«Dividenda Germania»: «Action française» против Версальского «мира»

От редакции: Продолжение личного проекта историка Василия Молодякова на Gefter.ru

Девиз «Dividenda Germania» (раздел Германии) был альфой французской политики. Он должен быть и ее омегой.
Шарль Моррас

С момента подписания 28 июня 1919 года Версальский мирный договор стал объектом острой критики. Принимавший ближайшее участие в его выработке маршал Фердинанд Фош видел в нем лишь «перемирие на двадцать лет». Договор осуждали за слишком суровое отношение к Германии, предсказывая, что он неизбежно приведет к новой войне. Вожди национализма Шарль Моррас, Леон Доде, Жак Бенвиль, напротив, считали его недопустимо мягким, не обеспечившим Франции необходимые гарантии безопасности.

Перемирие на Западном фронте, заключенное 11 ноября 1918 года на условиях «союзников» после победы революции в Германии, многие считали победой, хотя оно означало лишь прекращение огня, но не окончание войны. «Перемирие было преждевременным, — утверждал Доде. — Оно предотвратило германский Седан, безусловный и неизбежный. Подлинный мир достигнут только тогда, когда победоносная армия занимает вражескую столицу» (LDH, 294). Но войска союзников не вошли ни в Берлин, ни в Вену.

Близкий к «Action française» писатель Анри Бордо, в качестве офицера генерального штаба побывавший на левом берегу Рейна, в конце декабря 1918 года представил начальству доклад, в котором оценил ситуацию более объективно: «С помощью перемирия Германия избежала военного разгрома. С другой стороны, перемирие бросило ее к нашим ногам, но только если мы сумеем воспользоваться этим. Это вопрос не военного, но политического характера. Перемирие избавило нас от новых людских потерь, и опустошенная Франция должна принять это во внимание. Оно также избавило нас от нового опустошения Лотарингии и Бельгии и дало нам превосходство, достижение которого было целью войны». «Германия не разбита экономически, если судить по Палатинату, Гессену и рейнской Пруссии, — добавил он. — Она не считает себя разбитой в военном отношении. Если она проиграла войну, она еще надеется выиграть мир» [1].

Прекращение огня было воспринято с облегчением, тем более что французские войска продолжали идти вперед, заняли «отторгнутые провинции» и вышли к Рейну, левый берег которого был оккупирован «союзниками». Военная часть войны, если так можно выразиться, закончилась. Настало время политического урегулирования, подготовки мирного договора, заключение которое означало окончание войны. «Мы выиграли войну, теперь главное — не проиграть мир», — так формулировали задачу дня французские националисты. Что это значило?

14 ноября 1918 года Жак Бенвиль, главный специалист «Action française» по германским делам, записал в дневнике: «Ближайшие дни решат, как пойдет дальше наш век, даст ли наша победа длительные результаты или окажется всего лишь пирровой. Если Германская республика стабилизируется, наследники Бисмарка сделают ее такой же прочной, каким было прежнее государство. <…> Не стоит отправляться в Версаль для того, чтобы там восторжествовала идея Бисмарка — идея германского единства, подновленная и одетая по моде времени».

В тот же день он писал для завтрашнего номера газеты: «Германское государство, которому социалисты поклоняются больше, чем кто бы то ни было, сохранилось и даже усилилось. <…> Если бы Бисмарк был жив, он бы одобрил происходящее в Берлине. Точнее, он жив вечно. Его бессмертная душа парит над германской революцией, воплотившись в Эберта, Шейдемана и тех, кто придет им на смену. Двойная идея бисмарковского творения — единство Германии и крепость государства — руководит новыми правителями. <…> Мы же ни в коей мере не заинтересованы в прочности германского государства» (JBA, II, 1–2).

