«Тень неразгаданного сикофанта…»

Виктор Петров (он же В. Домонтович, он же Виктор Бэр, он же Б. Плят, он же А. Семенов и Борис Вериго, и это еще не все его имена и ипостаси) — один из главных украинских прозаиков ХХ века. В России его прозу совсем не знают (не переводили), о биографии, возможно, что-то и слышали: в последние годы о нем стали писать, появилась статья в «Новом мире», а затем некий человек, именем напоминающий Бориса Вериго, стал героем романа Марии Галиной. Роман называется «Автохтоны», это детектив-мистификация, действие происходит в городе, очень похожем на Львов, и там декаданс, чекисты, модернисты, оперные дивы. Наш герой держит интригу до последней страницы, и кажется в самом деле он там уместен и органичен: в его биографии было все, кроме, может быть, оперного театра. Хотя тоже не исключено: мы еще не все знаем, настоящие (не литературные) архивы Петрова все еще недоступны.

Фактически речь пойдет об «авантюристе», который самой судьбой и существом своим, казалось бы, не был предназначен для этой роли. Но по странному совпадению именно Петров ввел в оборот беллетризованные биографии писателей, и к нему, как ни к кому другому, применимы слова Карамзина об Эмине: лучшая из его историй — история его жизни.

Петров с его неоднозначной биографией представляет серьезную проблему для украинского канона, всякий разговор о нем в профессиональной аудитории влечет за собой своего рода «самоопределение». Для незнакомых с этой внутриукраинской историей обстоятельства биографии Виктора Петрова сами по себе требуют разъяснения, как и его двуименность (многоименность). Говоря об авторе романов, мы пишем: В. Домонтович, говоря об историческом персонаже — Виктор Петров. Причем Петров настаивал на том, что у Домонтовича нет имени, только инициал «В. Домонтович», — тем самым подчеркивалось его «несуществование». А Виктор Бэр — ученый, и этот псевдоним — аббревиатура, расшифровывается как «биологический эквивалент рентгена».

Но вот биография в самом первом приближении.

Виктор Платонович Петров родился в Екатеринославе в семье тюремного священника. Учился на историко-филологическом факультете Университета Св. Владимира, посещал семинар Вл. Перетца. В 1917 году он пишет дипломную работу о Николае Языкове, получает за нее медаль и остается в аспирантуре профессорским стипендиатом. Он принадлежал к кругу т.н. славянороссов или пушкиньянцев — вместе с П. Филипповичем, который писал работу о Баратынском, Мих. Драй-Хмарой, переводившим Пушкина и Фета, и Ю. Кленом (Освальдом Бургардтом), двуязычным — поначалу немецко-русским — поэтом, — все они занимались в семинаре Перетца. Мыкола Зеров в это же время учился на отделении классической филологии.

Петров в позднейших мемуарах объясняет киевскую университетскую ситуацию конца 1910-х на примере товарища по семинару Владимира Отроковского, оставшегося при университете и писавшего диссертацию, фактически надорвавшегося, умершего от истощения (Петров пишет, что на тот момент была серьезная конкуренция: всего при кафедре литературы было оставлено 17 профессорских стипендиатов). И принципиально другая история с Зеровым, которого в университете не оставили, он оказался в провинции — в Златополе, стал латинистом в мужской гимназии. И далее Петров рассуждает в том духе, что не следует идеализировать предреволюционные годы, не было (по крайней мере, в университетском кругу) ощущения Золотого века, была иллюзия выбора, но это была узкая щель, совершенное отсутствие перспективы, человек был фактически «приперт к стенке»: «Чехов, Леонид Андреев, Куприн изобразили человека того времени», — пишет Петров, имея в виду возможную участь Зерова: тот мог превратиться в латиниста Беликова, в «человека в футляре». Для него и для людей, подобных ему, революция и первые десять послереволюционных лет стали своего рода социальным лифтом. Зеров возвращается в Киев и становится если не главой литературы, — такое определение к двуглавой (двухстоличной) украинской ситуации 1920-х вряд ли применимо, — то безусловным метром.

Итак, Петров описывает этот послереволюционный «лифт» на примере Зерова, но к нему это применимо точно так же. Он мог написать диссертацию и если не повторить судьбу несчастного надорвавшегося Отроковского, то в любом случае стать одним из «выпотрошенных» («спустошених и вичерпаних») университетских гуманитариев. Однако в 1920-е годы он отходит от филологии, занимается этнографией, потом археологией, филология же в его случае обращается в живой литературный процесс. В этом смысле бывший семинарист Владимира Перетца отчасти уподобляется опоязовцам, бывшим семинаристам Семена Венгерова. Он начинает писать беллетризованные литературные биографии, он пытается нащупать популярный жанр, но главное его создание — первые опыты городской прозы.

