Фантом национальной империи. «Русская партия» в Иркутске

Исследовательская актуальность процессов, которые на языке социологии называются конструированием русской идентичности, определяется тем, что в них тесно переплетены основные «коллективные идентичности» [1], характерные для современной России, — имперская, этническая, региональная. Именно их переплетение — их генетическое родство, совпадения, противоречия, несовместимость — будет в ближайшие десятилетия определять, сможет ли Россия, осуществляя модернизацию, сохраниться как единое государственное пространство. Россия как единая страна находится в периоде становления. Единство огромной территории задается государством, особой ролью русского языка и культуры, исторической мифологией, но это единство поддерживается централизацией хозяйственной, политической, культурной жизни. Особая роль центра — не только предпосылка единства страны, но и источник трудностей согласования традиций, укладов, ценностных комплексов. Противоречия особенно остро заявляют о себе при решении задач модернизации, поскольку мобилизация ресурсов экономических изменений предполагает высвобождение социальной энергии и властных умений «на местах», в провинции, в регионе и в т.ч. оживляют регионалистские и этнократические тенденции. Поэтому каждый из этапов модернизации России ставил под угрозу само существование страны. Пока преобладает этническое (или этноконфессиональное) понимание нации, сохраняется возможность политической мобилизации этничности. В этом угроза общероссийской идентичности и препятствие для интеграционных процессов в регионе и в субрегионе. Особое место среди этноцентристских идеологий и умонастроений в Сибири занимает русский национализм. Его история — от сопротивления советской идеократии до идейно-политического альянса с региональными властями — представляет интерес не только для анализа ситуации в регионе, но и для прослеживания общероссийских перспектив и политического значения этнократических устремлений, представленных в послевоенном СССР и в постсоветской России русской партией.

Движение русских националистов — русская партия

Профессор В.А. Тишков писал в 1994 году, что «русский национализм в его этнической форме — это недавний исторический феномен, вынесенный мощным воздействием массмедиа на передовую черту общественной жизни и во многом спровоцированный его радикальными политическими антиподами. Понятие русской нации в ее этническом смысле появилось в широком общественном мнении через пропаганду формулы “советских наций и народностей”, которая не могла считаться завершенной, если в ее номенклатуре не было бы “великой русской нации”» [2]. Такое утверждение выглядит преувеличением — даже в досоветское время в той практике, которую принято называть «широким общественным мнением» (??), существовали понятия «великоросс», «русский», «русак», несводимые к обозначению культурной или конфессиональной принадлежности, то есть говорившие именно об этничности. Советский интернационализм ослабил эту традицию, но нет никаких оснований говорить о том, что он ее прервал, если не придерживаться представлений, что идеология может полностью подчинить себе социальные практики. С тезисом В.А. Тишкова можно согласиться, если принять его же деление на «гражданский (или государственный) национализм (civic or state nationalism) и культурный (или этнический)» [3] и говорить о национализме государственном. Национализм государственный оживил (как минимум растабуировал) национализм «культурный» или этнический и породил его новый уровень. Более того «культурный» внегосударственный национализм обрел некую неофициальную идейно-политическую форму, стал общественным движением. Не решена проблема называния этого движения, поскольку оно нас интересует как организованное (пусть и неформально) и оппозиционное (во всяком случае альтернативное официальной идеологии и политике), то в данной статье будет использоваться понятие, вынесенное в заглавие книги Николая Митрохина, исследующего историю этого движения, «Русская партия» [4].

Понимание русской идентичности как этнической принадлежности утверждалось идеологическими средствами еще до складывания «русской партии» и выступлений ее идеологов — сталинским режимом. Вписывание советской истории в единую историческую линию и даже в идеологическую традицию, идущие от древнерусских княжеств и становления Московского государства, — отчетливая стратегия официальной пропаганды и культурной политики с середины 30-х годов. Во время Великой Отечественной войны эта стратегия преследовала идейно-мобилизационные цели, а к окончанию войны в ней рельефно проявились репрессивные намерения, возник ярлык «низкопоклонства перед Западом». Борьба с «безродным космополитизмом» и ряд других пропагандистских кампаний внесли в поиски внутренних врагов этнические критерии. Сталинское руководство по сути повторило логику идеологического поведения российского самодержавия в конце XIX столетия. Александр III пытался придать Российской империи форму национального государства. По мнению ряда современных исследователей (например, Бориса Миронова или Святослава Каспэ [5]), такой курс стал одной из самых весомых причин революционного взрыва в России — национальные противоречия накладывались на социальные. Но даже если этот курс самодержавия был ошибочным, то роковая ошибка была вынужденной — власть реагировала на утрату своей сакральности, имперской власти потребовалась мощная историческая санкция, компенсирующая утрату религиозного трепета. Аналогичная стратегия или импровизация Сталина в этом направлении была также созданием исторической санкции в дополнение к резко ослабевшей власти идеологической утопии.

Советский проект — создание новой исторической общности, мобилизация социальной энергии через значимую историческую цель, утверждение власти идеи. Но власть идеи — идеократия — нуждается в мифологии общего происхождения. Идея новой общности не замещает, а предполагает этот ресурс — конструирование общего прошлого. Сталинская идеологическая машина не могла признать советский строй наследником крепостной России, а партийно-государственное руководство — продолжением самодержавия, однако Советский Союз был представлен наследником «собирания земель», высшим этапом исторической миссии русского народа. Позднесталинские интерпретации истории по-своему утверждали в сознании советского человека славянофильский миф — образ России как страны, история которой — и воплощение некоей национальной идеи, и история русского народа. При этом в стране государственного атеизма был неприменим конфессиональный индикатор принадлежности к государствообразующему народу — православие. В результате понятие «русский народ» обрело одновременно идеологические и этнические смыслы. Мировоззрение тех, кто персонифицировал русский национализм в 70–80-х годах, формировалось именно в этот позднесталинский период.

Русская партия и советская литература

«Русская партия» — одна из форм советской идентичности периода ее распада, и в текстах представителей «русской партии» доминируют характерные для советских идеологических текстов смыслы. В то же время за «русской партией» — гораздо более укорененные в отечественной истории основания, нежели идейные формулы советского времени. Возникновение и эволюция «русской партии» — развитие противоречия между двумя ключевыми для советской интеллигенции «коллективными» идентичностями — чувством принадлежности к советскому строю и самоощущением наследников культурных традиций России. Две эти идентичности и соответствующие культурные традиции совпадают в существенных пунктах. Во-первых, обе традиции содержат в качестве основополагающей категории понятие «народ» и апеллируют к народу как к моральной и исторической инстанции. А во-вторых, обе традиции хотя и в разной, но в значительной степени идеократичны — то есть содержат представление о том, что власть должна быть идейным руководителем народа. Носителями идеократии в России были отнюдь не только революционеры и евразийцы (собственно, выдвинувшие это понятие), идеократия — мировоззренческая установка великой русской литературы. Русская литература противопоставляла самодержавной имперской власти «антиимперию слова» и стремилась, подобно монархии, «быть всем»: «В данном контексте народ — главный предмет борьбы двух внеполитических субстанций, каждая из которых по-своему добивается “единства народа”, состязаясь в средствах внесения этого единства сверху вниз» [6]. Воедино два некогда противостоящих друг другу, более того — взаимоисключающих замысла сведены в мифе о национальной идее. Самодержавный замысел империи как национального государства был совмещен с утопией разночинской интеллигенции XIX века, мечтавшей создать общенародную культуру и сделать культурным народ как некую монолитную общественную субстанцию. Сила и устойчивость мифа о «национальной идее» как общенародной могут быть объяснены в том числе и противоречивостью воплотившихся в нем замыслов — методологически уязвимый пункт не подвергался критике в силу своей «общепринятости», будучи безусловной ценностью и для власти, и для интеллигенции.