Считая, как и Моррас, сохранение германского единства — вне зависимости от государственного строя! — главной угрозой Франции, Бенвиль указал на возможность того, что в результате войны Германия не только потеряет, но и приобретет территории — в виде германской республики Австрия. В результате краха Австро-Венгрии 30 октября 1918 года в Вене было созвано Временное национальное собрание, состоявшее из немецких депутатов имперского парламента. 12 ноября оно абсолютным большинством голосов провозгласило Австрию республикой в составе объединенного германского государства — со ссылкой на провозглашенный президентом США Вудро Вильсоном принцип права наций на самоопределение. Днем позже лидер социалистов Отто Бауэр, назначенный министром иностранных дел, известил берлинский Совет народных уполномоченных, как называлось новое правительство, об этом решении и предложил приступить к переговорам об условиях объединения.

«Много времени уже потеряно, — предупреждал Бенвиль. — Вена не оккупирована, а это было единственным средством сдержать бурный германизм австрийских демократов». Он также предостерег против признания «союзниками» воссоединения Австрии и Германии «в обмен» на отказ Германии от левого берега Рейна: «Германия присоединит австрийских немцев и на основании того же права наций на самоопределение сохранит рейнских немцев» (JBA, II, 3).

Моррас обычно писал передовицу, когда весь номер был уже готов. 15 ноября, сославшись на приведенные выше слова Бенвиля, в статье «Договоримся с 26 германскими государствами» он сформулировал кредо «Aсtion française» в германском вопросе: «Я очень надеюсь на заявление Французской республики, что она не признает единой Германской республики и будет договариваться отдельно с каждым из 26 государств, ставших республиками, которые составляли бывшую Германскую империю».

Мысль была не нова: подобные призывы звучали на страницах «Action française» в годы войны. Например, 16 июня 1917 года Моррас призвал «начать с раздела объединенной Германии на как можно большее число частей как можно меньшего размера. Тогда и только тогда бош станет неопасен», добавив в адрес оппонентов: «Французские социалисты никогда на это не согласятся, потому что будущий успех социализма в Германии интересует их куда больше, чем безопасность Франции, а расчленение Германии на маленькие государства не способствует такому “успеху”» [2]. Луи Димье, принадлежавший к радикальному крылу движения и считавший политику «священного союза» соглашательством, в 1915 году выпустил книгу с красноречивым заглавием «Обрубки змеи. Мысли о разделе Германской империи и о восстановлении Германий». Правящие круги, в которых доминировали противники монархистов, проигнорировали их призывы.

При всей германофобии не был сторонником расчленения Германии и премьер-министр Жорж Клемансо, которому предстояло возглавить делегацию на мирной конференции. «Германия, которую они (участники конференции. — В.М.) знали, была единой Германией. Ее единство считалось фактом, соответствующим принципу национального государства и праву наций на самоопределение» (JBC, 63), — сетовал Бенвиль. Когда опытный дипломат Жюль Камбон, возглавлявший комиссию по проверке полномочий делегатов, спросил, не потребуется ли для вступления договора в силу участие Баварии, имевшей свою армию и дипломатическую службу («отец геополитики» Карл Хаусхофер был баварским военным атташе в Японии), ему объяснили, что «обязательства, взятые на себя Эбертом, распространяются на всю Германскую империю. На этом вопрос был исчерпан» [3]. Так заявил Клемансо 11 октября 1919 года в Сенате, отвечая критикам договора.

В статье «Сущность будущего мира» (1 декабря 1918 года) Моррас расставил приоритеты в решении ближайших послевоенных проблем с точки зрения интересов Франции: вопрос репараций и компенсаций «мы ставим сразу после священного вопроса Эльзаса и Лотарингии и даже перед вопросом (тоже жизненно важным) французского Рейна. Но расчленение Германии господствует над всеми компенсациями, даже над Эльзасом. Да, даже над Эльзасом. <…> Эльзас и Лотарингия, Рейн, компенсации — это в разной степени гарантии (мира. — В.М.), но гарантия гарантий, их общая основа — раздробленное состояние Германии». «Соседство единой централизованной Германии никогда не сулило французскому народу ничего хорошего», (JBA, II, 35) — вторил ему Бенвиль. И процитировал Адольфа Тьера: «Это не старая политика, это вечная политика, которая советует не создавать вокруг себя сильные государства» (JBA, II, 21).

