Светлана Волошина
«Светлая личность» Нечаев и «платонические террористы» Бакунин и Огарев: трагическая трактовка «отцов и детей»
Загадочный «внучок». Разочарования революционной борьбы
11 892 
© Фото: Andrew Hong [CC BY-NC-ND 2.0]
В одной из глав «Бесов» Достоевского Петр Степанович Верховенский читает рифмованную прокламацию («очевидно, заграничной печати») под названием «Светлая личность», начинающуюся так:
Он незнатной был породы,
Он возрос среди народа,
Но, гонимый местью царской,
Злобной завистью боярской,
Он обрек себя страданью,
Казням, пыткам, истязанью
И пошел вещать народу
Братство, равенство, свободу.
И, восстанье начиная,
Он бежал в чужие краи…
Авторство этих сомнительных с литературной точки зрения виршей остается в романе неизвестным: сам Верховенский позже утверждает, что «…эти вот стихи… будто покойный Герцен написал», однако подозрительно болезненно реагирует на (вполне справедливую) критику прокламации.
«Светлая личность» — в отличие от стихов капитана Лебядкина из того же романа — хоть никак эстетически и не повлияла на дальнейшую историю поэзии, но имеет не менее любопытную политическую историю «с продолжением».
Это пародия на более раннее стихотворение Николая Огарева, когда-то посвятившего его своему умершему другу. Стихотворение сменило посвящение, превратилось в прокламацию и послужило «исходником» для едкой и точной пародии Достоевского, причем оба произведения связаны с деятельностью одного из главных прототипов «бесов» — С.Г. Нечаева (таким образом, пародийно и само название, составляющее с именем террориста яркое противоречие).
История с прокламацией — лишь один из многочисленных опытов манипуляций, обмана и мистификации, которые Нечаев практиковал в отношении политических эмигрантов Бакунина, Огарева и Герцена; среди них — создание мифа о могущественной революционной организации в России, кража бумаг с целью шантажа, присвоение денег — «бахметьевского фонда», возобновление «Колокола» и даже использование старшей дочери Герцена в конспиративной работе и попытки жениться на ней ради имени.
Для объяснения того влияния, которое Нечаев — после своего появления в Женеве в апреле 1869 года — приобрел над политическими «старичками», стоит чуть напомнить предысторию драматической ситуации, которая сложилась в кругу русских политических эмигрантов в самом конце 1860-х — начале 70-х годов.
После переезда из Англии на континент весной 1865 года Герцен и Огарев остро ощущали недостаток практической деятельности. Перестал существовать и «Колокол», утративший — как и его издатели — свое общественно-политическое влияние после польского восстания 1863 года, и ориентированный на европейского читателя французский вариант газеты. Регулярной и «настоящей» работы не было, и если Герцен находился в постоянном движении (то есть передвижении по Европе), то Огарев продолжал жить безвыездно в Женеве, неспешно занимаясь статьями и стихами. Общество в Женеве в основном состояло из «молодой» эмиграции, значительно пополнившейся после покушения Каракозова (1866), и, казалось, видело своей основной целью непримиримую и ожесточенную конфронтацию со «старичками». Молодежь одновременно демонстрировала презрение к отжившим «отцам-основателям» революционного движения, требовала возобновить и передать им печатный орган (публицистическими талантами, впрочем, они не отличались), а главное — часть капитала Герцена, казавшегося им безграничным. Распри внутри политической эмиграции, не имевшей согласия ни по каким вопросам («русская эмиграция в Женеве, если состоит из 10 человек, образует столько же или 11 партий», — отмечала старшая дочь Герцена Тата), усиливались и подозрительностью к приезжим новичкам, среди которых было немало агентов Третьего отделения (таков был, например, К.-А. Романн, под видом мецената выкупивший огромный скандально известный архив князя П.В. Долгорукова).
«Общее» дело замерло, жизнь сводилась лишь на «личное», которое также не приносило радости: Огарев тихо жил семейной жизнью со «спасенной» им с лондонского дна Мэри и ее сыном. Герцен пребывал в сложных отношениях с Тучковой-Огаревой и остро чувствовал отдаление детей, не желавших продолжать дело отца: сын Саша успешно делал карьеру ученого-естественника, читал лекции во Флоренции, рано женился на простой итальянской работнице и завел детей, зажив вполне буржуазной жизнью европейского академика; младшая дочь Ольга, с ранних лет воспитывавшаяся немкой-«идеалисткой» Мальвидой Мейзенбуг, стала «милой иностранкой». «Она не говорит на моем языке, следовательно, она не узнает — даже читая — кем я был», — с горечью писал Герцен, для которого надежда и семья «свелась» только на старшую — разумную, добрую и разносторонне талантливую Тату, привязанную к отцу и разделявшую с ним его интересы: «…вообще я на тебя надеюсь. Ты мой Петр — “на котором созижду храм мой…” (только Петр немного вялый и недеятельный)».
