Сорок лет спустя

От редакции: Проект приурочен к общеевропейским празднованиям юбилея Вацлава Гавела — 80-летия со дня его рождения (5 октября 2016 года).

Трансформация «самототалитаризма» от трактата Вацлава Гавела «Сила бессильных» (1978) до Системы РФ

Временность как верткость

Трактат Гавела начинался — сегодня это уже трудно представить — с характеристики принципа советской системы как отказа от «опоры на неприкрытое и жестокое беззаконие власти». Система беззаконна, но в основе ее последней модели — табу на прежнее, радикальное сталинское беззаконие. Оттого она, согласно Трактату, синтезирует застойность со скрытым нонконформизмом, почти равноправно. Гавел возражает против определения Системы как диктатуры. Главный контраргумент его тот, что диктатура временна, неустойчива, эфемерна — и связана с конкретными лицами.

Здесь начинается расхождение — сегодня в основы Системы РФ изначально заложено виртуозное использование эфемерности — вёрткость, antifragility. Система РФ зато успешно пролонгирует себя — но пролонгирует вместе с неустойчивостью.

Место идеологического

Гавел уважительно относится к «подлинности рабочих и социалистических движений XIX века». Он видит в них идеологическое обоснование той системы. Идеология «предлагала человеку готовый ответ на любой вопрос, требуя не частичного, а полного принятия, глубоко проникая при этом в человеческое существование». Что сегодня заменило эту функцию?

Духовный климат Системы РФ — в ее враждебности к самой культуре «Вопрос-Ответ», и отсюда — ставка на примитив. При выборе из двух и более вариантов ответа неизменно выбирают более примитивный, скользя к более элементарным свойствам и рефлексам.

Свойства власти

Гавел утверждает единство иерархии жизненных ценностей Востока с западными странами. Речь идет «лишь об иной форме индустриального общества потребления». Систему он именует «посттоталитаризмом», отличая от диктатуры. Трактат замечает, что технике диктатуры присущ «элемент определенной импровизации. Механизмы власти не являются чрезмерно фиксированными; здесь достаточно места для спонтанного и нерегулируемого произвола; …много поверхностных швов, которые могут разойтись». На этом основании Гавел отклоняет определение посттоталитарной модели как диктатуры.

Использование непредсказуемости

Модель 1970-х годов несла в себе (согласно Гавелу) неустранимый конфликт: «жизнь стремится создавать все новые и новые “невероятные” структуры, посттоталитарная система навязывает ей “самые вероятные состояния”». Как раз в этом звене рабочий принцип системы сильно поменялся. Сегодня наиболее непредсказуема сама Система РФ. Но ради своего функционирования она ждет от индивида предсказуемого согласия с вводимыми ею абсурдными ритуалами.

Абсурд новых ритуалов не восходит более ни к какой идее — ни прошлой, ни тем более идее будущего, — абсурд просто абсурден. Он то, чем он кажется. Соглашаться с ним велят не во имя «счастья человечества», как прежде, а глядя в упор и признавая его абсурдность.

Эксгибиционизм тупой силы

Согласно Трактату, власть «делает вид, будто у нее нет всесильного и способного на все полицейского аппарата. Притворяется, что уважает права человека». Система РФ, напротив, демонстративно преувеличивает всесилие полицейского аппарата. Она изощряется в показном неуважении прав человека (настолько, что иногда выглядит еще менее правовой, чем является).

Посттоталитаризм, согласно Гавелу, резюмируется актом принятия гражданином жизни-лжи. «Тем самым, он утверждает систему… является ею». Поводок в нашей Системе длинней, но также заканчивается ее принятием. Но для принятия тема лжи более не принципиальна. Вполне допустим такой акт лояльности, при котором гражданин заявляет: он готов терпеть систему, считая ее лживой. Это ничуть не станет препятствием!