В начале 1920-х Домонтович становится одним из лидеров новой украинской литературы, одновременно Виктор Петров работает в институте этнографии. Принято считать, что после 1928-го он «попадает в разработку». Он принимает участие в кампании против Агатангела Крымского, одного из создателей Украинской академии наук (ВУАН). Это был процесс по т.н. «Союзу освобождения Украины», чистили верхушку Академии. Петрова тоже поначалу «вычистили», однако потом вернули. По другой версии его завербовали в конце 1930-х [1]. Часть украинской диаспоры официально ставит ему в вину доносы на неоклассиков и гибель Зерова (у него был роман с женой Зерова, Софией, и это стало «отягчающим обстоятельством»).

Имел ли Петров отношение к разгрому «неоклассиков»? В его биографии есть совершенно невероятный эпизод: в конце 1940-х он пишет в Мюнхене большую статью «Українські культурні диячи — жертви більшовицького террору». Он оставляет ее на столе перед своим исчезновением, и она вышла в свет в Нью-Йорке, когда сам Петров уже находился в Москве. Там речь о разгроме украинской интеллигенции — не только литературной, но литературной по преимуществу. При этом Петров пишет об этом так, как мог написать человек абсолютно свободный и «человек со стороны», но так, как не мог написать «человек с улицы». Он спокойно и подробно описывает последовательность арестов, по какому именно делу проходили арестованные, кто дал решающие показания (по его словам, это был сотрудник Исторического музея Борис Пилипенко). Ссылается он на рассказ проходившего по тому же делу Григория Костюка. В плане психологическом, это подробный рассказ человека, хорошо информированного и абсолютно отстраненного. Он описывает гибель Зерова и неоклассиков как трагедию, но без фальшивых ламентаций — это, в принципе, не в его манере. Характерно, что Крымского он по ходу упоминает (невозможно не упомянуть), но односложно. О нем он говорить избегает. По отношению к Зерову и неоклассикам он такого напряжения (смущения) не испытывает.

До начала войны он работает в Академии, прозы в СССР он с конца 1920-х не печатает, настоящим «советским писателем» В. Домонтович никогда не был. В 1941-м вместе с Академией он эвакуируется в Уфу, но уже через несколько месяцев необъяснимым образом оказывается за линией фронта в оккупированном Харькове. С этого момента начинается его агентурная история. В официальных автобиографиях он указывает, что в 1941-м был призван в армию, в январе-феврале 1942-го служил переводчиком в 41-й гвардейской дивизии (видимо, в этот момент он переходил линию фронта), затем по 1945-й состоял в партизанском отряде и, соответственно, с 1945-го по 1950-й «состоял на службе в Министерстве внешней торговли в должности научного сотрудника». Это официальная канва, реально он работал на оккупационные власти в Харькове. По легендам, ему приписываемым, он будто бы должен был возглавить украинское правительство или вовсе убить Гитлера в Виннице. В реальности же он был «своим среди чужих», и его использовали, как в свое время использовали старого и слепого Крымского, отправив его в 1939-м во Львов для «организации» советской науки. Петров все это несомненно понимал, в отличие от того же Крымского он был реальным агентом, — потом, уже в Германии он пытался скрыться и даже бежать в Париж, но не получилось. В оккупированном Харькове он работал по ведомству пропаганды, в 1943-м ушел вместе с немцами и до 1949-го находился в Германии. Он был одним из создателей МУРа (Мистецький український рух). МУР — небольшая, но в культурном смысле яркая и влиятельная группа украинской диаспоры, в которую входили в большинстве своем «ди-пи» — displaced persons, «перемещенные лица», и МУР фактически прекратил свое существование в конце 1948-го, вместе с ликвидацией лагерей ди-пи. Но вся недолгая история МУРа прошла в бесконечной полемике между национал-демократами (народовцами) и космополитами, «схидняками» и галичанами, «советами» и мельникивцами. Конец его сопровождался шумным скандалом. Петров имел к этому непосредственное отношение, и если он в самом деле как «двойной агент» был «внедрен» в диаспору, то цель его «внедрения» была именно такова: спровоцировать раскол, ослабить и уничтожить «космополитическое» украинское движение.

Скандал был связан с исчезновением Петрова: 18 апреля 1949 года он вышел из своего мюнхенского дома, он направлялся в Миттенвальд, в лагерь, но там его не нашли. Его мюнхенские друзья дали объявление о розыске, через некоторое время сочли его убитым (причем было две версии: он стал жертвой агентов НКВД или его убили бандеровцы). Были написаны некрологи и мемуары. Появилась даже криминально-романическая версия: некто П. Яблонь (П. Яровой), бывший оуновец (затем перешел к т.н. «неделимовцам») и откровенный провокатор, в «Новом русском слове» опубликовал длинный рассказ с подробностями о том, как именно бандеровцы убили Петрова. Редактор торонтского журнала «Нові дні» Петро Волиняк написал, что Петрова «задушили в бункері», а поэт Яр Славутич полагал идейным вдохновителем убийства Дмитра Донцова и посвятил ему сонет-инвективу на мотив «И вы не смоете всей вашей черной кровью…»:

Тебе довіку, дикий братовбивче,
Пектиме Віктора Петрова кров…

Позже, когда Петров внезапно обнаружился в Москве (археолог-эмигрант М. Миллер увидел его имя в справочнике «Археология СССР»), национальное крыло, и прежде подозревавшее в нем московского агента (как, впрочем, во всех «муровцах»-дипишниках), отыгралось, «советы» во главе с Юрием Шерехом и Игорем Костецким были посрамлены.

