После иронии

Рецензия на книги Ли Константину «Крутые герои: ирония и американская литература» (Konstantinou L. Cool Characters: Irony and American Fiction. Harvard University Press, 2016. 384 p.) и Рэйчел Гринвальд Смит «Аффект и американская литература в эпоху неолиберализма» (Smith R.G. Affect and American Literature in the Age of Neoliberalism. Cambridge University Press, 2015. 194 p.).

В июле 2015 года писательница Джесс Циммерман попыталась выставить счет мужчинам, которые были в ее жизни. Это был счет за «неоплаченный эмоциональный труд» — давным-давно просроченный долг. В эссе на сайте Toast она перечисляла: «Подыгрывание вашему вызывающему позерству — 50 $, попытки найти в вас хоть что-то привлекательное — 100 $, задабривание вашего эго, чтобы вы не дай Бог не прогневались, — 150 $». Крайне огорченная тем, что ее советы и внимание так и не были оценены по достоинству, она утверждала, что ту заботу, которую требуют от женщин, следует воспринимать как труд. Конечно, мы не должны выставлять счет нашим друзьям и семье, пишет она, «но мы должны признать, что ежедневный труд по пестованию мужского самолюбия и оправданию их патриархальных ожиданий весьма утомителен и является работой».

Эссе Циммерман стало симптоматичным для оживления многолетней дискуссии о взаимосвязи между чувствами и трудовыми усилиями. В 1979 году Арли Хохшильд разработала понятие «эмоционального труда» для обозначения того, как работодатели обучают работников «стимулировать или подавлять чувства» ради достижения профессиональных целей. Она приводила в пример веселость стюардесс и суровость коллекторов. Сегодня работа с чувствами входит в обязанности работников почти всех возможных профессий: медсестер, учителей, работников сервисных служб и даже домашней прислуги (не говоря уже о том эмоциональном труде, который мужчины требуют от женщин или белые — от цветных). Даже от стартаперов требуют «делать то, что они любят», и если эта любовь недостаточно сильна, то им могут грозить серьезные последствия. Таким образом, наши улыбки — это не просто выражение радости, а способ уберечь себя от безработицы.

Господство чувств в нашей экономике вызвало к жизни новую сферу научных исследований. «Исследования аффектов» относятся к области гуманитарных и социальных исследований: изучается, как генерируются, проявляются и интерпретируются наши чувства. Аффект — особый вид чувства, отличный от эмоции. Специалисты утверждают, что аффект — это не индивидуальное чувство, а чувство, порождаемое социальной группой, учреждением или физическим пространством. Оно принадлежит не отдельному лицу, но общественному телу или, иначе, коллективному опыту. Люди, которые участвуют в общественной жизни, всегда подвластны такого рода чувствам, иногда поддаваясь доминирующему аффекту, а иногда отвергая его. К примеру, если вы работаете в академической сфере, то можете испытывать беспокойство только потому, что университетская корпорация пронизана свободно обращающимся беспокойством и вы впитываете производимый учреждением аффект. Опираясь на квир-теорию и теорию феминизма, исследователи аффектов просят нас проанализировать негативные чувства, которые мы обычно испытываем, — депрессии, тревоги, опасения, — чтобы понять, как такие чувства обязаны политическим и экономическим условиям нашего существования.

Можно вспомнить две недавние книги, посвященные изучению взаимосвязи между аффектом и политикой. Книга «Крутые герои: ирония и американская литература» (Cool Characters: Irony and American Fiction) Ли Константину исследует связь в культуре между чувством недовольства и радикализмом в политике. Автор больше всего говорит об иронии, которая, как он утверждает, всегда является политическим чувством. В книге видно, как, начиная с середины века и по настоящее время, американская литература и культура отошли от иронии и восприняли обличье искренности. Мы уже живем в «постироническую» эпоху, когда ирония — это ничуть не круто! Вместо того круто и даже радикально — любить, верить и надеяться. Вторая книга — «Аффект и американская литература в эпоху неолиберализма» Рэйчел Гринвальд Смит (Affect and American Literature in the Age of Neoliberalism) — тоже сближает аффекты и политику, но уже в другом аспекте. Ее исследование сосредоточилось на том, как читатели аффективно реагируют на литературу. Она предостерегает читателей от слишком сильной идентификации с литературными персонажами и обращает внимание на то, что она называет «безличными чувствами»: это не те чувства, которые испытывают люди или персонажи, а те, которые существуют только на страницах книг. В отрыве от этих индивидов такие чувства противоречат рыночной логике неолиберализма и делают возможным коллективное действие.