Любитель исторических аналогий, Бенвиль часто приводил в качестве отрицательного примера антиавстрийскую позицию Наполеона III во время австро-прусской войны 1866 года. Император — которого орлеанисты из «Aсtion française» вообще не жаловали — ссылался на завет Ришелье бороться против Габсбургов как главного врага Франции. Однако после победы пруссаков в битве при Садовой один из приближенных заметил ему: «Государь, вам постоянно говорят об австрийской династии, против которой боролся Ришелье. Сегодня эта австрийская династия находится не в Вене, а в Берлине» (JLN, 200). «До 1866 года Бисмарк все время сомневался, что великие европейские державы окажутся настолько глупы, чтобы позволить Пруссии создать великую Германию. Он и вообразить не мог, что после такой непростительной войны те же самые державы будут равнодушно, если не с симпатией смотреть, как Германия укрепляет свое единство» (JBA, II, 14).

«Современным воплощением» «Наполеона малого» публицисты «Action française» называли Вильсона — на первых порах самую влиятельную фигуру мирной конференции. До вступления США в войну они саркастически отзывались о его «нейтрализме», «пацифизме» и «кантианстве» (страшное ругательство в устах Морраса!), после вступления критиковали за то, что президент продолжал считать смыслом войны борьбу «демократии» против «милитаризма» и «кайзеризма», а не «цивилизации» против «германизма». После перемирия, когда стало известно, что Вильсон приедет в Париж и лично — единственный глава государства — возглавит делегацию на мирной конференции, его истово славила вся французская пресса, особенно левая. В декабре 1918-го и январе 1919 года Моррас посвятил «заокеанскому самодержцу» серию почтительных статей, стараясь «объяснить Вильсона Франции» и «объяснить Францию Вильсону», а также предостерегая его от «ложных друзей» вроде социалистов (читали ли его в аппарате президента?).

Плохо разбиравшийся в европейских реалиях и более озабоченный судьбой провозглашенных им принципов мироустройства и Устава будущей Лиги Наций, президент выступил за расчленение многонациональной Австро-Венгрии, но против расчленения Германии, за исключением возвращения «отторгнутых» ею территорий. Поэтому «Action française» настороженно встретила уже первые его выступления в Париже, а речи в Америке, куда президент временно вернулся в феврале 1919 года, вызвали открытую критику. В декабре того же года, когда американский Конгресс не ратифицировал ни Версальский договор, ни договор о гарантиях безопасности Франции, а потерпевший поражение Вильсон затворился от мира из-за болезни, истинная тяжесть которой была умело скрыта от всех, Моррас в послесловии к сборнику статей «Три облика президента Вильсона. Нейтралитет — Участие в войне — Перемирие» вынес окончательный приговор «благочестивому американцу, потерявшему голову от величия», его «надменной вере в свою звезду» и вызванным ею «преступным ошибкам» [4].

С момента прихода к власти германские социал-демократы взывали к Вильсону от имени народа, который «выбрал свободу» и нуждается в снисхождении и помощи. Бенвиль иронически сравнил веру в то, что «новая Германия под благодетельным влиянием демократии почувствует себя великой грешницей, заслуживающей своей участи и готовой искупить свою вину» с верой в «волшебную палочку, взмах которой изменит не только немецкую, но всю человеческую природу и природу вещей» (JBC, 108–101). «Вы лучше поймете и узнаете Германскую республику, когда она выберет президентом Гинденбурга», — провидчески заметил Моррас еще 25 ноября 1918 года (VCM, 296).

