Философ и смерть. Людвиг Витгенштейн в поисках опоры (1947–1951)

От редакции: Благодарим издательство «Ад Маргинем Пресс» за предоставленную возможность публикации главы из русского перевода критической биографии Людвига Витгенштейна (автор — Эдвард Кантерян), вышедшего в рамках совместной издательской программы с Музеем современного искусства «Гараж».

Последние годы жизни Витгенштейна были продуктивны, хотя и отмечены болезнью, одиночеством и меланхолией. Собственного жилья у него больше не было, он жил то у друзей, то в гостиницах. В 1940 году он записал в дневнике: «Чувствую себя скорее мертвым, чем живым» и «Мне кажется, моя жизнь кончится скверно». В 1947-м — в момент увольнения из университета — ничего не изменилось. Он снова надеялся найти утешение в одиночестве: раньше это была Норвегия, теперь — Ирландия. Здесь он с перерывами прожил с декабря 1947-го по июнь 1949 года. Первые несколько недель он провел с Друри в Дублине, затем один приятель договорился, чтобы Витгенштейн пожил в семье фермеров в Ред-Кроссе, графство Виклоу. Иногда ему удавалось много писать, в основном по философии психологии; он испытывал мощный прилив вдохновения, «идеи приходили столь быстро, что казалось, будто кто-то направлял мою руку». Он часто молился, но бремя на душе никуда не исчезало. «Чувствую себя нехорошо, — записал он в феврале 1948-го. — Не физически, а морально. Боюсь, что подступает безумие. Одному Богу известно, в опасности я или нет». Его снова мучили депрессия и чувство вины из-за Френсиса.

«Не давай печали себя изводить! Тебе нужно впустить ее в свое сердце. И бояться сумасшествия тоже не надо. Возможно, оно придет к тебе как друг, а не как враг, и единственное, что здесь плохо, — это твое сопротивление. <…> Много думаю о нашем последнем общении с Френсисом, o своей гнусности по отношению к нему. Я в то время был ужасно несчастлив, да еще и со злым сердцем. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь при жизни избавиться от этой вины» [1].

В столь нервном состоянии жить на шумной ферме было для него невмоготу. Друри предложил Витгенштейну переехать на его дачу в Коннемаре — местности на западном побережье Ирландии. Из окон открывался вид на море, и Витгенштейн наконец обрел здесь столь чаемый покой. В Коннемаре он пробыл до апреля; за ним присматривал слуга Друри Томас Малкерринс. Витгенштейн подолгу гулял; иногда Малкерринс катал его по морю на катере. С людьми он общался редко. Соседи считали Витгенштейна настолько сумасшедшим, что не просто не захотели иметь с ним никаких дел, но даже запретили ему ходить по своему участку, боясь, что тот распугает их овец [2]. Хотя с чего он должен был пугать овец и вообще зверей? Наоборот, он умудрился настолько приучить к себе нескольких диких птиц, что те залетали к нему в окно и клевали хлебные крошки у него из рук. Перед отъездом из Коннемары Витгенштейн даже оставил Малкерринсу деньги, чтобы тот продолжал их подкармливать. Увы, общение с Витгенштейном оказалось для птиц фатальным: привязанность к людям сделала их легкой добычей для кошек [3].

Прибежище Витгенштейна в Ирландии: бухта Киллари в местности Коннемара, графство Голуэй. Фотография 1890–1900-х годов

После Коннемары с октября 1948-го по июнь 1949-го Витгенштейн бóльшую часть времени провел в Дублине. Здесь он поселился в отеле «Росс», довольный своим уютным и тихим номером, и ближе сошелся с Друри. В этот период он совершил ряд поездок. Витгенштейн несколько раз ездил в Аксбридж к Ричардсу, а также в Кембридж. Там он закончил часть рукописей и навестил Георга Хенрика фон Вригта — своего бывшего студента, который теперь занял его место на кафедре философии и быстро превращался в одного из самых видных философов своего поколения. В сентябре 1948-го Витгенштейн на три недели отправился в Вену, к сестре Эрмине, которая тяжело болела и была при смерти. В феврале 1949-го он записал в дневнике: «Мининг умирает. Огромная потеря для меня и для всех. Больше, чем я предполагал». И через несколько недель: «Корни, от которых питается моя собственная жизнь, обрубают со всех сторон. В душе боль. У нее было много разнообразных талантов. Скрытых, не столь выраженных. Как и должно быть с качествами человека» [4]. В Вену он приезжал еще два раза: весной 1949-го и в последний раз с декабря 1949-го по март 1950-го.