«Хамская нормальность»

Трактат говорит о том, что сущностью такой власти являлась «ориентация на себя самое, на то, чтобы постоянно оставаться… беспрекословно “самой собой”». Это же и цель Системы РФ сегодня. Но цель достигается совершенно иначе. Если в прежней модели «отклонение человека от предопределенного положения система воспринимает как покушение на себя», то в нашей этого нет. Почему нет?

Потому что идеология функционально заменена поддельной нормальностью, «постановочной жизненностью» и «простотой». Система РФ тем самым просто обязана работать на утрированно показушную примитивность. Она не смеет показаться меритократической! Ведь это грозило бы подорвать ее мейнстрим хамской нормальности.

Homo распоряжаемый

Постсталинская система довела до виртуозности практику распоряжения скоммуницированными с нею людьми именем идеологии, организованной в агитпропе. Почему не предположить, что принципиален тут был не идеологический, а поведенческий модус? (Систему РФ легче представить как поведенческую матрицу, чем как социальную систему или институциональное тело.) Цинизм, став полуофициальным консенсусом в 1970–80-е годы, отцепил идейный контент от готовности быть управляемым. Лишенный доверия к опустошенным догмам, ты все же обязан был оставаться в подчинении им, лично имитируя их признание.

При переходе к модели Системы РФ речь в таком случае шла о смене языка, но не схемы поведения.

Распоряжаемый гражданин станет фундаментальным основанием будущей Системы РФ — когда та сцепится с массой и, переназвав народ «большинством», найдет аргумент распоряжения. Следующий шаг — саму распоряжаемость объявляют повседневной социальной нормой. В одобряемом поведении человека выделяют те примитивные свойства (стайность, конформизм, недоверие к чужакам, «око за око» etc.), которые функционально сближают нормальность с распоряжаемостью. Это тождество (получив сводное имя «Путин») стало на место прежней тяжеловесной машины идеократического агитпропа.

И если Гавел в 1978 году упрекал ритуализованную идеократию в том, что «власть заметно обезличивается», то сегодня мы имеем дело с обезличенной персонализацией Системы РФ. Марионеточность и убожество кадров — не меньше, чем в первой. Но сегодня кадрам предоставлено самим обтесывать собственные углы и характер, сохраняя пустую индивидуальность масок.

Кириенко сам превратит себя в наилучшего Володина, как прежде Володин себя — в наиудобнейшего Суркова.

Описание «общественного самототалитаризма»

Самое тонкое у Гавела. Он «помогает вовлекать в государственную структуру каждого человека… чтобы разделял ответственность за нее, был в нее вовлечен… Этой своей связанностью он должен соучаствовать в закреплении общепринятых норм и оказывать давление на сограждан; он должен сжиться с этой зависимостью, с ней идентифицироваться… а впоследствии уже самостоятельно классифицировать любое проявление независимости как отклонение от нормы, как наглость, как атаку на себя лично, как некое “выделение из общества”. Вовлекая таким образом всех в свои структуры власти, посттоталитарная система превращает их в инструмент взаимной тотальности этого “самототалитарного” общества».

Гавел угадал будущий антропологический upgrade Системы РФ, проницательно возводя ее к токсичности выбора каждым себя как агента. Поженив ленинизм с нацизмом, Сталин в послевоенные 1940-е впервые нащупал эту технику токсичной свободы воли маленького человечка именем «большинства» подавлять гражданина-изгоя в своем кругу. Изгоя незачем изымать полицейскими средствами — его исключают агенты самототалитарности (проще говоря — самомобилизованная чернь). Лоялист сам изыскивает «врага», фронт и подручные методы исключения.

Хрущевский и брежневский Союз отошел от такой массовой практики, но не был защищен от ее рецидива. Самототалитаризм в 1990-е должен был еще некоторое время подыскивать себе удобную для возвращения ситуацию и институциональную платформу.

«У современного человека имеется, очевидно, определенная предрасположенность к тому, чтобы создавать или терпеть такую систему, а также нечто, что его с этой системой роднит, отождествляет и чему соответствует; нечто, что парализует любую попытку его “лучшего я” восстать».