«У союзников нет политики в отношении Германии, — сетовал Бенвиль 13 февраля 1919 года, — или есть разные политики, слишком непоследовательные и противоречащие друг другу. О будущем никто не думает». Французская делегация была вынуждена считаться с Вильсоном и с британским премьером Дэвидом Ллойд Джорджем, не желавшим расчленения и чрезмерного ослабления Германии по экономическим соображениям. Клемансо и сам не ставил вопрос о расчленении Германии. Андре Тардье, один из главных авторов Версальского договора и рупор премьера в Палате депутатов, в книге «Мир» (1921), написанной во славу патрона и его детища, восторгался «гением» Бисмарка, который «создал единство Германии» и «с поразительной ловкостью облек в конкретные формы потребность, существовавшую до него» [5]. Моррас назвал эту позицию «суеверным почитанием германского единства». «Как нам досадно видеть в преамбуле, — вторил ему Бенвиль, — слова “и Германия с другой стороны”, окончательно закрепившие существование Германской империи» (JBA, II, 35).

Верные концепции «извечного врага», Моррас, Бенвиль, Доде призывали воспользоваться моментом и нанести по нему окончательный удар, не прячась за риторикой à la Вильсон и не стесняясь в выражениях. «Мысль о заключении с Германией мира, основанного на праве и справедливости, о взывании к совести немцев — глупа и опасна. Наступил момент для серьезного мира, основанного на реальном положении вещей». Эти слова Бенвиля остались в дневнике, но страницы «Action française» в ходе подготовки, а затем обсуждения договора пестрели не менее откровенными заявлениями.

Требования Клемансо сосредоточились на репарациях и на контроле над Сааром и левым берегом Рейна. Страстным пропагандистом идеи французской «стражи на Рейне» стал Морис Баррес, чье политическое влияние за годы войны ощутимо возросло. «Франция не может стать великой континентальной державой, не будучи рейнской державой», — напомнил Бенвиль 1 декабря 1918 года. Однако Моррас еще 28 сентября 1918 года предупреждал: «Советую сравнить важность присоединения левого берега Рейна с важностью расчленения Германии. Первое даст нам известное удовлетворение и создаст множество трудностей, если второе не будет осуществлено. Второе без первого — простое возвращение Германии к ее естественной раздробленности — обеспечит нам мир, свободное экономическое, политическое и моральное развитие, не говоря уже о перспективе восстановить в будущем наше влияние в землях на Рейне» [6]. «Аннексировать Рейн или нейтрализовать его — затея без будущего, если сохранится единая большая Германия», — повторил он 4 апреля 1919 года в статье «Геометрия мира».

Клемансо сотоварищи постарались сделать «мир» максимально тяжелым для Германии в территориальных и в экономических статьях. Однако Бенвиль и Доде считали, что «первые и самые твердые требования о возмещении ущерба» следовало предъявить Германии «непосредственно в момент перемирия, в момент поражения и унижения» (LDH, 294; JBA, II, 57). Берлину пришлось согласиться с колоссальными репарациями и принять обязательства по их полной выплате, процесс которой, однако, растягивался на полвека. «Побежденная Германия знает, что должна платить, и сделает все возможное, чтобы заплатить как можно меньше», — резонно заметил Бенвиль, добавив, что предпочел бы «мир, который даст нам меньше миллиардов на бумаге, но на практике позволит значительно сократить военные расходы и избавить нашу молодежь от воинской повинности» (JBC, 11).

Лидеры «Action française» отвергли окончательный вариант договора как «компромисс между первоначальной программой “союзников”, программой реституций, репараций и гарантий, и вильсоновской программой» (JBA, II, 30). Моррас иронически изложил его содержание: «Австрия не опасна и даже может быть полезной: разрежем ее на четыре части. Германия может снова нанести нам неисчислимый ущерб: будем свято уважать ее юное и хрупкое единство! А чтобы все ухудшить, прибавим к сохранению этого единства ненависть, которую вызовет наше временное водворение на Рейне, и боль от потери Страсбурга, Позена (совр. Познань. — В.М.) и части Шлезвига. Жизненно важные органы мы не затронули: отрежем несколько кусков кожи, чтобы как следует разозлить ее! Наконец, требуя, чтобы она возместила убытки, не будем ничего требовать прямо сейчас, даже в задаток».

