Банальный вопрос

Барт Р. Как жить вместе: романические симуляции некоторых пространств повседневности / Перевод с фр., указатели, библиография, перевод предисловий, примечания Я.Г. Бражниковой под ред. С.Н. Зенкина. – М.: Ад Маргинем, 2016. – 272 с.

Два с половиной года назад я познакомилась с первым курсом лекций, который Ролан Барт прочел в Коллеж де Франс, — и с тех пор мы живем вместе.

Курс лекций Барта 1976–1977 годов доступен в аудиозаписи: мы можем слышать оригинальное звучание его голоса и полностью прослушать все — за исключением последнего (4 мая) — занятия курса Comment vivre ensemble: simulations romanesques de quelques espaces quotidiens. В 2002 году Издательство Seuil издает конспекты, по которым Барт читал этот курс: …Notes de cours et séminaires au Collège de France, 1976–1977. Предисловия Клода Коста и Эрика Марти, а также научный аппарат книги позволяют оценить продуманное издательское решение: опубликованный текст представляет собой не-книгу, так как точно воспроизводит то, что не задумывалось как книга, не создавалось как «публикуемый текст».

Сегодня, благодаря «Ад Маргинем» и их совместной программе с Музеем «Гараж», эти конспекты курса существуют на русском языке. Здесь также сохранено решение французских издателей: воспроизводятся их предисловия, примечания и сам формат не-книги.

Итак, «не-книга». Притом что Ролана Барта знают именно как «человека книги».

В 2004 году в моем переводе вышла «Империя знаков» Ролана Барта (Праксис, 2004). «Империю знаков» можно назвать «совершенной» или «идеальной» книгой: в ней письмо разворачивается вместе с самим путешествием (в Японию). Кажется, что путешествия в Империю могло и не быть, оно совершилось как книга, как знаки. Автор (а вместе с ним и переводчик) должен был лишь быть готовым отправиться в путь (сборы также требуют сил, внимания, времени); далее все происходило само. Сам Барт считал эту книгу лучшим своим текстом.

Текст конспектов «Как жить вместе» по форме решительно противоположен «Империи знаков», Camera lucida и даже «Фрагментам влюбленной речи», с которыми он совпадает по времени подготовки и написания. Это очень концентрированный поликонтекстный материал, полный эллипсов и «недосказанностей», — заготовка для десятка возможных книг и графический чертеж для целого ряда научных (политических, визуальных, поэтических, музыкальных и т.д.) проектов, в который лектор призывает слушателей включать собственные «графы», собственные источники — как концептуальные, так и романические. Наличие аудиозаписи курса в данном случае мало может помочь пониманию: текст конспектов почти дословно озвучивается Бартом в лекции. Любые расхождения между устным воспроизведением материала и подготовительными «карточками» отражены в печатном издании наряду со ссылками, поправками и уточнением источников. Таким образом, именно это издание воссоздает эффект соучастия в курсе, как он был задуман и как случился. Дословная расшифровка речи Барта не создала бы той непрерывной «авторской речи», которая делает текст книгой. Известно, впрочем, что сам голос «Учителя» побуждал его учеников — в частности, Юлию Кристеву — к концептуальной активности… Однако представленный текст конспектов вводит нас в более близкий контакт с замыслом и целями курса — контакт, избавленный от «эзотеризмов» ученичества.

В этом материале поражает его очевидная бесконечная потенциальность, а также то, что «странный» профессор (о негарантированном академическом статусе Барта читайте в предисловии К. Коста, воспроизведенном и в русском издании) коснулся в этом курсе практически всех — на первый взгляд разнородных — вопросов, которые сегодня составляют ткань социально-политической, антропологической и философской рефлексии. Он отправляется от «вопросов метода» и границы зоо-предметной социальности, доходя до практик и форм социально-политического высказывания, в том числе позднефукианской темы «парресии», к которой Барт обратился, как мы можем видеть, гораздо раньше Фуко — в курсе 76–77-го годов. Удивляет сам факт: Барт обращается к ключевому вопросу континентальной рефлексии XX столетия — вопросу о сообществе, о том, что есть социальное? — и предлагает во многом исчерпывающий, ни на что не похожий ход в истории этого долгого вопрошания. Притом что в списке ключевых текстов по теме, как правило, мы не встречаем упоминания этого курса лекций и этого издания. Это была «не его» тема, — отмечают французские составитель и издатель, ведущие специалисты по бартезианскому наследию. В центре рассмотрения Барта оказался «слишком банальный» вопрос; этот поиск был обречен на неудачу.