«Русская партия» — одна из версий существования и развития русской культурной идентичности, то есть чувства принадлежности к русской культуре. Проявляется эта линия не только в том, что русофильство наследует славянофильству XIX века [7], а прежде всего в сакрализации русской художественной культуры XIX века.

Советская литература, исповедуя то же отношение к народу как к носителю моральной правоты и исторической истины, что и русская классика, предполагала иное отношение к абсолютизму власти: она признавала за существующей властью право на идейное руководство народом и обслуживала власть, добивающуюся единства народа на идейной основе в т.ч. и с помощью литературы.

Противоречие советской и русской национальной идентичностей прорвалось в 70-е годы как свидетельство неосуществленности социального идеала русской литературы. Противоречие это было общественно значимым, поскольку русская классика была одной из основ (если не первоосновой) советской образованности. Поэтому выдвижение в качестве авангарда «русской партии» именно писателей объясняется не только тем, что история отношений в писательских организациях складывалась не совсем так, как в других творческих союзах [8]. Деидеологизация литературы ограничилась уходом от заданий власти, но советской литературе сознательно или неосознанно предъявлялся счет от имени литературы русской. Сознательные и откровенные (хотя и в разной степени) стратегии — профессиональное поведение Леонида Леонова или Александра Солженицына, подчеркивающих свое возвращение от советской литературы к русской, — от воспевания «простого» человека к его защите. Другие примеры, где вряд ли присутствовала сознательная стратегия, но тем не менее художественные задачи приводили к противоречию с «советским», — писатели, сведенные критикой в направления «деревенской» и отчасти «военной» прозы. Так сформировался контекст, в котором писатели-«деревенщики» были окрещены «русофилами». Понятие русофильства (ставшее стереотипом, если не ярлыком, и породившее ответный ярлык «русофобы») образовано по аналогии с понятием славянофильства и предполагает не только приверженность русской культурной традиции, но и подчеркивание ее этнических оснований. Такое подчеркивание присуще далеко не всем авторам «деревенской» прозы, однако существует, и поэтому лидеры «русской партии» увидели в произведениях, посвященных трудным деревенским судьбам или (и) идеализирующих сельское бытие и сельский мир, возможность открытого утверждения своих идеалов. И те из авторов «деревенской» прозы, которым идеалы и мифы «русской партии» оказались понятны и близки, стали публичным голосом и лицом этого движения. Едва ли не самая заметная фигура в этом ряду в течение последних двадцати лет — иркутянин Валентин Распутин.

Наделение национального этническими смыслами — существенная поправка к советской и к русской культурной идентичности. Эта поправка ставит под вопрос советскую идентичность как таковую и радикально меняет все смысловое поле русской идентичности — принадлежность к культуре (и право владеть ею) интерпретируется как право этнического происхождения. Характерно одно из первых печатных заявлений позиций «русской партии» в Иркутске в первые месяцы гласности, когда для публикации в нерегулярном органе Иркутского отделения Союза писателей СССР был выбран отрывок из романа, герой которого (alter Ego автора Анатолия Байбородина) рассуждал: «И вот еще мода завелась: и нерусские-то стали вроде бы на русском языке писать. А какой уж там русский язык, выжимки одни, да иностранщина сплошная. Ты ежели татарин, чуваш, еврей или мордва, или еще там кто, так и пиши на своем языке, люби свой народ, свой язык, не продавай… а наш язык не погань, не трогай его» (Литературный Иркутск. 1987. Март).

Идея исторической несправедливости по отношению к русскому народу (в этническом понимании этого слова, то есть как общности людей, связанных прежде всего происхождением) и к России как национальному государству русских требовала действий политических, которые «русская партия» пыталась осуществлять через редакции журналов, издательства, связи в партийно-государственном аппарате. Николай Митрохин отмечает две наступательных кампании антилиберальных и скрыто антисемитских выступлений «русской партии» во времена правления Брежнева — в 1967–1970 годах и в 1977–1982 годах [9]. Первая серия выступлений была связана с надеждами на ресталинизацию после снятия Хрущева, с антиизраильским курсом советского руководства после «шестидневной» войны, с общими антилиберальными и антисемитскими настроениями правящей элиты, резко подогретыми событиями в Чехословакии и Польше. Вторая серия острых и скандальных акций и антилиберальных инициатив русских националистов, как считает Николай Митрохин, объективно совпадала «с намерением власти усилить контроль над внутриполитической обстановкой, разгромить консолидировавшееся в период 1974–1977 гг. диссидентское движение, подогреть антизападные настроения в связи с прекращением “разрядки”» [10]. Исследователь обозначил 1982 годом окончание второй масштабной кампании «русской партии», имея в виду не смерть Л. Брежнева в ноябре, а приход весной Ю. Андропова к руководству идеологической деятельностью ЦК КПСС, так как Ю. Андропов, добившийся во главе органов госбезопасности разгрома диссидентского движения, на новом посту направил удар против националистов, в том числе и русских [11]. По оценке Н. Митрохина, этот удар оказался малоэффективным, поскольку «инфраструктура движения полностью сохранилась» [12]. Соглашаясь с этим, добавим, что, более того, «открытые и скоординированные выступления русских националистов» не прекратились, как считает автор [13]. Хотя активность «русской партии» с 1982-го по 1991 год действительно «была сосредоточена на захвате и укреплении позиций в литературной среде» [14], но не прекращалась и за пределами писательских союзов. «Русская партия» была общественно активна и в середине 80-х годов — менялись лишь формы и география. Возможно, активность была вынужденно свернута на том поле, где действовали информанты, на основе бесед с которыми проведено блестящее исследование Николая Митрохина. Как показывает, например, иркутский опыт, круг «Нашего современника», издательства «Молодая гвардия» оставался источником идейно-политических инициатив, протестных кампаний. Так, в 1984 году в Иркутске прошли мероприятия издательства «Молодая гвардия», в начале ноября 1985 года состоялся вечер, посвященный 800-летию «Слова о полку Игореве», на котором, в частности, Валентин Распутин выступил с речью о смертельной угрозе русскому народу, культуре, государственности. К 1985-1986 году относятся масштабные кампании против «поворота северных рек» и алкоголизма, в которых, как опять же показывает иркутский опыт, активно звучала риторика русского национализма.

Русская партия и иркутские литераторы. Вторжение в политику

Неспособность власти осуществлять идейное руководство народом также объяснялась участниками «русской партии» тем, что эта власть не национальная [15]. Первое открытое предъявление партийно-государственной власти претензий, выходящих за пределы оспаривания конкретных шагов хозяйственной или культурной политики, было сделано именно по этому пункту. Произошло это именно в Иркутске в конце 1988 года — первого года бурной политической жизни, когда «Литературный Иркутск» в номере за декабрь опубликовал «Письмо советскому правительству».