Особую тревогу вызывало отсутствие долгосрочного и эффективного механизма гарантий того, что Германия будет выполнять договор. «Шестьдесят миллионов немцев не смирятся с регулярной уплатой сорока миллионам французов многих миллиардов на протяжении тридцати или пятидесяти лет, если французы каждую минуту не будут в силах заставить их платить» (JBA, II, 52). Отдавая в этом отчет, Бенвиль назвал два главных условия выполнения договора: «полное подчинение Германии и невозможность ослушаться; глубокое и длительное единство “союзников”, единство идей, интересов и сил» (JBA, II, 65). Эти слова были опубликованы в первую годовщину подписания договора, когда «франко-британского союза больше нет» (JBC, 236), а «гарантийные договоры» США и Великобритании с Францией не вступили в силу. Экономическое возрождение Германии казалось Бенвилю несомненным, как и то, что за этим последуют попытки изменить политическое положение в свою пользу. «Через десять или через сорок лет, но это произойдет. По сути проблема всего одна — единство Германии» (JBA, II, 21), — повторял он как мантру.

Депутаты, которым предстояло ратифицировать его, не могли менять текст, но могли голосовать против или требовать от правительства письменных «оговорок» по отдельным статьям. Стремясь любой ценой добиться его одобрения, Клемансо и Тардье не скупились на устные заверения и обещания. Моррас остался непоколебим: «Поскольку текст должен остаться таким, каков он есть, поскольку его не хотят переделывать, остается одно — отвергнуть его. <…> Если голоса против окажутся в меньшинстве, перед лицом истории они представят законный отказ от принятия на себя ответственности за безрассудство». Передовицу от 24 сентября 1919 года он озаглавил «Не надо ратифицировать плохой договор», а два последних слова позже использовал для названия двухтомника политических статей с подзаголовком «От Версаля до Локарно. Хроника упадка».

Первой договор ратифицировала Палата депутатов. Небольшая группа монархистов во главе с Жюлем Делайе выступила против: «Несмотря на наше постоянное стремление помогать сменяющим друг друга кабинетам, мы не можем проголосовать за договор», — прибегнув к излюбленному аргументу: «Вы пренебрегли использованием естественного соперничества между германскими народами». В Сенате единственный голос против подал его брат Доминик Делайе. На слова Клемансо о том, что перемирие спасло жизни 40 или 50 тысяч французов, он крикнул с места: «Потом вы потеряете 500 тысяч».

10 января 1920 года договор вступил в силу. «Политическим последствиям мира» Бенвиль посвятил одноименную книгу, написанную летом-осенью того же года. Главным пороком послевоенного переустройства он считал новые границы внутри Европы, произвольно нарисованные версальскими «картографами» без должного учета не только политических и экономических, но исторических, этнических и культурных факторов. Новые страны — Польша, у которой еще «нет государства» (JBC, 167); Венгрия с огромной «ирредентой»; Чехословакия, по национальному составу «почти такая же пестрая, как прежняя империя Габсбургов», созданные «ни естественно, ни разумно» (JBC, 134), с нарушением права наций на самоопределение, — породили множество новых конфликтов. Мирный договор не только не принес мир, но создал условия для следующей войны: автор уверенно предсказал будущий союз России и Германии с неизбежным разделом Польши между ними. Но главной угрозой Франции — а волновало его прежде всего положение собственной страны — оставалась ее соседка Германия, «лишенная всего, кроме главного — политического могущества, которое порождает все остальное» (JBC, 38). Разоруженная, частично оккупированная, лишенная ценных территорий, военного и торгового флота и колоний, обложенная конфискациями и репарациями, но единая.

