Памяти Леонидаса Донскиса (13 августа 1962 — 21 сентября 2016)

Бывают интеллектуалы, утверждающие свою позицию по различным вопросам ради того, чтобы был вообще возможен разговор с определенных позиций. Это стратеги интеллектуальной жизни, полководцы слов и образов. Есть интеллектуалы, которые с критической остротой смотрят на существующие институты, вскрывая предрассудки даже в самых невинных привычках и принуждая судить обо всем ясно. Таковы интеллектуальные эксперты, радующиеся достигнутой хотя бы на время ясности. Леонидас Донскис был интеллектуалом самого редкого типа: критиком позиций и защитником институтов. Любая позиция, даже безупречная со всех сторон, выглядела в его глазах инстинктивной самозащитой, скрытой агрессией слов, запрещенным приемом, увлекшим слишком ленивое и расслабленное общество.

Но и институты Донскис понимал не как ставки исторического прогресса, не как то, что само вовремя сработает, обеспечив успех и престиж стране. О, на самом деле мало таких мыслителей, которые научили себя не думать о престиже. В поощрение автоматизма решений может сорваться любое мышление, даже самое созерцательное и отрешенное. Это прекрасно знала аскетика, называя «гордыней» даже не страсть к пышности и величию (эти фантазии могут вполне быть невинными), но именно такой срыв, когда изящество созерцательной мысли вдруг начинает плясать под дьявольскую дудку готовности, поспешных заявлений и мнимой ловли своего жребия.

Где другие интеллектуалы ловко воюют на несколько фронтов, обстреливая верными мыслями неприступные крепости предубеждений, там Донскис отказывался отбивать удары и провидеть удачу. Но в этом не было ни грана нерешительности: наоборот, он решительно говорил все, что могла сказать ему мысль. Мысль как трезвенное (бодрое в аскетическом смысле) размышление, как не знающий робости разговор друзей, как возможность говорить на одном языке с разными институтами и на разных языках с глубинами души каждого человека — это и был демон Донскиса, теперь уже так же вошедший в историю философии, как демон Сократа.

О чем бы ни размышлял Донскис, он размышлял о Восточной Европе как особом месте мысли: не том месте, где мысли производятся про запас и сыплются с колеса Фортуны как необходимые и принятые к сведению. Напротив, ему была важна мысль, которой нельзя запасаться, даже в прекраснейших кладовых библиотек и галерей. Его мысль не то чтобы была свободной, скорее, она влюблялась в свободу. Влюбчивость, которую мы привыкли приписывать Восточной Европе в романах, читая о роковых польских красавицах или защитниках Вены, — это особое отношение к себе и к своему языку. Влюбленный может объясниться даже жестами, влюбчивый должен изучить разные языки культуры. Эней, открывший свою судьбу, открыл тем самым язык римлян: но восточноевропейский рыцарь учености должен открыть для себя много языков, каждый из которых он будет защищать как родные Пенаты. Не территорию он оберегает, не сословную честь и не общее благо, хотя и защищает все это одновременно. Он отстаивает именно возможность влюбиться в старинный город, найти язык для ностальгии и мечты, превратить разные языки и привычки в пути согласия.

Такой защитник мысли каждой жилой ощутит трепет старины и груз новых проблем. Но для него это не будет поводом для поспешных чувств и непродуманных решений, для гнева и раздражения. Он увидит в жизни старого Вильнюса скорбь о том, что еще не сбылось в Европе, а в новых тяжелейших вызовах — лучший способ найти подсказку в исторической памяти, какой может быть Европа. Европа оказалась перед лицом множества новых угроз, извне и изнутри? Но разве она не умеет сама быть не только грозной, но и внезапной, и мудрой, и остроумной? Разве решения состоят только в том, чтобы ответить на действие противодействием? Не только реакционные запреты, но даже самое благородное зеркальное противодействие было чуждо рассуждениям Донскиса. Для него не противодействие, а возможность победить зло, будучи свободным от навязанных злом возможностей, была важнее всего. Обычно считают, что зло навязывает свои правила игры и нужно не то его обыграть, не то, наоборот, сломать ему игру. Но Донскис понял, что дьявол не столько игрок, сколько изобретатель новых возможностей, не столько остроумный соблазнитель или ловец душ, которого нужно высмеять и прогнать, сколько создатель простых решений, влекущих за собой слишком простые поступки. Донскис всегда настаивал на том, что поступок должен быть сложным: не нужно думать, что поступок отрывает нас от земли, от эмоций или от задумчивости, устремляя нас по прямому рельсу решительности. Напротив, в поступке есть место очарованию и любованию, депрессии и скуке, робости и авантюризму. Вроде бы это пороки, но нет же: пороки быстро находят свою равнодействующую в виде лжи и гнета мнимых удовольствий, а движение поступка не позволяет найти никакой равнодействующей.

Что же находит поступок? Европу, как ее понимали Гуссерль и Паточка, которая не есть ни рамка мира, ни поле боя, но единственный ключ, подобранный к поступку. Ради чего мы думаем и говорим? Не ради преуспеяния Европы, а ради ее благосклонности, иначе говоря, ради уменьшения в ней свирепости. Став учителем, с дисциплиной простой и ясной мысли, Леонидас Донскис объяснил Европу уже не как континент и форум, но как красноречивый язык, изгоняющий тьму.