«Письмо советскому правительству» по свидетельству редакции было направлено по адресу накануне ХIХ партконференции и «подписано многими деятелями культуры России, в том числе и значительной частью иркутских писателей». «Письмо» было основным материалом номера, посвященного (как и один из предшествовавших) тысячелетию крещения Руси и кроме этого заявленного как первый номер серии «Русские».

«Письмо» сфокусировано на «национальном вопросе» и исходит из того, что «Россия оказалась в семье народов СССР на положении Золушки» в экономике, социально-демографическом отношении, в кадровой политике, государственной структуре и идеологической жизни. В «Письме» говорилось о сознательном стремлении «освободить науку от русских» и об открытом курсе на русофобию в средствах массовой информации: «Русофобия, умело направляемая силами международной реакции, во главе которой стоят проводники империалистической агрессии — сионисты, обращена прежде всего против России как флагмана коммунизма». Цель названных врагов — обеспечить себе «позиции мирового господства капитала». «Письмо» содержало прямое антисемитское утверждение, что в науке проводится квалификационная дискриминация русских в пользу национальности, «которая по численности составляет 0,69 проц. всего населения». Выдвигались предложения из 10 пунктов, в числе которых был пункт пятый о создании в РСФСР полноценной государственной структуры, содержащей «ЦК, КГБ, Академию наук, Академию художеств, Консерваторию, с соблюдением пропорционально-национального представительства в них». В конце «Письма» содержался призыв к подлинному интернационализму со ссылкой на В.И. Ленина и тезис: условие интернационализма — равноправие России в составе СССР.

Публикация «Письма» была знаковым событием для идейно-политической жизни Иркутска. Эта публикация полностью открыла позиции и направление идейного наступления, как и то, что иркутские литераторы рассматривают себя как авангард «русской партии». В общероссийских изданиях — газете «Советская Россия» и журнале «Наш современник» — аналогичные документы были напечатаны через несколько месяцев.

«Письмо советскому правительству» вызвало общественный резонанс, резкую редакционную статью областной партийной газеты и бурное дискуссионное собрание в Иркутске, где впервые «еврейский вопрос» был темой публичных споров. Поскольку под текстом ни одной подписи не стояло, оппоненты называли «Письмо» анонимным, что вызывало в свою очередь отповедь, но ни одна фамилия в ходе полемики так и не была указана.

Как регулярное издание (хотя и с разной периодичностью) «Литературный Иркутск» выходил в 1988–1993 годах в формате толстой газеты (16 полос 40 × 30 см) и строился как альманах по содержанию. Идеологические задачи были отчетливо заявлены в мартовском выпуске 1988 года, посвященном Дням журнала «Наш современник» в Иркутске: защита и сохранение русской культуры, идейная полемика. С того выпуска «Литературный Иркутск» и стал регулярным изданием, при этом перестав быть изданием литературным. Дни «Нашего современника» и выход соответствующего выпуска «Литературного Иркутска» были восприняты как этап идеологической борьбы в Иркутске: им предшествовали идейные столкновения вокруг выставки Ильи Глазунова в Иркутском художественном музее и постановки иркутским Театром юного зрителя мистерии Дж. Байрона «Каин» в здании православного собора, принадлежавшем тогда также музею.

В каждой из этих идейных схваток «русская партия» использовала обращения во властные органы — от партийных до КГБ — с требованием санкций по отношению к оппонентам, стремясь в полной мере реализовать ресурсы советской идеократии.

«Литературный Иркутск» уже в 1988 году перестал быть литературным изданием, сочетая функции религиозно-просветительские с полемическими [16]. Степень полемичности нарастала достаточно быстро — и в количестве материалов, и в интонации. Все откровеннее заявлялся этнический принцип как критерий принадлежности к русской культуре и как право на духовную и мирскую власть в России. Эта динамика может быть объяснена тремя взаимосвязанными факторами: историей гласности, т.е. расширением границ дозволенного по тематике и оценкам; эволюцией взглядов и разрушением внутренних «табу» инициативной группы; недовольством развитием событий в стране. Причиной и следствием изменений в содержании издания были изменения состава редколлегии и круга основных авторов. Персональные изменения в редколлегии не затронули нескольких человек — их, видимо, и можно считать той группой, которая определяла эволюцию «Литературного Иркутска». Бессменно входили в редколлегию В. Сидоренко, А. Байбородин, В. Козлов, Р. Филиппов, В. Распутин. Каждый был известен как писатель или поэт, хотя масштабы известности и степень признания, конечно, были различны, но каждый проявил себя и в общественно-идеологической деятельности. Ростислав Филиппов был членом Иркутского обкома КПСС. Весной 1990 года его выступление на пленуме обкома КПСС по итогам выборов в Верховный Совет РСФСР и местные Советы имело резкий агрессивно-охранительный партийный характер и вызвало открытое недовольство сторонников перестройки на самом пленуме, а затем и в печати. Валентина Сидоренко была в центре кампаний протеста против «поворота» северных рек и алкоголизации населения и открытым инициатором собственно иркутских акций — атак против работников Художественного музея, негативно говоривших о выставке Глазунова осенью 1986 года, и против постановки ТЮЗом мистерии Дж. Байрона «Каин» зимой 1986-87 года. Василий Козлов — редактор журнала «Сибирь», опубликовавшего «Протоколы сионских мудрецов». Эта публикация стала причиной раскола состава редколлегии и существенным шагом к расколу писательской организации [17], а также вехой, обозначившей резкий поворот журнала к идейно-полемической деятельности.

Почти все номера «Литературного Иркутска» были подписаны как составителем и редактором либо как ответственной за выпуск Валентиной Сидоренко. Составителем выпусков за март 1990 года (посвящен русскому зарубежью) и за март 1992 года (посвящен русской национальной идее) был Валентин Распутин. Но главный вклад Распутина в издание «Литературного Иркутска» — его имя, символический капитал.

С конца 80-х годов, с началом регулярного выхода идейно-пропагандистского издания «Литературный Иркутск» для активистов «русской партии» из числа иркутских литераторов идеологическая деятельность стала основной. Авторитет писателя Валентина Распутина оставался признаком профессионального уровня иркутской писательской организации. После раскола, который произошел в писательской организации, совокупность причин и поводов которого можно обозначить как расхождения по «национальному вопросу», иркутское отделение Союза писателей России стали неофициально именовать «распутинским». Позиция общественного деятеля Распутина была санкцией для полемической активности его соратников, и эта активность, став основным направлением деятельности Союза писателей, заменяла им профессиональную самореализацию.

Общественный вес Валентина Распутина связан не только с его литературным талантом (в 70-х годах, особенно после публикации «Живи и помни», а затем «Прощания с Матёрой», он был одним из самых известных и самых читаемых русских писателей), но и с его общественно-политической позицией, проявленной еще до перестройки. Прежде чем Валентин Распутин стал восприниматься как один из глашатаев русской национальной идеи, он был символом сибирского несогласия с директивной модернизацией. Постсталинский виток индустриализации 50–70-х обеспечивался новым изданием советской идеи: подчеркивался гуманистический смысл экономических свершений и социальных изменений. Противоречие между провозглашенными целями и реальными способами переустройства мира особенно рельефно проступали на сибирских площадках «великих строек» и в деревнях, приговоренных к бесперспективности.