Витгенштейн тоже чувствовал себя все хуже. В мае 1949 года он прошел обследование в Дублине по поводу проблем с кишечником, и у него выявили атипичную форму анемии. Несмотря на это, Витгенштейн решил отправиться в свое последнее путешествие — на этот раз в американскую Итаку. Норман Малькольм, преподававший тогда в Корнелльском университете, много раз приглашал его. В ответ на одно из приглашений Витгенштейн отшутился, что примет его только при условии, что тот познакомит его с Бетти Хаттон — любимой актрисой философа. В июле Витгенштейн поднялся на борт Queen Mary и в каюте третьего класса отправился в Нью-Йорк. Безуспешно настаивая, чтобы Малькольм не встречал его по приезде, Витгенштейн писал ему: «Может быть, как в кино, я на корабле познакомлюсь с красивой девушкой, которая мне и поможет». Витгенштейн пробыл у Малькольмов три месяца. В целом ему здесь понравилось. Он писал Ризу в Суонси:

«Здесь есть приятные места для прогулок, хотя с побережьем Гауэра и не сравнить. Природа здесь выглядит как-то неестественно, не то что в Уэльсе. Единственное, что мне здесь по-настоящему нравится, — это как поставлено инженерное дело; здесь оно на высоте. Мне нравится смотреть на американскую технику. Люди, с которыми я общался, часто были очень любезны, но в большинстве своем, хотя и не всегда, совершенно чужды мне» [5].

Сам он считал, что не способен больше заниматься философией, хотя у философов, с которыми он общался в Корнелле, в частности у Макса Блэка, Джона Нельсона и Утса Баусмы, сложилось другое впечатление. Он выступал с лекциями, посещал или, скорее, вел многочисленные семинары и диспуты, поражая всех своей харизматичностью. Как вспоминает Нельсон, два часа встречи с Витгенштейном оказались для него

«…вероятно, самыми напряженными с философской точки зрения. Под его испытующим напором мне казалось, что у меня вот-вот лопнет голова. <…> Он был совершенно беспощаден и не давал соскальзывать с темы, если она становилась слишком сложной. Когда мы закончили дискуссию, я был совершенно без сил» [6].

По словам Нельсона, Витгенштейн в 1949 году был для Корнелльского университета фигурой загадочной, внушавшей трепет и благоговение. Когда Макс Блэк обратился к Витгенштейну на лекции со словами: «Не будете ли вы так любезны, профессор Витгенштейн», аудитория ахнула, будто Блэк сказал: «Не будете ли вы так любезны, Платон» [7]. Дольше всех Витгенштейн дискутировал с Малькольмом и Баусмой — философом, на которого оказал влияние Мур.

С Малькольмом они обсуждали проблемы эпистемологии, особенно знание и скептицизм — темы, которых Витгенштейн не касался со времен «Трактата». Последующими заметками на эти темы, вышедшими в 1969 году под названием On Certainty [8], Витгенштейн занимался до самой смерти. Эти заметки многочисленны и оригинальны, но он так и не придал им отшлифованную форму. Его ответ на традиционную проблему скептицизма («Откуда я знаю, что мир существует? Откуда я знаю, что это дерево действительно существует?») был в некоторой степени аналогичен ответу, который он дал в «Трактате»: «Скептицизм не неопровержим, скорее совершенно бессмыслен, поскольку он хочет сомневаться там, где не должно спрашивать» («Логико-философский трактат», 6.51, перевод В.П. Руднева). Теперь же Витгенштейн не только привел более подробные аргументы в поддержку своего тезиса, но и предложил решение проблемы скептицизма, которое больше соответствовало его поздней философии. Он утверждал, что скептик по-настоящему не ставит под сомнение наше обыденное знание или опыт, а на самом деле просто не в состоянии задать какой-либо вразумительный вопрос. Ибо языковая игра сомнения осваивается ребенком только на фоне неких не вызывающих сомнения предпосылок и, следовательно, уже предполагает их наличие. Вы можете что-либо поставить под сомнение, если предполагаете, что что-то другое сомнению не подлежит. Если вы поставите под сомнение все сразу, вы тем самым спилите ветку, на которой сидите и которая позволяет вам ставить что-либо под сомнение. Употребляемый скептиком термин «сомнение», таким образом, бессмыслен, ибо вырван из привычного контекста. Это упускают из виду и скептик, и его оппонент, например философ-картезианец, который сначала всерьез воспринимает радикальное сомнение скептика, а потом, чтобы противопоставить что-нибудь этому радикальному сомнению, ищет истинные пропозиции, известные с абсолютной достоверностью. Дж.Э. Мур, например, утверждал, что разумные пропозиции, например «Это рука» (произнесенное одновременно с поднятием руки), «Это дерево» (произнесенное стоя перед деревом) или «Мир существует много лет», — настолько абсолютно достоверные пропозиции, что мы можем использовать их против скептика. Ответ Витгенштейна в том, что в философских контекстах эти предложения вообще не выражают никакого знания, а относятся к нашей концептуальной рамке, нашей картине мира. Отвергать их — не то же самое, что отвергать предложения вроде «Суши набирают популярность в Лондоне» или «У Ирана мирные намерения». Скорее речь может идти о нарушении всей картины мира и тем самым рамки, в которой в принципе имеют смысл языковые игры знания и сомнения. «Выскажи Мур предложения, противоположные тем, которые он объявил несомненными, мы не только не разделили бы его мнения, но приняли бы его за душевнобольного» [9]. Короче говоря, и скептик, и его оппонент картезианец по-настоящему добиваются не радикального сомнения или абсолютного знания соответственно, а отказа от самой рациональности, и это не такое уж незначительное событие в эпоху разветвленных теорий заговоров и исторического ревизионизма, у которых много общего с отношением скептика к знанию.