«Как жить вместе?» — кажется, что этот вопрос приносит одни разочарования…

В самом деле, в списке «проклятых вопросов», разработкой которых не гнушаются только философы, этот вопрос должен занимать почетное нулевое место. Он дважды проклят — и теми, кто проклял философов, и самими философами. Академический разум и философская рефлексия в своем предельном вопрошании о запредельном ограничены чем-то банальным, незначащим, неинтересным и пошлым — вынужденным непрестижным измерением, обуславливающим по необходимости всякое исследование, всякого исследователя.

Это измерение Барт называет Жизнью-вместе — и само это имя выводит его из давних споров о природе социального, о сути Сообщества, радикально упрощает даже те допустимые концептуальные компромиссы, на которые отваживалась рефлексия в поисках «феноменологии социального», «бытия-с-другими» и форм «трансцендентальной апперцепции».

Как жить вместе? — банальный вопрос, интересный каждому. На самом деле уже начиная с «Мифологий» мы видим, что интерес Барта направлен именно на коллективные, разделяемые всем и каждым репрезентации. Можно говорить о переходе от структурного «развенчания» коллективных мифологий в раннем творчестве Барта к бережному культивированию коллективного фантазма (точнее, конкретного) — личного и все же открытого для всех соучастников — фантазма совместной жизни, которому Барт посвящает этот курс.

Кроме того, поворот к банальному — неслучайный (и уж тем менее «ошибочный») ход. Эту линию он находит у А. Жида и Б. Брехта; к банальности он апеллирует в колонке Chronique, которую ведет в Nouvel Observateur; наконец, вульгарное интересно тому Ролану Барту, о котором пишет книгу Ролан Барт («Ролан Барт о Ролане Барте» — одно из лучших, на мой взгляд, изданий Барта на русском языке [1]). То, что современники и ближайшие коллеги Барта оценили как «недостаток» и «риск», мне представляется самым ценным ходом, открывающим для нас рефлексию банального. И главным риском здесь, пожалуй, остается привычка «ученых-и-философов» (как выражался Паскаль) «дебанализировать» вульгарное, превращать его в удобный объект препарирования.

Сама постановка ключевого вопроса курса — по ту сторону как выхолащивающей систематизации (Барт предупреждает, что не предложит рассмотрения всех возможных форм общежития), так и автобиографической исповедальности (Барт ставит в центр курса «личную» утопию — фантазм идиорритмического сообщества, — однако он расположен «по ту сторону интимного/коллективного») — является событием в истории Социального. Его значение, на мой взгляд, шире таких сфер интересов, как «интеллектуальная культура Франции» и даже «творчество Ролана Барта». Барт обосновывает культуру обращения — с мечтой, фантазией, желанием, предметом интереса, с симптомом, продуктом питания, объектом обожествления, — что дает доступ к совершенно различным пространствам — от онтологии Единого (Бога) до проблем коммунального общежития и отбросов, от вопросов экклезиологии до обсценной речи и каритатизмов женской рекламной прессы. Собственно, концептуальное и повседневное — такие далекие друг от друга — здесь обнаруживают свою гомологию, структурную близость. Одно является расширением другого. Они соединяются в романическом. Остается лишь удивляться тому, что проблематика этого курса в целом, а также его ключевые понятия — идиорритмия, клаустрофилия и многие другие — очень мало представлены в современных исследованиях, поисках, дискуссиях и повседневной речи. В современном (постсовременном, если говорить точнее) романе, наконец. Тем более что актуальная повестка общественных дискуссий, словно заколдованная, вращается вокруг сюжетов, вскрываемых Бартом.

И все же наиболее поразительным свойством этого исследовательского проекта Жизни-вместе (Барт неоднократно подчеркивает: «Это Исследование, а не Урок») является не его поликонтекстный материал, взывающий к разработке, словно богатое ископаемыми месторождение, но сама форма, структура общения лектора и аудитории, которая яснее предстает в печатном издании, а не в аудиозаписи лекций.

Здесь, в заметках к курсу, которые Барт делает «для себя», не для публикации, «работает» все, даже графемы типа «->». (Признаться, я уже много лет использую этот знак в любого типа публикациях и была очень рада внезапно обнаружить его в инструментарии Барта.) Курс был задуман Бартом как совместное макетирование формы утопии (формы, но не схемы): сама коммуникация со слушателями могла стать идиорритмической Жизнью-вместе в течение тринадцати занятий.