Здесь угадано и названо свойство, которое далее не разъясняется: избирательное сродство человека с тоталитаризмом. В особенности с таким, демиургом которого станет он сам. Вот почему в мире Интернета, форумов и социальных сетей вдруг воскрес обновленным этот «человек-власть» (или «человековласть»). И на этом основании воздвигнут иной тип тотальности. Гавел говорит, что «посттоталитарная система — это результат исторической встречи диктатуры с обществом потребления». Но ведь потребление — первичная антропологическая функция человеческого существа. Неудивительно, что она оказалась коварней, чем догадывались меритократы Просвещения.

Потому, в отличие от советской, она не боится «осветить основы системы». Грязь в основаниях более укрепляет Систему РФ, чем подрывает. «Разгребатели грязи» ей парадоксально онтологически близки.

Параллельный полис

Базовая идея Гавела — «объектом угнетения является подлинное существование» человека — центр утопии 1968 года. Есть подлинное, параллельное неподлинному. Подлинное хотя и не может политически развернуться в открытую сцену, зато располагает коллекцией примеров — независимых коллективов, НКО-сообществ, рок-групп и просто чудаков. Тем самым снимается вопрос о структуре общества по ту сторону декораций системы и предрешается наличие «мощного потенциала, скрытого в целом обществе, в том числе во всех его государственных структурах» — это почти цитата из речей Горбачева.

Отсюда утопия параллельной власти, опирающейся на «солдат своего врага, т.е. на всех». Гавел говорит о «пятой колонне общественного сознания… подавленном стремлении человека к обретению собственного достоинства и к реализации элементарных прав, его истинных социальных и политических интересов». Вскоре эта утопия ярко воплотится в модели польской «Солидарности». И там обнаружит свои тупики.

Из идеи параллельных структур растет утопия «параллельного полиса», которая уже в посткоммунистическом будущем проявит себя как небезопасная для свободы. «Независимые инициативы обращаются к скрытой сфере, демонстрируют “жизнь в правде” как человеческую и общественную альтернативу и завоевывают ей простор». Тем самым, от мифа о параллельном полисе мы переходим к ложной стратегии демонстрационной правды. В политике это порождает сектантство неформалов и нарциссизм «правдоносцев». Опасность скажется еще не скоро, она развернется в безудержности реформаторов 1990-х, которые проходят через сложности человеческой жизни, как нагретый нож через масло.

Утопия параллельных структур, которые «должны быть открытыми, динамичными и небольшими», воплотилась и в нашей, неформалов, идеологии второй половины 1980-х. Там же нашла себе место иллюзия, будто «структуры эти должны быть оформлены не в виде органов и институтов — никоим образом, — но в виде сообществ». Попутные рассуждения об ответственности, самоконтроле и дисциплине как технологии «третьего пути», увы, ничуть не доказаны дальнейшим политическим развитием наших стран.

Начало — немедленно!

Куда точней финальное утверждение Гавела: «выхода из маразма мира мы не знаем… И вот еще вопрос: действительно ли “светлое будущее” — всегда лишь дело какого-то отдаленного “там”? А что если это, напротив, что-то, что уже давно “здесь”, — и только наши слепота и бессилие мешают нам видеть и растить его вокруг себя и в себе?» Это замечательный императив, увязывающий суверенность политики с ее заявкой на время.

Трактат завершается постановкой вопроса о времени начала политики — моменте, который столь же необходимо найти, сколь и надо войти в него. (Нахождение невозможно вне попыток входа.)

Мы снова и снова возвращаемся к этой, казалось, ушедшей проблематике обозначенной автором, но не разрешенной им тайны времени действия. За эти годы мы несколько раз обретали время начала — и вновь его упускали. Сегодня мы снова вне времени — перед лицом Системы, ставшей еще искушенней, подвижней и безжалостней. Но сослаться на «вторую культуру» или на «параллельный полис» уже нельзя.