Украинский фронтир

Ігор Чорновол. Компаративні фронтири: світовий і вітчизняний вимір. – К.: Критика, 2016.

12 июля 1893 года на съезде Американской исторической ассоциации в Чикаго тридцатидвухлетний ассистент Висконсинского университета Фредерик Джексон Тёрнер выступил с докладом «Значение фронтира в американской истории». И с этого момента на несколько десятилетий «студии фронтира» определяли собой американскую историографию — «исторический цех трансформировался в общество имени Тёрнера».

Тёрнеровская идея состояла в том, что фронтир — это такая подвижная цивилизационная граница, зона освоения «свободных земель». Главными героями постёрнеровской истории стали миссионеры, поселенцы, колонисты и т.н. «воины фронтира» — пограничные военизированные объединения разного порядка: «фронтирная» компаративистика с равным успехом относит сюда римских лимитанов и крестоносцев, гайдуков, морлахов и ковбоев. К «воинам фронтира», разумеется, имеют непосредственное отношение казаки — запорожские, терские, кубанские, донские и т.д. Фронтир неслучайно становится одним из шиболетов колониальных исследований: ученик Тёрнера и основатель «компаративного подхода» Герберт Болтон применил теорию фронтира к описанию испанских колониальных институций.

Классические американские «студии фронтира» были затем многократно переосмыслены и трансформированы, и сам термин стал обозначать не столько границу, но «зону взаимодействия различных культур и этносов» (по Оуэну Латтимору). На сегодняшний день фронтиром могут называть и границу, и регион, и некий процесс (вероятно, все тот же процесс «взаимодействия культур»). Впрочем, «эластичность» исходного термина признавал и сам Тёрнер.

Украинский историк Игорь Чорновол написал книгу о посттёрнеровских рефлексиях — фактически историю «студий фронтира». В центре этих компаративных заметок находится Украина, что естественно. Украина — одна из немногих стран, у которых фронтир обозначен в названии. (К таким странам, к слову, относится Австрия — Österreich, Ostmark, Marchia orientalis, «восточная граница».) Французский военный инженер и едва ли не первый картограф Украины Гийом Лавассер Боплан использовал название Ukraina для обозначения огромной рубежной зоны между Европой и Азией, его карта вышла в Данциге в 1648 году под названием «Delineatio Generalis Camporum Desertorum vulgo Ukraina» («Общий план безлюдных земель, обычно называемых Украиной»). Первый украинский историк, всерьез обратившийся к тёрнеровскому наследию, Ярослав Дашкевич определял «Большой украинский фронтир» по Боплановым картам как пространство «ничьей земли» между Речью Посполитой, Москвой, Крымским ханством и Турцией, шириной от 50 до 200 км и длиной до 1 тыс. км. Но в целом для украинской историографии, как показывает Чорновол, теория фронтира была до известного момента лишь одним из возможных аспектов «дискурса колонизации».

Ирония состоит в том (и Чорновол неоднократно подчеркивает это по ходу книги), что терминологическое определение «Украины» и «украинцев» — рубежного региона и рубежного народа утвердилось в историографии лишь в начале XIX века, когда «аутентичного» фронтира на европейской карте уже не существовало. Собственно, это стало частью романтического «казацкого мифа», который закреплял представление об украинской истории и нации как об истории и нации казаков. И это, в принципе, характерная черта национальных мифологий: «рыцари фронтира», как правило, занимают в них центральное место.

Украинские фронтиры (как и российские, кстати говоря) сделались предметом большого количества статей и монографий. Чорновол подробно реферирует конференцию, которая состоялась в Чикаго через сто лет после знаменитого доклада Тёрнера и была целиком посвящена «фронтирам России». Она прошла под знаком распада советской империи. Из всех докладов, прозвучавших на ней, наиболее серьезным Чорновол полагает доклад Джона Ледона, который применительно к российской истории говорил о «трансфортирах», «транзитных зонах», ориентированных на «конкурентные центры» — Швецию, Польшу, Турцию, Китай и Персию, а также о специфике российской — сухопутной — империи и ее отличии от морских империй: «…если португальского, голландского, британского купца или чиновника, едва он ступал на берег в китайском порту, поражал незнакомый, чужой мир, то русский, пройдя по земле, пересекал столько лингвистических зон, торговал на стольких базарах и познавал стольких женщин в разных городах, что он был, так сказать, “подготовлен к Китаю” (he had “adjusted to China”)». «Полагаю, — заявил тогда Ледон, — что мы становимся свидетелями возрождения транзитного фронтира. Россия сократилась до своих границ 1650 г. Это напоминает о циклах экспансии-сокращения китайских династий, даже притом что амплитуда здесь меньше. Несложно заметить появление в Европе нового центра, и он вскоре будет иметь огромное влияние на российско-европейский трансфортир, который немецкие политики когда-то презрительно назвали «“зоной среднеевропейской руины”».

Американские теоретики российских фронтиров находились под очевидным влиянием Сергея Соловьева с его дихотомией леса и степи. Заметим, что эта соловьевская идея оказалась резонансной и в украинской историографии ХХ века (у Дм. Чижевского), но, что характерно, в «студиях фронтира» существует отдельный сюжет о Диком поле и Донбассе. Вышедшая в Кембридже в 1998 году монография Хироаки Куромия называется «Свобода и террор в Донбассе: украинско-русское пограничье в 1870–1990-х годах» (Freedom and Terror in the Donbas: A Ukrainian-Russian Borderland, 1870s–1990s). Центральной проблемой Донбасса японский историк полагал «эскалацию насилия», — признавая, что это проблема любого фронтира. В конечном счете, он пришел к парадоксальному выводу: «На протяжении всей своей истории Донбасс был воплощением свободы, и именно эта свобода определяла крайне брутальную и жесткую политическую историю Донбасса». Собственно, для насельников Дикого поля, для тех, кто бежал на Донбасс, свобода была «свободой от», а не «свободой для». Дикое поле в этом контексте «рифмовалось» с Диким Западом, и Куромия настаивал на том, что Дикое поле сохранило ключевые элементы своей социальной организации, оставшись слабо контролируемым из центра (будь то Москва или Киев, — Куромия прослеживает российскую, советскую и украинскую историю Донбасса) «местом эксплуатации и нетолерантности», воинственным, жестоким и независимым.

Общий вывод автора этой монографии Игоря Чорновола, по большому счету, совпадает с давней формулой Ярослава Дашкевича: украинский фронтир (Великий кордон) не был герметичным, непроницаемым барьером — скорее, он был двухсторонним фильтром. По сути, Чорновол определяет фронтир вообще, и украинский в частности, не по Тёрнеру, а по Латтимору, т.е. не как рубеж цивилизации, но как зону взаимодействия различных культур. Наконец, в заключение, говоря о «пограничной идентичности» украинцев, Чорновол от исторической теории обращается к политической практике: «Кажется, что реалии фронтира здесь давно принадлежат истории, хотя признаки его ощущаются и теперь. И все же влияния фронтирного прошлого на формирование модерной украинской идентичности не стоит преувеличивать. В конце концов, Украина не единственный из раннемодерных европейских фронтиров, ставших независимыми в конце ХХ века. Фронтир как символ способствует идентичности украинцев, а вот присущая фронтиру амбивалентная лояльность и “разорванное сознание” составляют проблему именно теперь, когда вместе с превращением Донбасса в военный фронтир Украина — целиком, вся ее территория — вновь становится пограничьем европейской цивилизации, зоной жесткого противостояния российской экспансии».