Реакция на социальные результаты масштабных преобразований поначалу не была идеологической: идеи, «генеральная линия» преобразования Сибири не оспаривались, оспаривались отдельные шаги. Единственной дискуссией, которая обрела общественный характер, стала дискуссия вокруг Байкальского целлюлозно-бумажного комбината. Но по сути это было сопротивление идеократическому порядку вещей. Советская форма модернизации имела свою специфику, соединив российский сверхцентрализм с идеологической апологией принимаемых решений. Поэтому и реакция на модернизацию имела аналогичную специфику: помимо ностальгии по исчезающему миру и неприятия жесткости, с которой разрушается чья-то традиционная жизнь, осуждалось еще и то, что фатальные для этой жизни решения в очередной раз «спускаются из Москвы». Осуждалось непублично: любые возражения против каких-то конкретных шагов или их последствий могли быть расценены как идеологическое действие. В этой ситуации повесть Распутина «Прощание с Матёрой» оказалась одним из самых последовательных и впечатляющих заявлений о самоценности разрушаемой жизни.

Повесть «Прощание с Матёрой» — может быть, не самое выдающееся художественное произведение писателя, но, безусловно, как акт гражданского действия была принята не только читателями и литературной критикой, но и официальными инстанциями. И это дало Валентину Распутину возможность говорить «горькие истины» о разрушении природы в условиях партийно-государственной цензуры, а инициаторам акций сопротивления рассчитывать, что поддержка акции писателем заставит власть обратить внимание на проблему.

В поисках русского. Валентин Распутин

Особый интерес представляет случай Валентина Распутина, поскольку, когда признанный талантливый художник, для которого политика не является полем личностного или профессионального самоутверждения, становится активным идейно-политическим игроком, исследователь обязан считаться с презумпцией субъективной честности, и это не позволяет свести исследование к политологическим схемам борьбы интересов, соотношения сил, тактики и стратегии, а принуждает и позволяет вскрывать социокультурные основания идейно-политических тенденций.

Творческий путь Распутина — не путь идеолога, в основе его художественного творчества, в отличие от публицистики, не проповедь, а исследование жизни, стремление понять. И диссонанс — лексический, интонационный, даже мировоззренческий — между художественным миром, созданным писателем, и его публицистикой может резать слух. Но приход Распутина к идеологической активности и формирование его идеологии плотно связаны с его писательским творчеством.

Сам Валентин Распутин выстраивает ретроспективно последовательность своих основных произведений в некую логику социального поведения — «как выражение тревоги» [18], как стремление предупредить о надвигающейся катастрофе: «То, что произошло в конце восьмидесятых, — подготавливалось… не могла жизнь так сразу перевернуться». Каждая из повестей интерпретирована автором как обращение к важной социальной теме.

«Деньги для Марии» и «Последний срок»: «Перемены, которые случились в нашей артели — нашем обществе. В том числе в крестьянском обществе, крестьянской артели». Это перемены к индивидуализму, который «только сейчас начинает появляться во всей своей безобразной наготе. Тогда это было малозаметно, и все-таки это чувствовалось по сравнению с первыми послевоенными годами, когда люди действительно в деревне жили как одна семья…»

«Деньги для Марии»: «Незначительные перемены уже чувствовались. Каждая семья уже все больше и больше замыкалась в своем дворе».

«Последний срок»: «…та семья, которая была как слитный организм… она начинает расходиться — начинает разъезжаться». Степень отдаленности от родной деревни, от земли соотнесена со степенью морального очерствления. «Михаил — грубый человек, пьющий человек, пьяница, можно сказать, но все с ним здесь, все с ним, душа-то здесь… Он, может быть, самый нравственный из всех своих сестер и братьев».

«Прощание с Матёрой»: «Трагедия, когда оставляется… все прошлое, пласт и ни один пласт, на котором стояла деревня, наживала ценности свои, святыни наживала, затопляется, уходит неизвестно куда…»

«Живи и помни»: попытка понять дезертира как человека — почему решился на это поступок. Но «…и этот поступок, на который он решился, привел к трагическим результатам и для его жены, а главное — для его ребенка, которого так они ждали, ради которого в сущности… которым можно было оправдать все». «Многие часто понимают эту повесть как оправдание… это вовсе не оправдание, это наказание и наказание более жестокое, более нравственное, более духовное, более глубинное это наказание».

«Пожар»: «Земля стала населяться чужими людьми… какое-то перемещение народа из одного края в другой… Отток на великие стройки произошел, и деревня оказалась ослабленной, по-рабочему оказалась ослабленной, а в те же леспромхозы требовались люди, по оргнабору приезжали, приезжали нелучшие люди» [19].

Стремление дать моральную оценку социальным изменениям и энергия утверждения нравственных ценностей — то, что объединяет прозу Распутина с его публицистикой. Произведения Распутина — целеустремленное участие в утверждении того, что на языке социологии называется «коллективной идентичностью». Это поиск исторической и моральной инстанции, принадлежность к которой позволяет определять смысл индивидуального бытия и преодолевать трудности существования, вызванные разрушением привычных смыслов, уходом того социального мира, в котором человек чувствовал себя защищенным и достаточно определенным. Социальный идеал, проступающий в публицистике Распутина, — страна, существующая на прочных этических основаниях, и эти основания — национальная религия.

Выпуск «Литературного Иркутска» за декабрь 1988 года открывался объемной статьей В. Распутина об исключительной роли православия в становлении и расцвете русской культуры. Статья эта программная, и она особенно важна для понимания пути Валентина Распутина: тогда в год тысячелетия крещения Руси и радикального расширения поля гласности он впервые раскрыл свою философско-этическую позицию как религиозную. Номер был заявлен как второй посвященный тысячелетию крещения Руси и как первый из серии «Русские». В редакционном обращении провозглашалась задача обновить в памяти читателя понятия «Православие. Россия. Народ». В своей статье Валентин Распутин писал об идеальном совпадении православия как «сорта веры» и «душевных залогов» русского народа, утверждая, что восточное христианство выработало из славянина особый духовный тип, обращенный в отличие от католика к миру надчеловеческому. В этом писатель видел истоки великой русской литературы и русской философской мысли. И искусство, по его мнению, должно быть подчинено (и было подчинено) богоделанию, иначе оно вредно и разрушительно для человека. Но человек не выдержал предназначения, не удержался на трудном избранном пути, «когда соблазн стал истекать из всех пор», в т.ч. из искусства, кинулся в борьбу за переустройство мира, не став «братом ближнему». Выход — в нравственном перерождении человека, ведущую роль в котором может и должна исполнить церковь. Таким образом к моменту, когда общественная деятельность Распутина становилась деятельностью идеологической, в его представлении были воедино связаны религия, этническое начало и социальные задачи искусства.

Философско-этическая позиция Распутина — ветхозаветная традиция в понимании отношений между человеком и миром. Эта традиция постепенно утверждается в его художественных произведениях, где писатель отвергает рационалистический мир города и индустриальных свершений, более того — вступает в спор с этическим рационализмом. И в этом оспаривании этических оснований европейской цивилизации Распутин совершает путь от этики Нового Завета к миру Ветхого Завета.

В повестях и рассказах 60-х и начала 70-х годов меняющемуся миру, в котором нарастает взаимная глухота и царствует корысть, противостоит этика любви, человеческой близости и нравственного выбора («Деньги для Марии», «Последний срок», «Уроки французского», «Рудольфио»). Вершинное воплощение новозаветной этики в прозе Распутина — образ Настены в «Живи и помни», пытающейся любовью спасти падшего. Но именно в «Живи и помни» происходит трагическая встреча с другой этической традицией — с этикой порядка в человеческих отношениях, порядка, предполагающего ясность и неизбежность возмездия за нарушения принятого строя жизни, неизбежность судьбы.