Возвращение в Россию оба товарища считали невозможным, и в одном писем Огареву (в феврале 1869 года) Герцен подводит печальные итоги: «Жизнь частная — погублена… Время идет, силы истощаются, пошлая старость у дверей… Мы даже работать продуктивно не умеем — работаем то невпопад, то для XX столетия. Ни успеха, ни денег… и серая скука маленькой дрянненькой ежедневности…» [1]
Попытки печататься на родине (Герцену было органически необходимо участие в публицистических проектах — например, в петербургской газете «Неделя» (1866–1901) не спасали: и ему самому, и тем более заскучавшему без дела Огареву страстно хотелось возврата к непосредственному общественно-политическому влиянию.
Возможность такого влияния для Огарева появилась с возобновлением общения после длительного разрыва с Бакуниным: именно он во многом инспирировал издателей «Колокола» на фатальные для газеты и имиджа пропольские публикации 1863 года («мы сгубили “Колок<ол>” и печать заграницей нашими увлечениями» [2], — запоздало сетовал Герцен).
На фоне в общем посредственной и склочной массы новой политической эмиграции старый знакомый Бакунин теперь казался Огареву не так уж плох, хотя и к его идеям, и к новым публицистическим выступлениям он поначалу относился настороженно: так, бакунинская брошюра «Постановка революционного вопроса» (1869) с призывом использовать «разбойничий люд» для народного восстания ему резко не понравилась.
С конца 1868 года из России стали поступать вести о студенческих волнениях в Петербурге, где было закрыто несколько высших учебных заведений. В марте 1869 года Огарев в письме Герцену писал о пришедшем «послании к студентам от одного студента, только что удравшего из Петропавловской крепости». По мнению Огарева, «юное», хоть и немного экзальтированное, послание это требовалось непременно напечатать, так как оно «во всяком случае поворачивает на воскресение заграничной прессы» [3].
Как известно, автором послания был С.Г. Нечаев, по приезде выдавший себя удивленным эмигрантам за представителя таинственного революционного комитета, якобы существующего в Петербурге и руководящего студенческим движением. Прочитав письмо, Огарев (который был «и сам обманываться рад») охотно поверил нечаевской легенде о связи с центром революционного движения в России. Прокламация Нечаева («Студентам Университета, Академии и Технологического института в Петербурге») скептическому Герцену, впрочем, резко не понравилась.
С этого момента началась агитационная кампания Нечаева, Бакунина и Огарева, после смерти Герцена вовлекшая в неприятное и опасное мероприятие и его старшую дочь.
Само появление Нечаева за границей связано с обманом и мистификацией. Созданная и активно насаждаемая им легенда о заключении и побеге из Петропавловской крепости (Нечаева если и арестовали, то ненадолго и скоро выпустили, после чего он спешно покинул Петербург, а потом и Россию — по чужому паспорту) встретила сочувствие Огарева. Активность и фанатизм Нечаева умиляли и вдохновляли его: в его (и бакунинских) глазах это был долгожданный представитель нового поколения, молодой России, дитя базаровых, выходец из «низов», который может стать движущей силой будущей крестьянской революции — той самой, приход которой так долго пестовал и проповедовал Огарев. Кроме того, ему казалось, что «внуки» идейно ближе к ним, чем «дети», нигилисты, с которыми так много враждовали.
Нечаев говорил и пропагандировал то, что хотел слышать Огарев: «что Россия мужицкая готова восстать» (по более позднему свидетельству Бакунина), что действия студенческого движения связаны с подготовкой всеобщего крестьянского восстания [4]. Более того, Нечаев украшал свои речи и вовсе фантастическими (и ложными) сведениями — например, о переселении 60 000 крестьян Архангельской губернии.
Немалое психологическое воздействие оказывал на Огарева и Бакунин, считавший Нечаева чуть ли не последним шансом для обоих. «Я сказал себе и Огареву, что нам ждать нечего другого человека, что мы оба стары и что нам вряд ли удастся встретить другого подобного, более призванного и более способного…» — вспоминал позже Бакунин в письме Нечаеву (от 2 июня 1870 года).