Структура исследования опирается на «графы» (traits — в русском издании этот термин переводится как «фигуры», что сопровождается соответствующим пояснением), расположенные в произвольном (алфавитном) порядке. Их количество и порядок расположения подразумевали возможность и необходимость пополнения со стороны слушателей. В том, что этой утопии не суждено было реализоваться, современники, собственно, и усматривают определенный «провал» проекта. Жить-вместе — по ту сторону Власти и подчинения — оказывается невозможным замыслом даже в схоластическом пространстве досуга, в академическом пространстве. Даже когда лектор отказывается от места Власти, когда отпускает «послушников» в идиорритмию, они все равно продолжают ждать от него «епископского благословения», они благоговеют перед речью Говорящего. Как в «Повелителе Мух» Голдинга — этот эпизод комментируется Бартом в курсе: «По-моему, чтобы решать, сначала надо выбрать главного… Главным могу быть я, — без обиняков сказал Джек, — потому что я староста и я запеваю в церкви и до-диез могу взять» (с. 122).

Такой «провал» дорогого стоит. Особенно если Говорящий сознательно воздерживается от того, чтобы проговаривать до конца то, что сам он подготовил к высказыванию. Курс «Как жить вместе» похож на связку ключей, ни одним из которых не пользуется тот, кто их изготавливает. Они принципиально предназначены для использования другими, оставлены для Жизни-вместе. Полагаю, читатель не раз обнаружит, что лектор прорабатывает для осуществления текста определенный участок пространства — и покидает его, как только все готово и остается лишь «снять урожай». Он НЕ снимает урожай; разработанный участок остается не дренированным им лично, он оставлен другому. Сам Барт, впрочем, сравнивает себя с изготовителем деревянных деталей пазла, который предстоит сложить слушателю (см. заключительную лекцию курса).

Современники видели в этом курсе неудавшуюся попытку написать роман. Кстати, во Франции Барт известен прежде всего как литератор (а также семиолог, но никак не философ). Подготовкой к написанию романа («Приготовление романа» — так называется последний из трех курсов в Коллеж де Франс) предстает его жизнь и в новейшей объемной биографии, написанной Тифен Самойо (Tiphaine Samoyault) к столетию Ролана Барта.

В «Романических симуляциях» я склонна видеть скорее отказ от написания романа. Отказ от превращения поиска в речь автора, отказ «держать речь». Решение дать речь другому. Курс больше похож на работу с карточками, фрагментами. Известна романтическая традиция фрагмента, известны современные Барту поиски литераторов-концептуалистов, также читающих вслух карточки и прерывающих речь вместе с границей бумажного листа. Во Франции культура фрагмента — мышления во фрагменте — восходит к Паскалю; «Апологию христианской религии», которую мы знаем как «Мысли», он писал на отдельных листках, и этот «порядок беспорядка» был принципиален для того, о чем он собирался сказать.

И последнее. Мне кажется знаменательным тот факт, что российский читатель знакомится с «Как жить вместе…» Ролана Барта одновременно с другим текстом, который также писался не как книга, а как «непубличное высказывание». Речь идет о «Черных тетрадях» М. Хайдеггера. Оба эти «проекта» являются политическими высказываниями. Однако если в случае с Хайдеггером мы имеем дело с эзотерическим посланием, приковавшим внимание многих читателей именно в силу «приоткрытия ранее сокрытого», то политическое послание Барта решительно экзотерично, лично-публично и заведомо обращено к максимальному вмешательству слушателей и читателей. На фоне хайдеггеровских блокнотов записи Барта — вызывающе белые.

Утопическая модель, озвученная Бартом, — «светлый эпизод», как отмечают комментаторы, предваряющий череду последовавших событий, последним из которых становится его уход из жизни. В следующем академическом году после курса «Как жить вместе…» — 25 октября 1977 года — умирает мать Ролана Барта. Ее болезнь и уход за ней, их Жизнь-вместе в болезни, также нашли отражение в курсе; однако понять это можно, лишь сопоставив его с биографией и с Journal du deuil, написанным после ее ухода. С этого момента Барт также начнет готовиться к уходу, отдельными моментами которого (но не причиной!) станут сбивший его при переходе через улицу по пути в Коллеж де Франс 25 февраля 1980 года бельгийский фургон и последовавшая за этим госпитализация. Как уточняет его биограф, «смерть наступит в больнице de la Pitié-Salpetrière лишь через месяц и “по причинам, не обусловленным напрямую автокатастрофой”».

Курс «Как жить вместе…» был последним утопическим проектом Ролана Барта, предложившим разделить с ним политический «фантазм» идиорритмии. Банальность смерти (не путать с «банальностью зла»), о которой он писал в своей колонке Chronique, не отменяет возможности жить в пространстве этого фантазма. Банально жить им.

Примечание

↑1. Барт Р. Ролан Барт о Ролане Барте / Сост., пер. с франц. и послесл. С. Зенкина. М.: Ad Marginem; Сталкер, 2002. 288 с.