Распутин сам подчеркивает религиозный смысл того, что произошло с главными героями повести (например, в процитированной выше радиопередаче). Такое движение этической философии писателя воспринимается как естественное после «Прощания с Матёрой», где основа восприятия и оценки происходящего — соприродный человек, где в полной мере ощущаются не только этика Ветхого Завета, но ветхозаветные отношения с миром. Возвращение в природу — суд над развитием извне истории, независимый от исторических целей и оправданий. Поиск смысла происходящего возвращает из поля приходящих общественных ценностей к вечному, к Абсолюту. Природа, мир воспринимаются как живое начало, страдающее и мстящее.

В 90-х годах художественный мир Распутина насыщается, поддерживается другим ощущением, тоже заставляющим вспомнить о Ветхом Завете, — ощущением принадлежности к народу, переносящему испытания, малому народу, подавленному враждебным миром. В финале рассказа «В ту же землю» возникает образ нового кладбища в Братске, на месте, которое не было отведено для захоронений, но где не требуют мзды, и люди начинают там хоронить своих близких, помогая друг другу, — их немного, этих людей, но они находят друг в друге опору. Свечи, которые ставит Пашута — героиня рассказа, давшая невольно начало этому кладбищу, — свечи в поминовение незнакомых ей, но оказавшихся близкими, заставляют вспомнить о призыве «Господи, услышь нас, мы одиноки» в финале одного из лучших рассказов Распутина «Что передать вороне?», опубликованного на рубеже 70–80-х годов. Напряженность художественного мира в этих рассказах, так же как в «Живи и помни», возникает в столкновении интонаций — интонации любви, надежды, размышления перед выбором и интонации требований, предъявляемых миром человеку, долга, возмездия. Публицистические выступления писателя развивают и усиливают лишь вторую из этих интонаций: в речах и интервью, в статьях на злобу дня нравственная позиция не поверяется эстетическим чувством и оборачивается моралистикой.

В 90-х годах общественная позиция Распутина, будучи продолжением линии защиты «простого» человека, русской культуры, понимаемой прежде всего как религиозно-этическая традиция, становится при этом деятельностью политической.

Русская партия и партия власти: иркутская версия

Выборы 2001 года. Отличительной чертой выборов губернатора Иркутской области в 2001 году было активное участие в агитации за действующего губернатора наиболее радикального из местных «национал-патриотических» изданий — газеты «Русский Восток», сочетающей агрессивную ксенофобию с демонстративным православием. При этом сам губернатор Борис Говорин никогда не допускал высказываний или шагов, которые могли бы свидетельствовать о симпатиях к националистическим позициям. Однако в его избирательной кампании «Русскому Востоку» отводились некие функции в борьбе за голоса, о важности которых свидетельствовали тираж, качество печати и бесплатное распространение в течение предвыборных месяцев. Содержание же не оставляло сомнений в том, что функции определены штабом по переизбранию действующего губернатора: газета участвовала в формировании «повестки дня», т.е. актуализации и оглашении тем, выигрышных для губернатора. Также очевидно, что «Русский Восток» призван был вести полемику и вбрасывать компромат на соперников губернатора на том уровне, который не могли себе позволить «солидные» издания, то есть такие, чья связь с администрацией области и губернаторской командой была публично оформлена. Еще одной функцией «Русского Востока» было настойчивое предъявление одного из самых известных русских писателей — иркутянина Валентина Григорьевича Распутина — в качестве убежденного сторонника губернатора Бориса Александровича Говорина. Во всяком случае, активное педалирование этой темы газетой вполне вписывалось в то, что осуществлялось и официальными средствами массовой информации. Так основная предвыборная телепрограмма государственной компании ток-шоу «НКВД» («Народный комментарий внутренних дел»), обычно построенная как дебаты, посвятила полностью одну из передач интервью с Валентином Распутиным в поддержку губернатора, а затем несколько сокращенный текст этой передачи был опубликован «Русским Востоком».

Опыт данного альянса имел продолжение и в других политических кампаниях, но даже если бы продолжения не было, то, что происходило во время выборов 2001 года, — эпизод, анализ которого интересен для исследования не только региональной политической жизни. На иркутском поле мы видим соблазны и риски политического использования ресурсов «русской партии» — идейно-политического движения, сторонники которого идентифицируют себя с «государствообразующим народом» и добиваются установления «национально ориентированной» власти (в соответствии с этническим пониманием нации). Предлагаемый «русской партией» выход из исторического кризиса России через утверждение этнократии предполагает разрешение кризиса идентичности тем способом, который понятен, естественен и прожит самими участниками и идеологами движения, — обретение чувства принадлежности к народу, имеющему особые исторические права, в том числе и право возлагать ответственность на представителей других народов. Опыт предвыборного альянса в Иркутске демонстрирует, как на одном из этажей «вертикали власти» данный рецепт выхода из кризиса идентичности может использоваться в качестве инструмента борьбы за голоса. Но этот опыт значим еще и потому, что в качестве единого субъекта политической деятельности выступили националистическое издание, в котором преобладают агрессивные интонации (часто — провокационность), и Валентин Распутин, сохраняющий роль морального судьи политических процессов.

Теперь предмет его выступлений не только то, что происходит в повседневной жизни и в культуре, но и вопрос о характере и поведении власти. Однако даже в этом контексте включение в предвыборную кампанию выглядело шагом, неожиданным и рискованным для репутации Распутина: позиция моралиста уязвима, если он позволяет использовать себя как ресурс в электоральных играх, поскольку эти игры в современной России провокативны и отождествлены с манипуляцией, как в общественном мнении, так и в откровениях сценаристов этих игр.

Для «Русского Востока» и местного актива «русской партии» демонстрация связки Говорин – Распутин — гораздо больше, чем функция, сформулированная заказчиком. Две этих фигуры почти в равной степени доминировали в каждом номере газеты все предвыборные месяцы. Через интервью с Распутиным, публикации его прежних текстов или реплик на злобу дня, даже само его присутствие на страницах рядом с предвыборными материалами (в том числе компроматом на соперников Говорина) связке настойчиво придавался некий идейный окрас. Данная линия не могла исходить из штаба губернатора-кандидата, он не до этих выборов, не во время кампании, не после них не демонстрировал себя в качестве идейно-политической фигуры, его устойчивое амплуа — хозяйственный руководитель, думающий о перспективах и заботящийся о повседневных нуждах. И очевидно, что, если бы не стремление воспользоваться авторитетной поддержкой Распутина, штаб губернатора вряд ли решился на практически открытое сотрудничество с экстремистским изданием.