Витгенштейн со своим другом — финским философом Георгом Хенриком фон Вригтом

В дискуссиях Витгенштейна с Баусмой речь заходила и о более общих вопросах. Например, Витгенштейн подчеркивал, что между его философией и психоанализом есть определенные сходства, причем как в положительном, так и в отрицательном отношении. Он считал, что его учение, так же как и учение Фрейда, принесло больше вреда, чем пользы, прельстив студентов наличием некоей универсальной «формулы». Кроме того, Витгенштейн высказал Баусме свое неприятие платоновских диалогов:

«Сократический метод! Аргументы негодные, инсценировка дискуссии слишком очевидна, сократическая ирония — противна; почему человек не может прямо сказать, что у него на уме? Что касается сократического метода… его просто нет. Собеседники — какие-то болванчики, у них никогда не бывает своих собственных аргументов, они говорят “да” или “нет”, когда это нужно Сократу. Какое-то сборище идиотов» [10].

Однажды вечером Баусма повел Витгенштейна прогуляться на холм, возвышавшийся над городом. Глядя на открывшуюся его взору панораму, Витгенштейн произнес нечто характерное для непостижимой стороны его личности: «Если бы мир делал я, я вообще не стал бы создавать солнце. Смотрите, как красиво! От солнца слишком ярко и жарко. <…> Хотя если бы была только луна, то не было бы ни чтения, ни письма» [11].

В Итаке Витгенштейн заболел и вынужден был лечь на обследование. Подозревая у себя рак, он испугался, что придется ложиться на операцию и он не сможет вернуться в Европу.

В сердцах он сказал Малькольму: «Не хочу умирать в Америке. Я европеец, хочу умереть в Европе. <…> Какой же я идиот, что сюда приехал» [12]. К счастью обследование дало обнадеживающие результаты, и в октябре Витгенштейн спокойно вернулся в Англию. Недолго пробыв в Лондоне, он заехал в Кембридж к фон Вригту. Его план состоял в том, чтобы вновь поселиться в дублинском отеле «Росс». Но в Кембридже ему снова стало плохо, и он опять обратился к врачу, на этот раз к доктору Эдварду Бивану — семейному врачу фон Вригтов и знакомому Друри. Вскоре после обследования Витгенштейн написал Малькольму:

«Дорогой Норман, спасибо за письмо! Врачи поставили мне диагноз. У меня рак предстательной железы, хотя звучит это гораздо хуже, чем есть на самом деле, поскольку имеются средства (какие-то гормоны), которые, как мне сказали, могут смягчать симптомы болезни и с которыми можно жить еще долгие годы. Врач даже говорит, что я смогу снова работать, хотя я себе представить этого не могу. Когда мне сообщили, что у меня рак, шока у меня никакого не было; он был, когда я услышал, что его можно лечить, потому что жить еще долгие годы никакого желания у меня нет. Но вопреки отсутствию у меня этого желания ко мне все относятся с большой добротой, и у меня добрейший доктор, который к тому же еще и не дурак. Часто с благодарностью вспоминаю вас и [вашу жену]. <…> С признательностью, Людвиг» [13].