Герцен мрачнел: ему не нравились ни новые огаревские статьи-прокламации студентам («От стариков молодым друзьям — Русские студенты», «Наша повесть»), ни загадочный «внучок» Нечаев, ни вечная анархическая пропаганда Бакунина, чересчур радикальная и несвоевременная: «Разве ты думаешь, что теперь на череду в России “снятие государства” и воцарение Степки Разина? — вопрошал он Огарева. — Что-то сомнительно. Молодым людям мало подспорья — особенно арестованным и сосланным, — что Бак<унин> их называет “противугосударственными”. Слово “поганое государство” — нелепость и опять-таки непризнание исторических моментов. Эдак и зооэмбриологические факты можно себе позволить матюгать. м<ать> — щука и сукин сын паук <…> Ты ведь не решаешься спросить у Бакунина — да что же он, собственно, проповедует не для XXIII, а для нашего столетия?..» [5] — раздражался он.
Однако теперь Огарев, хоть и мягко соглашаясь с Герценом, все больше склонялся к Бакунину и Нечаеву. В письме к Нечаеву «От дедушки к внучку» — скорее всего, наброске к статье, начатой, но не завершенной весной 1869 года, — Огарев выдвигал свою точку зрения: «Дело не в разбойничьем восстании (которое никогда не удавалось, кончилось гибелью и не распространяло никакой правды), дело в человеческом, в народном, в откровенном восстании» [6]. Удивительно — но тем более характерно для Огарева, — что даже в обсуждении целесообразности террора толпы он прибегает к гуманистическим доводам. При этом Нечаев, пропагандирующий аморальные принципы и открытый террор, видится ему «поэтом»: «ты больше поэт, чем ты думаешь», «ты составляешь себе идеал из Стеньки Разина и Пугачева», — пишет так и не изживший идеализм юности Огарев «внучку».
Однако не все были столь доверчивы: среди женевских эмигрантов ходили упорные слухи о неблагонадежности Нечаева, один из них (имевший связи с петербургскими революционными активистами) прямо обвинял Нечаева во лжи и шарлатанстве.
Отчасти в связи с этим Нечаеву и на первых порах, и для дальнейшей успешной деятельности в России нужна была своеобразная «легализация», аккредитация от старых заслуженных деятелей эмиграции. Для этого он уговорил Бакунина выдать ему мандат от несуществующего революционного союза: «Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела Всемирного революционного союза. 2771». Ни Огарев, ни тем более Герцен фальшивую и опасную бумагу не подписали. Герцен, долго отказываясь от личной встречи с заочно неприятным ему Нечаевым, вообще отнесся к этой идее иронично: по его мнению, Бакунину хотелось «пустить дрожь на всю Россию», и сам он, «как старые нянюшки и попы всех возрастов, любит пугать букой — сам очень хорошо зная, что бука не придет».
Еще одним своеобразным средством легализации и «пиара» собственной фигуры стало для Нечаева «присвоение», переадресация стихотворения Огарева «Студент» (1867–1868), посвященного изначально другу Сергею Астракову. (С.И. Астраков умер в конце декабря 1866 года, и о его кончине Огарев сильно скорбел.)
Идея о полезном для дела использовании стиха пришла в голову неутомимому Бакунину: в том же 1869 году на обороте листа с автографом стихотворения он приписал свой «комментарий»: «Великолепно — а лучше бы, полезнее для дела было бы, если бы заместо памяти Астракова ты посвятил это стихотворение молодому другу Нечаеву». И в самом деле, выстраданная когда-то речь на смерть друга вышла в августе 1869 года отдельной листовкой с подзаголовком «Молодому другу Нечаеву».
Он родился в бедной доле,
Он учился в бедной школе,
Но в живом труде науки
Юных лет он вынес муки.
В жизни стала год от году
Крепче преданность народу,
Жарче жажда общей воли,
Жажда общей, лучшей доли.
И гонимый местью царской
И боязнию боярской,
Он пустился на скитанье,
На народное воззванье,
Кликнуть клич по всем крестьянам —
От Востока до Заката:
«Собирайтесь дружным станом.
Станьте смело брат за брата —
Отстоять всему народу
Свою землю и свободу».
Жизнь он кончил в этом мире —
В снежных каторгах Сибири.
Но весь век нелицемерен —
Он борьбе остался верен.
До последнего дыханья
Говорил среди изгнанья:
«Отстоять всему народу
Свою землю и свободу» [7].
Правда, выходила биографическая неувязка: Нечаев в то время был жив и только готовился развернуться во всей силе, однако трагическое описание собственной смерти его не смутило. Более того, очередная мистификация ему понравилась: позже, в прокламациях «Народной расправы» он намеренно распространял легенду о собственной смерти. «Он возымел еще в январе 1869 г. мысль гениальную, он задумал (живой человек) создать самому для себя легенду, сделаться мучеником и прослыть таковым на всю землю русскую…» [8] — позже, в ходе судебного процесса, демонизировал Нечаева адвокат В.Д. Спасович.