Для «русской партии» активная презентация Распутина как сторонника губернатора была не просто платой за возможность пропагандировать свою позицию. Если губернаторской команде нужен был символический капитал русского писателя с мировым именем, то «русская партия» сочетала задачи местного масштаба и идейно-стратегические. О том, что не только для газеты, но и для Распутина логика тактических действий существует, ярко свидетельствует «открытое письмо» Валентина Распутина Владимиру Потанину, финансировавшему соперников Говорина. «Открытое письмо» 5 июля 2001 года было напечатано в «Российской газете». В «Русском Востоке» письмо опубликовано под названием «Остановить вакханалию!». Писатель утверждал, что, ссылаясь на финансовую поддержку Потанина, специалисты по выборным технологиям оказывают «беспрецедентное психическое и физическое давление на жителей Приангарья, которое вполне может быть названо террором» (Русский Восток. 2001. № 31). Публикация сопровождалась гравюрой «Защита храма от разграбления», храм служил метафорой Приангарья до нашествия политтехнологов: «Уже 3 месяца приезжие специалисты по выборам пытаются взорвать то хрупкое состояние мира и созидания, которое здесь удалось построить последние годы» (там же). «Открытое письмо» было также напечатано «Восточно-Сибирской правдой», которая остается фактически органом областной исполнительной власти и воспринимается как ее рупор [20]. О том, что писатель принял стиль политической борьбы, против которого выступал своим «открытым письмом», говорил именно факт публикации обвинений в адрес нарушителей мира и спокойствия в «Русском Востоке», каждый выпуск которого наполнен агрессивными материалами. Кроме того, в «Восточно-Сибирской правде» рядом с «письмом» был помещен журналистский материал «Час негодяев», уличавший «Комсомольскую правду», подконтрольную холдингу ИНТЕРРОС (подконтролен в свою очередь В. Потанину), в клевете на положение дел в Иркутской области. Причем в эту публикацию «открытого письма» вставлено предложение, которого нет в «Русском Востоке», — упоминание о холдинге ИНТЕРРОС [21].

Неприкрытое принятие правил игры — очень рискованный шаг для репутации социального деятеля, подчеркивающего нравственно-религиозные основания своей позиции. Объяснить подобный риск можно только значимостью целей. Конечно, для Валентина Распутина как беспрекословного лидера иркутских сторонников «русской партии» в отношениях с местной властью есть цели местного масштаба: проведение за счет областного бюджета ежегодных дней русской духовности и культуры, кадровые вопросы в сфере культуры и управления культурой. Общественный вес Распутина — значительный символический капитал «русской партии» не только в регионе, но и в стране. Использование этого капитала в региональной политической интриге — свидетельство того, что вертикаль исполнительной власти рассматривается как возможный партнер и союзник, однако по отношению к центру подобных надежд не высказывается. Основная интонация по отношению к партии власти — разоблачительная.

Тяжба за империю. Русская партия и управляемая демократия

Противоречие, разрешение которого было отложено «советским проектом», — между имперской и русско-национальной идентичностью — вновь заявило о себе вместе с крушением советской империи. Основная трудность поисков русской идентичности — неопределенность самого понятия «русский». Процесс складывания русской нации не был завершен к моменту крушения царской России (не рассматриваем сейчас вопрос о том, чем он мог завершиться — возможна ли была национальная империя, идея которой реализовывалась на рубеже XIX–XX веков). Потребность удержать имперскую идентичность стимулирует «русское национальное возрождение» не меньше, чем забота о чистоте и консолидации русского народа. Тяга к социальной и культурной нивелировке, к однородности и единомыслию, характерная для периодов интенсивной социальной трансформации, когда люди вырываются, выбрасываются, вымываются из социальных структур, воплощается в идее исторической миссии православной церкви — национальной по истории и имперской по функциям. Ксенофобия потому и оказывается почти обязательным компонентом такого идейного выбора и картины мира, что она позволяет человеку, убежденному в искренности и естественности своего духовного поиска, скрыть от самого себя противоречие между имперским и националистическим.

По убеждению Распутина, империя (дореволюционная Россия), как и коммунизм (советская система), нуждались в обновлении и были внутренне развращены, но обновление должно быть эволюционным [22]. В том, что произошло, писатель не видит обновления, он оценивает процессы последних полутора десятилетий как исключительно разрушительные и описывает их (возможно, и воспринимает) в апокалиптических интонациях. Виновник социального апокалипсиса — вненациональная интеллигенция. Запад — не зло сам по себе, а зло для России, потому что индивидуализм для России разрушителен — противоречит историческим основаниям, особенностям русского народа. И Россия, русский народ обречены, если власть не станет национальной.

Почему за Говорина, но против Путина? Местные цели, преследуемые при включении в политические игры местного масштаба, вписываются в качестве тактического этапа в политическую стратегию «русской партии», и выступления Распутина на общероссийской трибуне, в которых эта стратегия оглашается, позволяют судить о пунктах коренного расхождения с партией власти.

В каждой из программных речей с явным нажимом выделяются несколько пунктов.

Во-первых, это требование к государству противостоять глобализации ради самого существования России. Так, оценивая политику Путина, писатель считает несовместимыми два его приоритета — жизнеспособность страны и встраивание в мировое хозяйство. Связанное с этим взятие обязательств по правам человека (разумеется, в кавычках и пресловутым) — подписание Россией приговора «своей самобытности и самостоятельности» [23].

Во-вторых, призыв к объединению патриотических сил, которые должны возглавить ставший жертвой «реформ» народ. В речах Распутина прорывается угроза народного возмущения в ответ на несправедливость. Например: «…мы не евреи, и в “себязащитном” деле неловки. Нас похоже можно поднять лишь из последнего, из окончательного унижения, но уж тогда — держитесь! Тогда разогретый пар способен выбить любые заслонки. Нет в мире ни одного народа, и русского в этом качестве тоже нет, который бы бесконечно позволял устраивать из своего имени отхожее место» [24]. Патриоты обязаны преодолеть разногласия и стать выразителями народной воли. В выступлении Распутина на I съезде Русского национального собора в июне 1992 года этот призыв звучит так: «…подобно остаткам разбитых и рассеянных после сражения армий, бродят сейчас по улицам городов и сел бойцы армий несобранных, еще не существующих. Внутренне они чувствуют себя призванными и ищут, давно ищут места сборных пунктов, спрашивают наугад дорогу к ним и не находят ответа. Лидеры патриотических движений заняты выяснением, кто из них правильней, патриотичней, чья программа лучше и у кого больше прав на верховное руководство. В последние годы появилась формула “Национальный жертвенный реализм”, предполагающая здравый смысл и готовность “отдать жизнь, но выйти из этого гнетущего положения”» [25]. Это грозное предупреждение в адрес власти — требование пересмотреть кардинально свои приоритеты и не принимать навязанную Западом глобализацию. И все же центральная власть рассматривается как объект не только осуждения, но и возможного влияния. Об этом свидетельствует проговариваемое требовательное ожидание, что государственная власть, чтобы доказать свой национальный и духовный характер, призовет патриотическую интеллигенцию в соратники, так же, как призвала региональная: «Кого мы с вами можем припомнить из патриотического лагеря — из патриотического, а не враждебного России, кто был бы замечен и отмечен и кому с благодарностью было воздано за труды по спасению… эх, сколько же всего нужного и родного пришлось спасать в эпоху грязи и мрази!..» [26] Региональная власть уже призвала: Иркутская область, по словам Распутина, — островок благополучия и стабильности (особенно настойчиво и постоянно подчеркивается роль губернатора в ежегодном проведении Дней русской духовности и культуры), но «построить безбедную жизнь в отдельно взятом регионе нельзя» [27].

Партия власти, как и «русская партия», неоднородна. И само возникновение союзов, даже на региональном уровне и даже тактических, позволяет проявиться мировоззренческим совпадениям, которые в иной исторической ситуации, при иной расстановке конкретных действующих сил могут стать основой партнерства, помогающего каждому из партнеров продвигаться к своим целям или дающего иллюзию такого продвижения.

