансо. Однако Массис видел у Морраса «физический ужас перед белым листом, на котором он должен писать» (MNT, 217), что заставляло его откладывать начало работы до последнего момента. В предисловии к «Внутренней музыке» он сетовал, что «ремесло ежедневной журналистики» не позволяет ему добиваться желаемой точности и совершенства выражений, но «обязывает подчиняться неумолимой необходимости», из-за чего «целый мир прекрасных и возвышенных мыслей остается забытым на дне чернильницы» (MMI, 50–52).
«Моррас никогда не довольствовался первым воплощением мысли. Он бы переписывал текст сто раз, но Пюжо вырывал у него “в печать” в тот час, когда газета должна была выйти, чтобы успеть на утренние поезда в провинцию» (GSC, 124). «Каббалистические знаки», которыми писал Моррас, разбирали только Пюжо и гордый этим умением бессменный метранпаж, диктовавший статью проворному линотиписту. «За этим следовала великая драма корректур, — вспоминал Люсьен Ребате, работавший в Action française в 30-е годы, а после разрыва с Моррасом называвший ее Inaction française (“Французское бездействие”). — Три, четыре варианта гранок не могли исчерпать его страсть к поправкам. <…> Наконец, к пяти часам Моррас чаще всего возвращался к первоначальному тексту» (RMF, I, 122). Затем он просматривал в гранках весь номер и с чувством выполненного долга в шестом часу утра отправлялся домой, читая по дороге чужие стихи или сочиняя свои, которые не всегда записывал.
Газета часто выходила с опозданием и порой не попадала в киоски и на лотки. «Не говоря об упущенной выгоде, — утверждал Ребате, — насмарку шло столько ресурсов и рабочего времени, что в сочетании с пеней за сорванный график доставки убытки составляли не менее трех тысяч франков за ночь. Моррас получал жалование мелкого репортера, но стоил газете немалую часть того знаменитого миллиона, который вечно требовался и все же находился» (RMF, I, 124). Ребате писал это в оккупированном Париже, порвав с бывшим патроном из-за его германофобии, но и он признавал, что газета держалась прежде всего на Моррасе, его идеях, авторитете и популярности.
Робер Бразийяк, многолетний литературный обозреватель Action française, в годы оккупации порвавший с Моррасом по той же причине, рассказал занятный эпизод. Группа сотрудников и друзей газеты в очередной раз пожаловалась мэтру на создаваемые им трудности. «Склонив голову, Моррас со всей серьезностью выслушал их сетования, затем поднял лицо и с невозмутимой решимостью, как человек, оценивший все условия задачи и нашедший решение, произнес своим глухим голосом: “Если вы считаете, господа, что главным препятствием на пути развития Action française являюсь я…” Никто не настаивал» (MNT, 224–225).
В конце первого года издания тираж Action française составил 15 тысяч экземпляров, в то время как у официальной орлеанистской Gazette de France, где Моррас регулярно печатался, не превышал 6 тысяч. Редакционный архив газеты не сохранился, и у нас нет точных данных о тираже (он колебался между 50 тыс. и 100 тыс., хотя в нескольких спецвыпусках достигал полумиллиона) и финансовой стороне дела. Известно, что предприятие почти всегда было убыточным (в 1920–1930-е годы дефицит составлял до миллиона франков в год) и существовало на пожертвования: имя Морраса привлекало спонсоров. Сотрудникам платили мало: в идейно мотивированном коллективе «добровольная бедность» нравилась не всем. Даже друзья вроде Барреса полагали, что газета не продержится болeе полугода (MNT, 37). И никто не предвидел, что она прекратит существование лишь в августе 1944 года, в результате освобождения Франции. Кстати, в годы оккупации Action française была единственной газетой «свободной зоны», отказавшейся от субсидий правительства Виши. Немцы не только не предлагали ей деньги, но и преследовали после того, как в конце 1942 года заняли «свободную зону».
Появление ежедневной газеты открыло новую эпоху французского национализма. «Историю Action française — полную, точную и беспристрастную — еще предстоит написать, — констатировал Ив Широн. — <…> Влияние Action française на всю интеллектуальную жизнь ХХ века пока не оценено должным образом» (VMB, 219). Посвящая воспоминания «Под знаком Флоры» тогдашнему главе Орлеанского дома герцогу де Гизу, Моррас мог с гордостью заявить, что руководимое им движение «изменило направление умов и сердец»: «Интеллектуальный и духовный авторитет перестал быть монополией левых учений и направлений» (ASF, XV).
«Среди всех газет, — вспоминал выросший на ее чтении Ксавье Валла, — она была самой богатой по содержанию и лучше всех написанной». И привел слова Анатоля Франса, сказанные им незадолго до смерти, когда старого скептика обхаживали коммунисты. «Читайте Action française, — сказал он знакомому доктору. — Там пишут на французском языке». «Не думаете ли вы, мэтр, — спросил собеседник, привыкший к иной прессе, — что, читая статьи Доде, Морраса, Бенвиля, я не уверую в то, что они правы?» «А кто вам сказал, что они не правы», — заметил Франс (GSC, 122).