(Впрочем, стоит сказать, что и изначальный адресат стихотворения — Астраков — умер не от «снежных каторг» в Сибири, а в Москве от чахотки, так что лирический герой здесь — некий идеализированный образ страдальца за народ.)
«Студент», отпечатанный отдельной листовкой в «родной» для издателей «Колокола» типографии Чернецкого, появился в России осенью 1869 года, действительно послужил своеобразной «аттестацией» и свидетельством одобрения и поддержки деятельности Нечаева со стороны «старичков» с пошатнувшейся, но все же серьезной репутацией.
Стоит отметить, однако, что авторство Огарева в отношении этого поэтического произведения ставилось под сомнение. Тот же адвокат Спасович утверждал: «Хотя Огарев не первостепенный поэт, но стихи эти до такой степени слабы и плохи, что трудно предполагать, чтобы даже и на старости лет они вышли из-под пера Огарева» [9]. Опальный поэт-эмигрант имел неплохую художественную репутацию, но в его авторстве в этом случае не приходится сомневаться.
История огаревского опуса, однако, на этом не закончилась: как уже упоминалось, помимо смены объекта посвящения, он стал основой для пародийного стихотворения, включенного в роман Ф.М. Достоевского «Бесы». По словам Ю.Г. Оксмана, «огаревский текст дал здесь материал для тончайшей пародии, в которой все — от идеологических корней революционной риторики до деталей синтаксиса, ритмического строя и словаря должно было напоминать об утрируемом оригинале» [10].
Эта часть романа (вместе с лирической пародией) впервые появилась в октябрьском номере «Русского вестника» за 1871 год, и «Светлая личность», несмотря на явную карикатурность, как и прообраз, была использована участниками тайных обществ в пропагандистских целях. «В числе предосудительных бумаг и запрещенных книг, отобранных в последнее время у пропагандистов, оказались и прилагаемые у сего в копии стихи под заглавием “Светлая личность”», — отмечалось в послании начальника Третьего отделения министру внутренних дел (от 5 декабря 1874 года) [11].
Эмигрантов — равно как и остальных нужных ему людей — Нечаев хладнокровно использовал в полном соответствии с сочиненным им летом того же 1869 года «Катехизисом революционера». «У каждого товарища должно быть под рукою несколько революционеров второго и третьего разрядов, то есть не совсем посвященных. На них он должен смотреть как на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение…» — среди прочего, было написано в «Катехизисе…», и не стоит сомневаться, что именно так — как на «часть революционного капитала» — Нечаев смотрел и на своих «благодетелей» — Бакунина и Огарева.
Помимо имени и «бумажки», «внучку» Нечаеву нужны были средства на организацию революционной кампании, и через Огарева он стал добиваться встречи с Герценом. Как и предполагал много повидавший вымогателей Герцен, «дельце» «человечка» было тривиальное — деньги, а именно Бахметьевский фонд (капитал примерно в 20 000 франков, в 1857 году оставленный Герцену и Огареву с тем, чтобы те употребили его на дело революционной пропаганды неким Бахметьевым — идеалистом, решившим «завести колонию на совершенно социальных основаниях» на Маркизовых островах. Бахметьев исчез навсегда, а на капитал претендовали все женевские молодые и голодные эмигранты).
Герцен был категорически против выдачи бахметьевских денег на нечаевскую кампанию, подозревая возможные кровавые последствия вложения капитала, однако в итоге он все же уступил настойчивым ходатайствам друга. 20 000 франков основного капитала бахметьевского фонда были разделены пополам, и огаревская доля была выдана просителю.
В августе 1869 года, получив деньги, мандат и некоторую легитимность — максимум, что можно было пока что получить от «старичков», — Нечаев вернулся в Россию. Таким образом, «старички» в этой истории вполне оправдали одно из программных обвинений Достоевским «людей 1840-х годов»: именно они, русские западники и «либералы-идеалисты» в лице Степана Трофимовича Верховенского, породили «Нечаева» — Петра Степановича.
Революционная активность Огарева при Нечаеве и даже после его отъезда продолжала набирать размах: теперь он стал открытым апологетом террористических методов. Деятельность всех «отцов-триумвиров» все больше огорчала Герцена: Бакунин, по его словам, — «локомотив, слишком натопленный и вне рельсов — несется без удержу и несет с собой все на свете»; Нечаев «как абсинт, — крепко бьет в голову», в Огареве же проявилась «безмерно тихая, тихая — и платонически террористическая жила».