Партия власти — понятие не менее условное, чем русская партия, хотя и активно употребляемое. С конца 1999 года оно отождествляется с конкретной организацией. «Единую Россию», так же как в 1995 году «Наш дом — Россия», называют и называли партией власти потому, что эти партии создавались по инициативе из Кремля. Однако их создание определялось не только электоральными задачами, но и стремлением к организационному оформлению некоего совокупного субъекта — политического руководителя постсоветской модернизации. Этот совокупный политический субъект, нетождественный органам исполнительной и законодательной власти в стране (даже если брать лишь федеральный уровень), но стремящийся к такому тождеству, и именуется партией власти. Степень условности понятия «партия власти» возрастает, если включить в ряд ее организационных форм и «Демократический выбор России» периода 1993–1995 годов, когда в Государственной Думе фракция этой партии была самой крупной, а ее лидеры пытались сохранить позиции в исполнительной власти. Исследовательский смысл подобного объединения в один ряд политических организаций, несмотря на то что «Демократический выбор России» стал оппозиционной партией, несмотря на различия габитуса лидеров, идейно-политических установок, — возможность проследить преемственность этих идейно-политических установок в постсоветской правящей политической элите. Основания для подобного объединения дает и то обстоятельство, что члены «Демвыбора», которые оставались министрами к лету 1995 года, моменту формирования движения «Наш дом — Россия», вошли в «НДР» (за исключением А. Чубайса, занимавшего пост вице-премьера). И одна из очевидных линий идейной преемственности — либерализм как кредо (в различной степени приятия — от выстраданных убеждений до деклараций и демагогии) и отношение (часто — ревнивое) к Западу как к «старшему брату». Именно это сохраняющееся кредо партии власти и делает ее в глазах русских националистов «антинациональной». «Русская партия» (во всяком случае ее «знаковые фигуры») воспринимает нынешнюю партию власти на уровне общегосударственном как идейно-политических преемников «антинационального» режима 90-х, то есть тех сил, которых «патриоты» считают западниками и либералами, ответственными за развал империи. Партия власти на уровне региональном таким наследником не выглядит, а кроме того может обходиться без публичных заявлений идейного кредо. Поэтому вполне возможно партнерство на местном уровне, а сотрудничество на уровне общероссийском требует от «русской партии» некоего принципиального компромисса либо эволюции.

Антилиберализм, борьба с «западничеством» всегда были одним из основных (если не основным) направлений активности «русской партии». Именно на поле этой борьбы возникало совпадение и объединение с партийно-государственным аппаратом, включение в аппаратные игры с целью повлиять на принятие решений по кадровым и другим конкретным вопросам.

Уже в годы перестройки Ст. Куняев определял разницу между «демократами» и «почвенниками»: приоритет первых — права личности, приоритет вторых — права народа. Любые попытки воздействия «русской партии» на властные структуры и до перестройки, и в ходе ее воспринимались людьми с либеральными убеждениями как угроза наступления на свободы. В свою очередь, образ внутреннего врага в национально-патриотических речах стал обобщаться ярлыком «демократы».

Рождение открытой политической борьбы в 1988–1989 годах было воспринято идеологами «русской партии» как движение к национальной катастрофе: под вопрос было поставлено сохранение империи, а в качестве инициаторов радикальных перемен наиболее активно себя заявили либералы и западники, т.е. главные идейные противники. Апокалиптическое переживание перестройки объясняется и тем, что русским националистам предельно трудно было вписаться в динамику общественной жизни. Во-первых, гласность, выход идейных споров и протеста в публичное пространство оказались для «русской партии» ловушкой. Возможность заявлять открыто свои позиции побудила к откровенному и активному проявлению антисемитизма как непременного поприща, и это резко сузило потенциал общественной поддержки, даже круг читателей авторов «русской партии». Зато с поприща экологического протеста, на котором знаковые фигуры русской партии снискали общественный авторитет в 70–80-х годах, они были оттеснены вместе с националистической риторикой. Вместо группы оппозиционной, вызывавшей общественное сочувствие, «русская партия» предстала группой маргинальной, неспособной к конструктивному действию.

Что сближает «русскую партию» и партию власти? Прежде всего, понимание социальной стабильности как проблемы управляемости. Представление об отношении между государством и человеком в России как между ответственной властью (в т.ч. властью духовной) и подданным — социальный идеал, провозглашаемый «русской партией» и отчетливо прочитываемый в действиях партии власти, несмотря на несовместимость этого идеала с либеральными ценностями. Самое показательное совпадение — социальный деизм, отношение к православию как к внешнему регулятору. Принятие православия, даже если для самого человека оно становится этапом внутриличностного движения «в поисках себя» (как об этом свидетельствует, например, художественное творчество Валентина Распутина), все равно обосновывается (например, в публицистике Валентина Распутина) с позиций социального деизма как необходимый для государства и народа идеологический выбор. Согласно этим представлениям, человек обретает смысл жизни через приобщение к миссии России и православию и через этот путь компенсируются те утраты, которые переживал человек в связи с крушением идентичности — советской или общинной.

Идея выстраивания иерархии власти идеологической («этноконфессиональной вертикали») вслед за вертикалью исполнительной власти сейчас исповедуется лидерами всех «неправящих» партий, прошедших в Думу, и достаточно часто озвучивается различными деятелями партии «правящей», то есть исполнительной власти (Э. Паин даже употребляет, и вполне обоснованно, понятие «целевой проект»).

Державность для правящей политической элиты — не только (и не столько) символ веры, сколько ценность, которая помогает человеку, пережившему системный кризис страны, выйти из личного кризиса идентичности. В таком же инструменталистском аспекте рассматривается и церковь.

Данная линия также является преемственной для партии власти в постсоветской России, хотя степень откровенности этой линии, формы и степень приверженности ей менялись. Нынешний этап обозначен как управляемая демократия, и эта формула призвана согласовать имперскую государственность (державность) с основными либеральными понятиями. Президентские выборы 2000 и 2004 годов, а также последние парламентские выборы показывают, что это идейно-политическое поведение имеет более чем серьезные основания в общественных настроениях, достаточно обратить внимание, что все без исключения партии, прошедшие в Думу, выступают с патерналистских позиций.

Лев Гудков оценивает «незавидную судьбу мультикультурализма» в России (по сути, оставшуюся на этапе судьбы понятия) «как показатель общего сопротивления изменениям в российском обществе». Основа реакции не только (а может и не столько) в боязни изменений как таковых, а в неприятии альтернативности и неготовности к компромиссу. Боязнь другого, непохожего, альтернативного — свойство, которое присуще и «русской партии», и вертикали власти. Проявляется оно, безусловно, в разной степени и в разных формах: в первом случае является системообразующим, а во втором — скорее производным, но все же достаточно характерным и существенным. Альтернативность социальных практик, взглядов, традиций, неизбежная на огромном пространстве, в стране, где большинство людей — маргиналы, несет постоянную и повсеместную угрозу появления «нештатных ситуаций» для сверхцентрализованной власти: чтобы уход из-под контроля не обернулся уходом из государственного пространства, необходима гораздо большая пластичность управления и более динамичная связь государственного аппарата с общественной жизнью, чем это возможно в унитарном государстве. Это делает «русскую партию» и партию власти потенциальными политическими партнерами. Нынешняя государственная элита в отличие от русских националистов не боится изменений и если опасается альтернатив, то политических, а не культурных. Даже политических опасается не настолько, чтобы запрещать, — учится делать их управляемыми и в связи с этой ставкой на управляемость общества способен к инструментальному использованию национализма и даже ксенофобии.