Бенвиль считался знатоком Германии и франко-германских отношений. В прошлом он видел не только отрицательные, но и положительные примеры:

«Всякий раз, когда Германия представляла собой большую политическую конструкцию, французский и германский народы противостояли друг другу в жестоком конфликте. <…> Напротив, когда Германия состояла из многих независимых государств, связанных разве что федеративными отношениями, войны были редки, локальны и лишены национального характера, который делает их беспощадными. Более того, различные германские народы проявляли способность воспринимать французскую цивилизацию. Германия никогда не влияла на Францию. Зато Франция находила в Германии поклонников, союзников и друзей в XVII и XVIII веках, когда она, по слову князя [Бернгарда] Бюлова являла собой ”рассыпанную мозаику”. Опыт доказывает, что два народа не являются недоступными друг для друга и не обречены на вечную вражду. Однако согласие между немцами и французами достижимо лишь при условии, что Германия разделена на естественные составные части, что она не является единым централизованным государством и не обладает политической мощью, способной создать военную мощь» (JBC, 95–96).

Нарисованная автором картина гармонических отношений между сильной единой Францией и «рассыпанной мозаикой» пасторальных германских княжеств, отделяющих ее от Пруссии, в 1920 году для кого-то могла выглядеть привлекательно, но была безнадежно утопичной даже с поправкой на масштаб поражения Германии. Вспоминается концовка анекдота: «Только вряд ли на это кто-нибудь согласится», — и… «план Моргентау» 1944 года.

В нынешнем виде «Франция и Германия обречены на противостояние. Это вопрос не моральный, но политический. <…> С единой Германией, с великой Германией невозможны не только согласие, но даже разрядка. <…> Мы должны считаться с ее постоянной враждебностью, устойчивой и, возможно, нарастающей. <…> Франция любой ценой должна сохранить мощную армию, которая только и может обеспечить ей необходимую безопасность в отношении Германии» (JBC, 112, 233–234, 238–239).

Взгляд Бенвиля на судьбу Германии рассмотрел и оценил Фридрих Гримм, специалист по французской политике и официальный «франкофил» Третьего рейха, в книге «Политическое завещание Ришелье», вышедшей в 1940 году в Берлине и годом позже в оккупированном Париже. Напомнив о популярности Бенвиля во «влиятельных кругах» Франции и о том, что посмертный двухтомник его статей о Германии вышел уже после начала новой войны, Гримм назвал его «пророком вечного недоверия», а предлагавшийся им «бенвильский мир» — «новой формой Вестфальского договора» 1648 года и «сверх-Версалем», нацеленным на «полное уничтожение Германии». «В нынешней военной пропаганде, — добавил Гримм, — от Даладье до Рейно, от Жироду до Дюамеля, нет ни одной новой идеи. Ничего, что не было бы сказано Бенвилем между 1911 и 1918 годами» [7]. Среди авторов приведенных им антигерманских цитат Моррас и Анри Массис, Анри Беро и Ксавье Валла — будущие осужденные «коллаборанты».

30 ноября 1920 года Моррас в статье, иронически озаглавленной «Источник света — Берлин», подвел предварительные итоги «мира»: «Во всей правой прессе только “Action française”, руководствуясь единственно национальными интересами, осудила договор и рекомендовала не ратифицировать его. <…> Теперь все сожалеют о том же, о чем мы сожалели применительно к мирному договору восемнадцать месяцев назад. Все осуждают его за то, за что осуждали мы. Разница в том, что сейчас договор является совершившимся фактом, а во время наших сожалений и осуждений еще можно было что-то сделать».