Витгенштейну назначили эстроген, который должен был продлить его жизнь на несколько лет, и — спустя какое-то время — химиотерапию. Он писал Ризу: «Еще одного года такого полураспада было бы достаточно» [14]. Поначалу Витгенштейн скрывал свою болезнь от большинства окружающих, в том числе от родственников. На Рождество он летал в Вену, чтобы побыть с Эрминой, которая скончалась в феврале 1950 года, и через месяц вернулся в Англию. Последний год жизни он провел с различными друзьями, продолжая, правда с перерывами, править уже написанные рукописи и даже, несмотря на тяжелое физическое состояние, работать над новым материалом, особенно по эпистемологии и цвету. С апреля по октябрь 1950 года он жил в Оксфорде по адресу Сент-Джон-Стрит, 27, у Элизабет Энском — своей бывшей ученицы и, видимо, самой выдающейся женщины-философа ХХ века. Здесь он перечитал Шекспира, к которому относился со сдержанным восхищением.

«Если Шекспир велик, его величие выражается только во всем корпусе его пьес, в которых создан свой отдельный язык и мир. Иными словами, он совершенно нереалистичен. (У него все там происходит, как во сне.) <…> На Шекспира можно только смотреть с изумлением и ничего с ним не делать… Можно говорить о “большом сердце Бетховена”, но никто никогда не скажет о “большом сердце Шекспира”… Люди глядят на него в изумлении, почти как на явление природы. Но у них не возникает ощущения, что они соприкасаются с великим человеком. Скорее — с явлением» [15].

Витгенштейн подружился еще с одним обитателем дома Энском — Барри Пинком, который, как и Энском и другие друзья Витгенштейна, обратился в католицизм. Во время одной из их бесед с глазу на глаз Пинк спросил Витгенштейна, связана ли как-то его философия с его гомосексуальностью. Подобными вопросами некоторые задавались и после смерти Витгенштейна. Так, Колин Уилсон предположил, что неспособность молодого Витгенштейна сопротивляться своим гомосексуальным наклонностям вызвала в нем «жажду ясности, которая привела его к созданию философской системы — “Логико-философского трактата”» [16]. Это, конечно, сущий бред. Теория логики, предложенная Витгенштейном в первой книге, и его сложные толкования естественного языка и основ математики, данные в поздних работах, имеют такое же отношение к его сексуальности, как кантовский трансцендентальный идеализм — к его целомудренной (во многом) жизни или эйнштейновская теория относительности — к его многочисленным внебрачным связям. Мы точно так же смогли бы понять, обсудить, согласиться или отвергнуть работы всех этих мыслителей, даже если бы поменяли им «сексуальную ориентацию» (то есть сделали бы Витгенштейна неверным мужем, Канта — измученным гомосексуалом, а Эйнштейна — целомудренным холостяком). Неудивительно, что Витгенштейн со злостью отмахнулся от вопроса Пинка, сказав: «Конечно нет!» [17]

Последняя дневниковая запись Витгенштейна, сделанная за два дня до смерти

В Оксфорде Витгенштейн почувствовал, что скоро умрет, и попросил Энском познакомить его с католическим священником отцом Конрадом Пеплером. Последний вспоминал:

«Витгенштейн хотел поговорить со священником, при этом не хотел обсуждать философские проблемы. Он знал, что сильно болен, и хотел поговорить о Боге, видимо имея намерение полностью вернуться к своей религии, но в итоге у нас было, по-моему, только два разговора о Боге и душе, да и те — скорее в общих чертах» [18].

Вероятность того, что Витгенштейн вдруг захотел стать католиком, то есть решил воспринять веру, в которой он был крещен, сомнительна, учитывая его открытое нежелание верить в буквальную истинность учения католической церкви. Однако совершенно невозможной ее тоже назвать нельзя. Упомянутый эпизод показывает, что в последние месяцы жизни Витгенштейном, видимо, двигало желание верить и характерный для всей его жизни интерес к религиозным вопросам. Согласно имеющимся свидетельствам, он четко отделял эти вопросы от философии.