«Платонически террористическая жила» Огарева вполне дала о себе знать в его прокламациях: «Мужичкам и всем простым людям-работникам» и «Гой, ребята, люди русские!».
Стихотворное воззвание «Гой, ребята, люди русские», написанное Огаревым в любезном ему псевдонародном стиле, по содержанию, кроваво-революционному накалу и разжиганию межсословной ненависти не уступала прокламациям Нечаева и Бакунина.
…Мы расправу учинить должны,
Суд мирской злодеям-ворогам,
А злодеи эти вороги:
Все дворяне, все чиновники,
Люди царские, попы, купцы <…>
Мы расправу учинить должны,
Суд мирской царю да ворогам.
Припасайте петли крепкие
На дворянские шеи тонкие!
Добывайте ножи вострые
На поповские груди белые!
Подымайтесь, добры молодцы,
На разбой — дело великое!.. [12]
Гуманнейший Огарев, «директор совести» для друзей, находивший оправдание для любых людских грехов и слабостей, любивший и воспитывавший чужих детей как своих, «без границ» в доброте и мудрости, не видел границ и в «платоническом терроризме».
Отметим, что элемент гуманности Огарев сумел внести даже в свою апологию террора, разделяя террор, который «ставит влияние личности выше всякого уважения к массам» (таковы были Пугачев и Наполеон), и террор «во имя нового, народного общественного строя». В качестве весомого аргумента в пользу второго варианта террора Огарев предлагает Герцену историю декабристов — программный и самый любимый, во многом ими самими инициированный миф. «Наши декабристы решались действовать на основании такого же террора, но уже не во имя влияния личности, но во имя нового, народного общественного строя <…> Террор, предполагавшийся декабристами, был беспощаден; пути его сообразно с духом времени были пути исключительно военные. Почему же тебе их пути не казались страшными? А как скоро эти пути переходят в террор крестьянский и работничий — они тебе кажутся страшными?..» [13] — указывал он на непоследовательность в рассуждениях Герцена.
Новые идеи и направления требовали печатного воплощения и манифестации, и еще летом 1869 года, во время приезда Герцена в Женеву, Огарев предложил возобновить «Колокол». Герцен же, как минимум несогласный с прокламационной кампанией трио Нечаева – Бакунина – Огарева, был категорически против того направления, которое неминуемо приняло бы издание. «Жду от тебя твою нравственную смету по части нового “Колокола”. Не взять ли ему эпиграф Пугачева: “Redivivus et ultor” (“Воскресший и мстящий”) — вот был бы рад Нечаев!» — иронизировал он. Однако тут же серьезно добавлял: «“Колокол” невозможен в направлении, которое ты и Бак<унин> приняли. Он может только издаваться в духе прежнего» [14]. Немаловажной деталью было отсутствие и постоянной корреспонденции из России, необходимой для регулярного общественно-политического издания, и широкой читательской аудитории.
Огарев держал Герцена в курсе нечаевской деятельности в России. После убийства студента Иванова и последовавшей волны арестов Нечаев снова сбежал за границу, где в поисках денег вновь обратился к Герцену — через Огарева.
На этот раз усталый от семейных переживаний и затянувшейся полемики с другом Герцен почти не сопротивлялся встрече с Нечаевым и выдаче ему оставшейся части «бахметьевского фонда», хоть деятельность его и «двух старцев» считал «положительно вредной и несвоевременной» [15].
Вскоре, в ночь с 20 на 21 января 1870 года, Герцен умер от того, что поначалу казалось легкой простудой. Тата аккуратно писала отчеты о его здоровье Огареву, но скорой смерти никто не ждал.
Смерть друга и самого близкого человека была серьезным ударом для Николая Платоновича. Тем не менее, а может, напротив, отчасти поэтому он продолжил начатые проекты (среди них — издание «Колокола») — под усилившимся влиянием Нечаева и Бакунина.
Тата приехала к Огареву в Женеву в конце февраля — и неожиданно для себя вскоре оказалась также вовлечена в нечаевско-бакунинские планы и схемы (женщины входили в нечаевском «Катехизисе» в одну из шести категорий людей, которых «дóлжно» было привлекать к «пользе революционного дела»).
Бакунин был счастлив возвращению «нашего боя» Нечаева и на время приютил его у себя — а тот выкрал из дома некоторые его бумаги и письма, чтоб на всякий случай иметь материал для шантажа.