Опасность, в которую «плохой договор» вверг Францию, усугублялась, согласно Моррасу, моральным состоянием ее населения, в чем он тоже винил республиканский режим. «Слишком много французов, включая лучших из них, — говорил он Массису, — думали, что победа 1918 года автоматически, механически улучшит моральный дух Франции с помощью некоей тайной и глубокой операции, самопроизвольной эволюции душ, задетых за живое красотой самопожертвования. <…> Мы потеряли победу, добытую с таким трудом, потому что слишком многие верили в неизбежность, предопределенность прихода добра» (MNT, 206). «Моррас был не из тех, — заметил Массис, — кто, подобно Барресу и Мильерану (республиканцам! — В.М.), верил, что победа и возвращение утраченных провинций сами собой создадут во Франции климат высокого духовного напряжения, интеллектуального обновления, национальной веры» (MNT, 104). Во введении к итоговому изданию «Анкеты о монархии» (1924) он сравнил положение дел у победителей и проигравших:

«Республиканские вожди владеют искусством и наукой управлять общественным мнением. Почему это орудие, которое служит фракциям, не может послужить родине? Почему они не смогли ни создать мощное национальное течение в стране, ни сохранить то, что породила война? За неимением священного союза, который был связан с присутствием врага, но мог быть столь полезен в условиях нынешнего полумира, они даже не сумели укрепить у вчерашних солдат чувство победы, которое помогает настоящему и готовит будущее. Они позволили газетам, книгам, театру разрушить этот образ. <…>

Одновременно в Германии произошли огромные идейные перемены. Ни один республиканец их не предвидел, хотя они, можно сказать, были начертаны на карте. При всех унижениях враг сохранил свой костяк — военный, университетский, промышленный, финансовый, чиновничий. Реакция не заставит себя ждать: проявится настрой более патриотический, чем у “Тугенбунда” в 1813 году, более пангерманский, чем в 1914 году. <…>

Что мы противопоставим ему? Нашу армию. Да, но оживленную и наполненную каким духом? Нам больше не за что искать реванша. Желание отразить беззаконное вторжение? Но антимилитаристская и антипатриотическая пропаганда, усугубленная памятью о многих пережитых (на войне. — В.М.) тяготах, может опасно подточить армию изнутри. <…>

Сами обстоятельства ставят перед нами вопрос о состоянии морального духа французской армии. <…> Нет ничего более насущно важного, чем восстановить соотношение между моральным духом французов и немцев, которое изменилось настолько не в нашу пользу. Парадоксально, но никого это не беспокоит, кроме монархистов, которым их взгляды и вкусы позволяют лишь слабо влиять на общественное мнение».

Монархисты, видевшие себя главными ревнителями национальных интересов Франции, не считали Версальский «мир» настоящей победой ни над внешним, ни над внутренним врагом. Для них не наступило даже то «перемирие», о котором говорил маршал Фош. «С момента прекращения огня Моррас и его друзья считали необходимым возобновить усилия, которые они с 1909-го по 1914 год прилагали на поприще национального движения» (MNT, 104–105).

Литература

JBA — Jacques Bainville. L’Allemagne. Vol. I–II. P.: Plon, 1939.

JBC — Jacques Bainville. Les conséquences politiques de la paix. P.: Arthème Fayard, 1946 (1920).

JLN — Jeanne d’Arc. Louis XIV. Napoléon. P.: Ernest Flammarion, 1937.

LDH — Léon Daudet. L’hécatombe. Récits et souvenirs politiques, 1914–1918. P.: Nouvelle Librairie Nationale, 1923.

MNT — Henri Massis. Maurras et notre temps. Entretiens et souvenirs. Édition définitive augmentée de documents inédits. P.: Plon, 1961.

VCM — Yves Chiron. La vie de Maurras. P.: Godefroy de Bouillon, 1999.

Примечания

↑1. Bordeaux H. Les étapes allemandes. P., 1940. P. 77.

↑2. Maurras Ch. Les trois aspects du président Wilson. Nouvelle librairie nationale, 1920. Р. 51.

↑3. Цит. по: Тардье А. Мир. М., 1941. С. 297–298.

↑4. Maurras Ch. Les trois aspects du président Wilson. Р. 10, 164, 170.

↑5. Тардье А. Мир. С. 303.

↑6. Maurras Ch. Les trois aspects du président Wilson. Р. 75.

↑7. Grimm F. Le testament politique de Richelieu. P., 1941. P. 109, 158–159.