Национальная идея стала использоваться как административный ресурс. Иркутская история показала, что носители и знаковые персоны национальной идеи проявили готовность выступать в качестве такового, имея в виду некую собственную стратегию. Что это явление не регионального уровня, продемонстрировали думские выборы 2003-го и президентские 2004 года. Имперская идентичность — безусловная ценность как для значительной части партии власти, так и для идейных сторонников «русской партии». Но идеал «национальной империи», антиглобализм — то, что несовместимо с прагматизмом правящей элиты. Реализация этнократических идей — самый короткий путь к распаду страны. Но не менее опасно использование данных идей и идеологов для манипуляции в тактических или стратегических целях, а с такой опасностью партия власти считается гораздо меньше. Думские выборы 2003 года и президентские 2004 года показали, что подобная манипуляция используется политтехнологами, обслуживающими вертикаль власти, не только на региональном уровне, а значит, заказчики рассчитывают оставить этнократическую риторику в арсенале «управляемой демократии». Создание прагматичной версии «русской партии» — партии «Родина», на сегодняшний день политически успешной, — обнаруживает способность тех представителей русского национализма, для которых имперские ценности имеют бесспорный приоритет, идти на активные политические игры с партией власти, более того — интегрироваться в нее, сохраняя при этом приверженность этническому, а не гражданскому пониманию нации.

В обозримой перспективе трудно представить переход от этнического понимания нации к гражданскому. И Байкальский регион — в этом смысле не исключение. Но также отчетливо видно, что есть проблема сочетания этих двух пониманий, и есть основания для движения к такому сочетанию, именно в той перспективе, в которой решается вопрос о существовании России как единого социального пространства. Проблема взрывоопасная — неизбежное преодоление на этом пути системы национально-территориального устройства. В Байкальском регионе достаточно рельефно представлены внеэтнические (экономические, политические, социокультурные) основания для интеграции, а значит, для ухода от этнического принципа при формировании власти. Но также отчетливо видно, что в случае форсирования интеграции этнический фактор способен разрушить ее основания. Пока в стране движение в этом направлении идет аппаратным путем, в духе «управляемой демократии» без законодательных и пропагандистских шагов. Но такие шаги рано или поздно придется делать. И если совпадение взглядов по этой проблеме обернется политическим альянсом (т.е. «русская партия» сможет участвовать в идейном обеспечении переустройства Федерации), ситуация может обернуться столкновением этнонационализмов, а с такими конфликтами «управляемая демократия» не справляется.

Примечания

1. Сущность кризиса коллективной идентичности Витторио Хёсле определяет как «уменьшение идентификации индивидов с коллективной реальностью, которую они прежде поддерживали» (Хёсле В. Кризис индивидуальной и коллективной идентичности // Вопросы философии. 1994. № 10. С. 112–123. Здесь с. 121). Согласимся с определением, уточнив методологическую позицию: «коллективная реальность» — это некий общепринятый образ реальности, а то, что В. Хёсле называет коллективной идентичностью — достояние индивида, ценности и нормы, составляющие поле, в котором индивид «находит себя», принятие которых позволяет человеку чувствовать себя «своим» в какой-либо социальной группе, коллективе, принимать как «свою» какую-либо историческую тенденцию.

2. Россия как многонациональная общность и перспективы межэтнического согласия // Россия в третьем тысячелетии / Рук. проекта А.С. Орлов. Вып. IV. С. 15.

3. Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М.: Русский мир, 1997. С. 97.

4. Митрохин Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953–1985 годы. М.: Новое литературное обозрение, 2003. 624 с. Николай Митрохин определяет объект своего исследования так «совокупность различных организаций, групп, средств массовой информации и отдельных лиц, объединенных между собой не только общей идейной платформой (допускающей очень широкое ее толкование), но и личными и организационными связями. Близким аналогом движению русских националистов в прошлом было социалистическое движение, а ныне является, например, экологическое движение».

5. См.: Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.). В 2 т. СПб., 2000. Т. 1. С. 42; Каспэ С.И. Империя и модернизация: общая модель и российская специфика. М: РОССПЭН, 2001. С. 179–181.

6. Гефтер М. Сталинизм // Опыт словаря нового мышления. С. 388.

7. Такая преемственность — во всяком случае не формальная, а содержательная — обнаружилась много позднее возникновения «русской партии» вместе с возвращением в круг цитирования, а затем и чтения ряда философов и публицистов конца XIX — начала XX века.

8. См.: Митрохин Н. Указ. изд.

9. Там же. С. 537.

10. Там же. С. 538.

11. Там же. С. 552–554.

12. Там же. С. 554.

13. Там же.

14. Там же. С. 556.

15. До сегодняшнего дня одно из основных идейных расхождений внутри «русской партии» определяется вопросом о том, был ли сам Сталин выразителем национальной идеи (в противовес большевизму) и духовным лидером народа.

16. После марта 1988 года в «Литературном Иркутске» не было напечатано ни одного прозаического произведения, стихи публиковались редко, и это были без исключения стихи идейно-полемического характера. Такой же характер имели и редкие статьи, посвященные литературе, которые невозможно отнести к литературной критике, поскольку ни одна из них не предполагала какого-либо литературоведческого анализа. Номера строились как тематические. На первой странице обычно публиковалось обращение к читателю, объясняющее важность и актуальность темы номера. Основу номера составляли крупные материалы на одну-две полосы. Печатались и материалы большего объема, в отдельных случаях — с продолжением в следующем номере.

17. См. подробнее: Кобенков А. Иркутск: новое положение // Знамя. 2001. № 1.

18. Беседа А. Румянцева с В. Распутиным. Передача радиостанции «Эхо Москвы в Иркутске»

18.03.2002.

19. Там же.

20. Так чьи же деньги воду мутят. Предвыборный террор в Иркутской области // Восточно-Сибирская правда. 2001. 7 июля. № 127-128.

21. Эти отличия, которые были в публикациях «письма», хотя и не слишком существенные, свидетельствуют, что авторская санкция на обе публикации и, значит, разночтения в них как минимум была получена.

22. См., например: Доля ты русская. Писатель Валентин Распутин в беседе с Виктором Кожемяко // Советская Россия. 2001. 9 февраля.

23. Веют ли вихри враждебные? Беседа главного редактора журнала «Сибирь» Василия Козлова с Валентином Распутиным // День литературы. № 71 (2002, № 7).

24. Доля ты русская. Писатель Валентин Распутин в беседе с Виктором Кожемяко // Советская Россия. 2001. 9 февраля.

25. Цит. по: Распутин В. «Так создадим же течение встречное…» // Русский Восток. 1997. № 6.

26. Доля ты русская. Валентин Распутин о власти и литературе, о России и русском народе // Русский Восток. 2001. № 10-11.

27. Ток-шоу «НКВД» Иркутской городской телерадиокомпании, июль 2001 г.

Источник: Байкальская Сибирь: из чего складывается стабильность / Редколл. В.И. Дятлов, С.А. Панарин, М.Я. Рожанский. М.; Иркутск: Наталис, 2005. С. 222–248.