Более того, весьма ценным объектом и материалом для «дела» заговорщику показалась Тата — и как наследница части герценовского состояния, и как носительница его фамилии.
История «вербовки» Таты Нечаевым любопытна и с точки зрения практического применения нечаевских принципов, и как продолжение «кампании» Огарева, Нечаева и Бакунина после смерти Герцена, и как точные зарисовки их характеров и действий изнутри.
Попытки заставить Наталью Александровну Герцен продолжить дело отца начались уже вскоре после его смерти — с февраля 1870 года: Нечаев действовал через Бакунина, а тот, в свою очередь, через Огарева. С этой целью Бакунин писал и к Огареву, и к обеим Натали — Тате и (видимо, на всякий случай) Тучковой-Огаревой-Герцен. В письме Огареву он доказывал, что тот обязан «спасти» Тату от влияния семьи, а также должен проявить «некоторую хитрость» и вовлечь ее в революционное дело [16]. В письмах к Тучковой и Тате Бакунин проявлял иезуитскую хитрость и способность к манипуляторству, выбирая наиболее действенные для обеих аргументы и перемежая их с лестью. Тучковой-Огаревой, долгие годы добивавшейся официального брака с Герценом, а после его смерти и смерти их двоих детей смысл жизни и болезненную любовь сконцентрировавшей на дочери Лизе, Бакунин напоминал оба этих обстоятельства. «У вас, Natalie старшая, есть, правда, особенное дело — дочь. Но вы любите Герцена, ваш ум, ваше сердце всегда были связаны с его делом и широко заходили за тесные пределы домашней жизни — вы обязаны продолжить, хотя и в новых условиях и формах, его дело». Зная об увлечении Тучковой женской эмансипацией, в письме ей он утверждал: «Ведь прошло то время, когда делили искусственно и насильственно право и призвание женщин от призвания и права мужчин. На вас лежит та же самая обязанность, что и на нас».
В щедрой и великодушной Тате, видевшей цель своей жизни в помощи ближним, но пока не нашедшей своего призвания, Бакунин безошибочно нашел мишень, которую его аргументы не могли не задеть. «У вас, бедная Natalie младшая, нет никакой цели в жизни. Ваше сердце полно любви, ваш светлый ум полон силы, природа одарила вас богато — и вместе с тем у вас под ногами нет почвы и, проводя свою жизнь в бесцельном дилетантизме, вы дезориентированное, с толку сбитое существо. “Что ж мне делать?” — спросите вы, если не рассердитесь и захотите спросить. Делайте с нами вместе русское дело. Полно вам, друзья, таскаться, как бледные тени, по белому свету. Соберитесь, соберемся все вокруг Огарева, нашего святого старика, лучшего друга Герцена, и будем с общего совета делать каждый, что умеет, что может для освобождения русского народа» [17].
Бакунин вовсю спекулировал и привязанностью Таты к «дяде Аге», «святому старику» Огареву: «…непростительно, преступно будет с вашей стороны, если вы оставите Огарева в его грустном одиночестве», — завершал Бакунин письмо от 21 февраля «обеим Натали».
Бакунин здесь между строк описал их с совместную с Нечаевым программу: выдвинуть фигуру «святого старика», явно уже не обладавшего ни былой энергией, ни — в силу возраста и болезни — волей, и действовать под его именем.
Тата согласилась для начала помочь Огареву разобраться с бумагами. «Приехав в Женеву, я нашла Огарева лучше, чем ожидала. Он был поглощен интригами Бакунина и Нечаева, но заботился обо мне, старался меня успокоить и говорил, что я могу продолжить дело своего отца» [18], — вспоминала она позже. Тата занималась письмами, книгами и документами Огарева, по просьбе Нечаева надписывала адреса, рисовала то «мужика», то «топор и факел» — вероятно, для прокламаций. Тата, в жизни своей ни одного русского мужика не видевшая, спрашивала о роде и деятельности организации, настаивая, что ей должны быть «ясны цели и средства». Нечаев отвечал грубо и «плевал в сторону». Еще до приезда Таты он сам просмотрел огаревские бумаги и также выкрал некоторые из них, подходившие для дальнейшего компромата. Бакунин приходил каждый день, «дюжинами делал себе папиросы», расспрашивал многочисленных визитеров — «молодых людей» и «ежедневно доказывал» Тате, что она «должна быть с ними». Огарев также старался убедить Тату: ему она верила и любила, но ответы Бакунина и давнее недоверие к нему Герцена ее настораживали. К тому же, пункты «Катехизиса» Нечаева — как в теории, так и в применении — казались ей отвратительными. «Бакунин полусловами давал мне понять вещи, которые меня возмущали. Например: “Молодая, красивая женщина всегда может быть полезна… Это очень просто. Сколько есть богачей, молодых и старых, которых легко закружить и заставить давать деньги для дела”» [19]. В революционных целях из дочери Герцена вполне можно было сделать аферистку и содержанку.