Скандал вокруг исчезновения и внезапного «обнаружения» Петрова расколол и без того расколотую диаспору, скомпрометировав сначала бандеровцев, а потом и космополитическое, т.н. «промосковское» крыло, и если в этом была цель, то она была достигнута. Но как бы то ни было, в конце 1950-х Петров вернулся из Москвы в Киев, женился, наконец, на Софии Зеровой, до конца жизни заведовал архивом Института археологии АН, умер в 1969-м и был похоронен с почестями на Лукьяновском военном кладбище.

В украинскую литературу он вернулся в середине 1990-х, благодаря усилиям Юрия Шереха; тогда же были изданы основные романы. Самым полезным из написанного о прозе Домонтовича, кроме замечательной книги Андрея Портнова о днепропетровском периоде, по сей день остаются работы того же Шереха и Игоря Костецкого (т.е. муровские рефлексии). Интересна критика того же времени (эмигрантская), но из противоположного лагеря. Так Костецкому в прозе Домонтовича удобнее было видеть следы немецкого экспрессионизма, а мельниковцам — русизмы и московское влияние. Кажется, и то и другое — правда.

Но коль скоро в романах этих присутствуют «нетривиальные» любовные сюжеты, то в них с успехом обнаруживается почва для разного рода гендерных и постфрейдистских построений, столь модных в 1990-е на гуманитарных кафедрах киевской Могилянки. Но именно по причине всего вышесказанного представляется, что главная проблема здесь не гендерная, но социально-историческая и социально-психологическая. В сюжетах этих романов две основные составляющие: т.н. «нетривиально эротическая», с одной стороны (некий довольно умственный любовный сюжет), и с другой — отчуждающая рефлексия, сюжет о механическом человеке, функциональном человеке. В случае с «нетривиальной эротикой», которую Юрий Шерех считал антисоветской и которая стала главным предметом «гендерных штудий», то, кажется, она как раз находится в русле советской литературы 1920-х с ее социальными и формальными экспериментами. Что же до механизмов отчуждения, то они у Петрова захватывают не только сюжетные построения и приемы литературного поведения. Они обнаруживаются в т.н. «человеческих документах». В своем дневнике Петров пишет: «…сегодня Домонтович поехал в Мюнхен», и дальше описывает его как своего персонажа, — как Комаху из романа «Доктор Серафикус»: вот он идет с чемоданом в старом темном пальто и насквозь пропотевшей шляпе, на лбу выступили капли пота, и весь он похож на утомленного и удивленного ребенка. Герой-протагонист его романа «Без грунту» признается, что никогда не бывает самим собой. Бесконечное умножение персонажей-двойников, персонажей-псевдонимов, удвоение, утроение литературной и биографической личности, фактическая объективация такой личности — все это заставляет вспомнить дистанцированного автора, собственно «технику самоотстранения», отрефлексированную Лидией Гинзбург и описанную ее исследователями в качестве «своеобразной этико-психологической операции, которая в текстах Гинзбург понимается как необходимое условие творчества и нравственного поведения». Прием «остранения», описанный когда-то формалистами как чисто эстетический, становится своего рода защитным механизмом, единственно возможным «отчуждением от себя», «формой переживания мира», позволяющей сохранить разум в экстремальных физиологических и психологических ситуациях. Так зачастую описывают опыт переживания тюремного заключения: вообрази, что все это происходит не с тобой, а с кем-то другим.

Гинзбург создает «авторского персонажа» и называет его Оттер, что должно ассоциироваться с английским other и французском autre — «другой». Иногда она называет такого героя Эн — «человек суммарный и условный». Кажется, принципиальная разница в том, что такого рода отчуждающая оптика у Гинзбург служит для пристальной психологизации, а у Петрова это в чистом виде отстраняющий прием, в своем роде метонимия — отчуждение некой функции. Тот факт, что Петров применяет и акцентирует этот прием в «промежуточной» — мемуарной и дневниковой — прозе, — тоже объективация, отказ от того, что Гинзбург называла «обыкновением каждого мемуариста быть собственным положительным героем». При известном «дефиците этического смысла» это становится не только «выходом из себя», но и просто выходом.

Примечание

↑1. Петрова арестовали 8 июня 1938 года и довольно скоро, 21 июня, освободили, — дело прекращено «за отсутствием состава преступления»: «следствием не добыто достаточных материалов для привлечения его к судебной ответственности» (ЦГАООУ. Ф. 863. Оп. 1. Д. 56393. Л. 1–6. Подробнее см.: Андрєєв В. В. Пєтров: Кар’єра українського радянського академічного вченого та відносини з владою (1920–1941 рр.) // Історіографічні дослідження в Україні. К.: Ін-т історії України НАН України, 2012. Вип. 22. С. 681–712).