В октябре 1950 года Витгенштейн в последний раз отправился в длительное путешествие: с Беном Ричардсом они поехали на месяц в Норвегию. Они жили в его старом домике, а когда Ричардс заболел — у старой хозяйки Витгенштейна Анны Ребни. Витгенштейн получил от поездки огромное удовольствие и решил вскоре приехать сюда снова, на этот раз один. Однако ни этому, ни другим подобным планам не суждено было сбыться: в январе 1951 года состояние здоровья Витгенштейна начало быстро ухудшаться. После обследования стало понятно, что жить ему осталось несколько месяцев, и лечение было прекращено. Теперь ему требовался постоянный уход, но Витгенштейн пришел в ужас от перспективы умереть в больнице. В этих обстоятельствах доктор Биван выдвинул поистине щедрое предложение: он пригласил Витгенштейна прожить последние дни в его кембриджском доме, причем бесплатно. Витгенштейн согласился и в феврале переехал в свой последний приют. За ним ухаживала жена Бивана, которая не только готовила ему ванны, носила продукты и книги, но и покупала его любимый журнал детективов Street & Smith’s Detective Story Magazine [19] и каждый вечер ходила с ним в паб, где они вели непринужденные дружеские разговоры. Удивительно, но в последние два месяца жизни у Биванов Витгенштейн испытал свой последний творческий подъем, сочинив вторую половину своих заметок «О достоверности», многие из которых являют лучшие качества его письма: ясность и остроумие. В одном необычно самоироничном пассаже он даже высмеял себя самого: «Я философствую здесь, как старая дама, которая то и дело что-то теряет и вынуждена искать: то очки, то связку ключей» [20]. Его последняя запись в последнем дневнике — размышление о вере, сновидениях и потере сознания — была сделана через день после его 62-го дня рождения, за два дня до смерти. Он умер утром 29 апреля 1951 года. Прежде чем потерять сознание, он сказал миссис Биван: «Пусть все знают, что у меня была чудесная жизнь». По решению друзей-католиков Витгенштейна отпели по католическому обряду в кембриджской церкви Святого Эгидия (St. Giles’s Church).

Могила Витгенштейна в Кембридже

Примечания

↑1. MS 137, 28 июня 1948 г., 11 июля 1948 г.

↑2. Monk. Ludwig Wittgenstein. Р. 525.

↑3. Ibid. P. 527.

↑4. MS 138, 25 февраля 1949 г.

↑5. Письмо Ризу, 31 августа 1949 г. Гауэр — полуостров недалеко от Суонси.

↑6. Monk. Ludwig Wittgenstein. Р. 553.

↑7. Ibid. P. 558.

↑8. В русском переводе: «О достоверности». — Прим. пер.

↑9. Витгенштейн Л. О достоверности: [фрагменты] / Под ред. А.Ф. Грязнова // Вопросы философии. 1984. № 8. С. 142–149; Витгенштейн Л. Культура и ценность. О достоверности. Астрель, 2010. Здесь и далее перевод Ю.А. Асеева, М.С. Козловой. — Прим. пер.

↑10. Bouwsma O.K. Wittgenstein: Conversations, 1949–1951. Indianapolis, IN, 1986. Р. 60.

↑11. Ibid. P. 12.

↑12. Malcolm N. Ludwig Wittgenstein: A Memoir. Р. 77.

↑13. Письмо Малькольму, конец ноября 1949 г.; Ludwig Wittgenstein: Briefwechsel.

↑14. Письмо Ризу, 7 мая 1950 г.; Wittgenstein: Briefwechsel.

↑15. Витгенштейн Л. Культура и ценность // Даугава. 1992. № 2.

↑16. Wilson C. The Misfits. Р. 225.

↑17. Monk. Ludwig Wittgenstein. Р. 567–568.

↑18. Ibid. P. 573.

↑19. Норман Малькольм иногда присылал номера этого журнала Витгенштейну прямо из Америки. Витгенштейн, по-видимому, с огромным удовольствием читал и этот, и другие подобные журналы как минимум с начала 1930-х годов. Выражая благодарность Малькольму, Витгенштейн как-то написал: «Ваши журналы прекрасны. Меня удивляет, как люди могут читать Mind, когда есть Street & Smith. Если философия и имеет какое-то отношение к мудрости, ни одного зерна мудрости в Mind нет, зато довольно часто они попадаются в детективах» (письмо Малькольму, 15 марта 1948 г.).

↑20. Витгенштейн Л. О достоверности: [фрагменты] / Под ред. А.Ф. Грязнова // Вопросы философии. 1984. № 8. С. 142–149; Витгенштейн Л. Культура и ценность. О достоверности. Астрель, 2010.

Источник: Кантерян Э. Людвиг Витгенштейн. М.: Ад Маргинем Пресс, 2016. С. 216–230.