Имя Таты Герцен нужно было им и для подзаголовка «Колокола». Пугая Тату конспиративными требованиями (встреча с Нечаевым и Бакуниным проходила на неизвестной квартире поздно вечером), они требовали от нее согласия принять номинальное участие в издании газеты, но не получили — к большой досаде обоих. (От злости «Нечаев словами и жестами вышел из всяких границ. Бакунин старался его усмирить: “Ну, ну, тигренок, успокойся”», — добавляла Тата колоритных подробностей.)
«Колокол», хоть и без участия наследницы, все же был возобновлен (всего вышло шесть номеров, еженедельно со 2 апреля до 9 мая 1870 года) — в типографии Чернецкого, где ранее печатались все издания Герцена. Преемственность обозначалась не именем Таты, а подзаголовком: «Орган русского освобождения, основанный А.И. Герценом (Искандером) (Под редакцией агентов русского дела)». Первый номер открывало обращение Огарева к новой редакции, которая, как он надеялся, «не изменит знамени, поставленному Герценом, при котором каждый свободомыслящий человек мог заявить свое мнение и направление, разумеется, без всякого ущерба для главной цели — освобождения России». По словам авторитетной исследовательницы русского революционного движения XIX века Е.Л. Рудницкой, «платформа нового издания была сформулирована им настолько расплывчато, что оставляла за редакцией широкие возможности в выборе программы и направления газеты» [20]. Для «нечаевского» издания программа «Колокола» была слишком умеренной. Однако вполне возможно, что издание было лишь звеном «в той цепи брошюр, прокламаций, листовок, обращенных к различным классам и группам русского общества, из которой складывалась агитация Нечаева» [21], — а именно его либеральной частью.
Огареву в новом «Колоколе», помимо письма-обращения в первом номере, принадлежат лишь статьи «Памяти Герцена» (№ 3), «Проект усиления губернаторской власти в России» (№ 5) и «Сплотимтесь дружно!» (№ 6). Стоит также отметить, что по сравнению с предыдущим 1869 годом агитационная деятельность Огарева значительно поутихла.
Напротив, активность Нечаева в отношении Огарева и семьи Герцена не закончилась, он не оставлял надежды полностью вовлечь Тату в свою конспиративную деятельность. После того как российское правительство обратилось к швейцарским властям с просьбой о выдаче Нечаева как уголовного преступника, тот ушел в глухое подполье. Вскоре Огарев попросил Тату тайно передать «очень важную» рукопись скрывающемуся «под видом англичанина» Нечаеву. План передачи рукописи (это была некая программа) был сложен, запутан и напичкан всевозможными шпионскими клише. Сначала Тате предстояло отправиться в Невшатель, найти некую типографию и получить там дальнейшие указания, назвав пароль («это были названия трех цветков — генциана, рододендрон и эдельвейс», — вспоминала Тата). «Я была взволнована странным поручением и неизвестностью цели путешествия, но, в угоду Огареву и чтобы его успокоить, согласилась», — писала дальше она.
Огарев далеко не во всем был согласен с Нечаевым и Бакуниным — отправляя Тату в сомнительное и опасное путешествие в Невшатель, он «с не свойственной ему энергией» заявил, что не согласится подписать их программу, если не будут вычеркнуты некоторые ее параграфы.
Путешествие стоило несклонной к авантюрам Тате многих волнений: оказалось, что от Невшателя надо ехать дальше, в глухую деревню, куда она добралась только к ночи. Шпионский колорит нарастал, тревога Таты — тоже: по выходе из поезда она (по уговору) держала в руке платок, в темноте ее встретили «две тени», за которыми она проследовала по снежному полю к крайнему дому в деревне. В доме провожатые ее оставили, а через некоторое время, показавшееся испуганной Тате долгим ожиданием, появился со свечой горбун-карлик, который и отвел ее в комнату к Нечаеву.
Как всегда грубый в обращении и выражениях Нечаев, прочитав рукопись, ругался на Огарева за отказ подписать ее как есть, требовал от Таты повлиять на «старика» и злился на ее отказ.
Ночевать Тате, к ее досаде и вполне понятным опасениям, пришлось в той же комнате. Замков на двери не было, но Тата, решившая было ложиться спать в одежде, обнаружила под кроватью железный брус и заложила им дверь.