Сокращения
ASF — Au signe de Flore. Souvenirs de la vie politique. L’Affaire Dreyfus. La Fondation de L’Action Française. 1898–1900. P.: Bernard Grasset, 1933.
BMC — Maurice Barrès, Charles Maurras. La République ou le Roi. Correspondence inédite. 1888–1923. Réunie et classée par Hélène et Nicole Maurras. Commentée par Henri Massis. Introduction et notes de Guy Dupré. P.: Plon, 1970.
CRS — La contre-révolution spontanée. La recherche. La discussion. L’émeute. 1899–1939. Lyon: H. Lardanchet, 1943.
JLN — Jeanne d’Arc. Louis XIV. Napoléon. P.: Ernest Flammarion, 1937.
KET — Kiel et Tanger. 1895–1905. La République Française devant l’Europe. P.: Nouvelle Librairie Nationale, 1910.
MCV — Les conditions de la victoire. Vol. I–IV. P.: Nouvelle Librairie Nationale, 1917–1918.
МЕМ — Enquête sur la monarchie, suivie de Une campagne royaliste au “Figaro” et Si le coup de force est possible. Édition définitive, avec un discours préliminaire et un index des noms cités. Versailles: Bibliothèque des œuvres politiques, 1928.
MMB — Maurice Barrès. P.: A la Girouette, 1948.
MMI — La musique intérieure. P.: Bernard Grasset, 1925.
MPC — Charles Maurras et Maurice Pujo devant la Cour de Justice du Rhône. N.p.: Verités françaises, 1945.
QFA — Quand les Français ne s’aimaient pas. Chronique d’une renaissance. 1895–1905. P.: Nouvelle Librairie Nationale, 1926.
BSA — Maurice Barrès. Au service de l’Allemagne. P.: Félix Juven, 1911.
DFA — Léon Daudet. Le drame franco-allemand. P.: Albin Michel, 1940.
HME — Henri Massis. Évocations. Souvenirs 1905–1911. P.: La Palatine à la Librairie Plon, 1931.
HMJ — Henri Massis. Jugements. Renan – France – Barrès. P.: Plon, 1923.
GSC — Xavier Vallat. Le Grain de Sable de Cromwell. Souvenirs d’un Homme de Droite. <Aubenas, 1972.>
JBA — Jacques Bainville. L’Allemagne. Vol. I–II. P.: Plon, 1939.
JBC — Jacques Bainville. Les conséquences politiques de la paix. P.: Arthème Fayard, 1946 (1920).
LDH — Léon Daudet. L’hécatombe. Récits et souvenirs politiques, 1914–1918. P.: Nouvelle Librairie Nationale, 1923.
LDS — Léon Daudet. Souvenirs des milieux littéraires, politiques, artistiques et médicaux. [Vol. 2.] Au temps de Judas. Vers le Roi. Alphonse Daudet. P.: Nouvelle Librairie Nationale, 1926.
MBN — Henri Massis. Barrès et nous. Suivi d’une correspondance inédite (1906–1923). P.: Plon, 1962.
MCB — Maurice Barrès. Mes cahiers. 1896–1923. Texts choisis par Guy Dupré. Préface de Philippe Barrès. P.: Plon, 1963.
MDO — Henri Massis. Défense de l’Occident. P.: Plon, 1927.
MHS — Henri Massis. L’honneur de servir. Textes réunis pour contribuer à l’histoire d’une génération (1912–1937). P.: Plon, 1937.
MLV — Henri Massis. Au long d’une vie. P.: Plon, 1967.
MNT — Henri Massis. Maurras et notre temps. Entretiens et souvenirs. Édition définitive augmentée de documents inédits. P.: Plon, 1961.
MPB — Henri Massis. La pensée de Maurice Barrès. P.: Mercure de France, 1909.
ОМА — Louis Marchand. L’offensive morale des Allemands en France pendant la guerre. P.: La Renaissance du Livre, 1920.
PCR — Maurice Pujo. Les Camelots du Roi. P.: Flammarion, 1933.
RFC — Maurice Barrès. En regardant au fond des crevasses. P., 1917.
SDN — Maurice Barrès. Scènes et doctrines du nationalisme. T. 1–2. P.: Plon, 1925.
SLD — Le souvenir de Léon Daudet. Lyon, 1943.
VCM — Yves Chiron. La vie de Maurras. P.: Godefroy de Bouillon, 1999.
VMB — Yves Chiron. La vie de Barrès. P.: Godefroy de Bouillon, 2000.
WAF — Eugen Weber. L’Action française. P.: Stock, 1964.
Примечания
Комментарии