Утром Нечаев снова пытался заставить Тату убедить Огарева подписать программу без изменений и помешал ее отъезду домой: вернуться она смогла лишь через день, к беспокойству Натали Тучковой-Огаревой, которая в это время вместе с дочерью и внебрачным сыном Сашей Герценом также гостила в Женеве. А.А. Герцен, обеспокоенный «исключительным влиянием революционеров» на сестру, был очень недоволен Огаревым, принимавшим участие в вербовке еще не оправившейся от болезни Таты. В письмах он осуждал Огарева («ты меня ненавидишь» [22], — сокрушался тот) и просил Тучкову остаться некоторое время в Женеве и присмотреть за сестрой. Нечаева вовсю разыскивала полиция, и мнения эмигрантов о выдаче преступника властям (убийство студента Иванова было уже у всех на слуху) разделились. Тучкова-Огарева с Татой ходили на организованное по этому поводу собрание эмигрантов: резко постаревший после смерти друга Огарев сидел рядом с Н.А., дремал и время от времени повторял: «Пожалейте его, господа, просите за него (т.е. за Нечаева)», — вспоминала его бывшая жена. Дела у Огарева были неважны: здоровье было худо; после уплаты накопившихся долгов деньги закончились, из России посылок не было, а брать взаймы из остатков «бахметьевского фонда» он не смел.
Продолжая скрываться от полиции, Нечаев не сдавался; теперь одним из его проектов была женитьба на Тате. Однако той — несмотря на признания в любви и аккуратно составленные амурные письма, цель «жениха» была ясна: деньги наследницы Герцена и ее имя. Наученная горьким опытом Тата жестко отказала.
Через некоторое время скрывавшийся от полиции Нечаев появился у них перед дверью, и обе Натали, несмотря на свою неприязнь к нему, вынуждены были скрывать беглеца, сопровождать его (переодетого для конспирации в женское платье) на нужную встречу (вероятно, с Бакуниным) и помочь бежать за границу.
Впрочем, вскоре Нечаев снова появился у Огаревой и Таты — на этот раз с просьбой присутствовать на очередном собрании русских эмигрантов и студентов «по нашему делу». Тата, уступив его настойчивым уговорам, обещала на собрании присутствовать. К счастью, однако, этого не произошло: от старого знакомого отца — Г.А. Лопатина, которого она помнила еще по визитам в доме в Лондоне, — Тата узнала все «макабрические подробности» об убийстве Нечаевым Иванова. На собрание она не пошла, Нечаева более не видала, а Лопатина всю жизнь считала своим спасителем.
Тата Герцен старалась убедить Огарева в том, чтобы он более не имел никаких дел с Нечаевым, но ей это удалось только к лету: «…теперь Бакунин и даже Огарев убеждены в том, что их надували, и прекратили все сношения с Нечаевым и его товарищами» [23], — объясняла она 10 июля 1870 года в письме к П.Л. Лаврову. Бакунин позже в раскаяньи писал Тате, что «…нам всем, а мне более всех, остается покрыть голову пеплом и с горем воскликнуть: мы были круглыми дураками!» Огареву же Бакунин заметил: «Нечего сказать, были мы дураками, и как бы Герцен над нами смеялся, если б был жив, и как бы он был прав, ругаясь над нами!» [24]
Вряд ли Герцен смеялся бы над тем, каким опасностям его ближайшие соратники подвергли его любимую старшую дочь и чему стало (хоть и недолго) служить его детище — когда-то могущественное издание Вольной Русской Типографии.
Сложно сказать, что печальнее всего в этой истории взаимодействия «отцов» революции с «детьми»: то ли что «отцы», неоднократно обвиняемые потомками в бездействии, дворянском воспитании и излишней склонности к теориям, оказались беззащитны перед безжалостной и существующей вне этических рамок деятельностью «детей»?
Или то что идеализм — интеллектуальное и гуманистическое по своей сути увлечение умных и образованных молодых людей, обсуждавших в 1830-х годах в московских гостиных неизбежность прогресса и собственную великую роль в нем — дошел в их действиях до своего логического предела, превратившись в «платонический терроризм» и утратив свои гуманистические начала? Есть ли, как положительно утверждает Достоевский, доля вины «отцов» в том, что среди и «детей», и «внуков» были нечаеавы — или, напротив, последние в силу иного происхождения и отсутствия серьезного образования неверно считали и интерпретировали семантику «отцов»?
Что же касается трагических последствий деятельности самих фигур «нечаевых», то об этом исчерпывающе было сказано уже тогда, по горячим следам, — в романе «Бесы».
Примечания
Комментарии