Оба автора считают, что из исследования отрицательных чувств можно извлечь политические выводы. В этом они близки многим другим теоретикам аффектов, утверждающим, что негативные чувства — такие как печаль, чувство вины либо тревога — являются не психологической проблемой или личными качествами капризного или неорганизованного индивида, а скорее продуктом экономического или политического неравенства. Возьмем «феминистское брюзжание» (“feminist killjoy”) — концепт, придуманный профессором Лондонского университета Голдсмит Сарой Ахмед. Она задается вопросом: «Возможно, феминистки просто портят настроение другим людям своим брюзжанием вокруг сексизма, а может быть, они вскрывают негодные чувства, которые запрятаны, перемещены, заслонены за публичными манифестациями радости». Так же точно чикагская группа Feel Tank, созданная активистами, учеными и художниками, выдвинула следующий лозунг: «Депрессия? Возможно, все дело в политике!». Теоретики этой группы полагают, что освобождение наступит тогда, когда мы отвлечемся от индивидуальных чувств и обратим внимание на чувства социальные.

Гринвальд Смит тоже хочет, чтобы мы перестали сводить чувства к ощущениям отдельных людей. Ее книга, в сущности, является аргументом против эмпатии, точнее, эмпатии читателей по отношению к литературным персонажам. Она советует читателям перестать искать в книгах волнительные переживания или героев, похожих на нас самих. Напротив, она призывает читателей выбирать те книги, которые кажутся им холодными, интеллектуальными или безличными. Такие книги создают продуктивный дискомфорт; они заставляют читателей задуматься и, возможно, что-то менять в своей жизни.

Такая аргументация противоречит привычной идее об этической ценности чтения: что мы читаем художественную литературу для того, чтобы встретить людей, отличных от нас, и посетить миры, непохожие на наш. Когда мы отождествляем себя с этими вымышленными персонажами, то можем открыть для себя новые перспективы и стать гражданами мира. Так, женщина из штата Висконсин читает роман о молодом суданском беженце и, сочувствуя его бедственному положению, начинает интересоваться конфликтом в Дарфуре. Но Гринвальд Смит отговаривает нас от подобного чтения: такого рода сопереживание конкретным персонажам политически успокаивает, нейтрализует нас. Ссылаясь на Брехта, она утверждает, что политическое сознание читателя лучше всего пробуждает не сопереживание, а «очуждение». Обсуждая романы ряда современных американских писателей, она рекомендует читать очуждающую, а не волнующую литературу. Для Гринвальд Смит эмоциональный катарсис — простой эскапизм.

Для иллюстрации этого утверждения Смит часто сопоставляет традиционный роман и другой, более экспериментальный. Так, она сравнивает романы Кормака Маккарти «Дорога» (The Road, 2006) и Пола Остера «Книга иллюзий» (The Book of Illusions, 2002). Мрачный роман Маккарти, описывающий путешествие отца и сына на фоне постъядерного ландшафта, прогремел повсюду: комитет Пулитцеровской премии присудил приз в номинации за лучший роман, а Опра Уинфри выбрала роман для обсуждения в своем книжном клубе. Критики отмечали «трогательность» романа и назвали его «эмоциональным потрясением». Но, по мнению Гринвальд Смит, в этом нет ничего хорошего: предлагая своим читателям эмоциональный катарсис, которого они так жаждут, книга не мотивирует их на то, чтобы задуматься о собственной жизни. Напротив, «холодная» книга Остера — история университетского профессора, который оплакивает смерть жены и детей, — намного полезнее для читателя. Книга ни разу не показывает всей глубины той боли, которую испытывает главный герой, и, значит, не может в полной мере взволновать читателя. Тем не менее, роман Остера оказывает более «преобразующее» действие, потому что побуждает читателей приняться за «отстраненную оценку» своих чувств. Зачастую именно такие неосознанные, безличные чувства, по словам Гринвальд Смит, оказываются политически значимы; хотя произведения, которые работают с этими чувствами, «с трудом находят себе место в рыночной модели литературного производства и потребления».

Гринвальд Смит считает, что одна из главных причин политической пользы «безличных чувств» состоит в том, что они подрывают существующие экономические отношения. Отождествление себя с литературным персонажем, взволнованность эмоциональными переживаниями героя — все это очень напоминает привычку неолиберального субъекта вкладывать деньги, время или даже любовь в дело при условии гарантированной отдачи. Исходя из этого, Смит утверждает, что чтение «хаотичного» романа Карен Тей Ямашита «Тропик апельсина» (Tropic of Orange, 1997) — истории, рассказанной с точки зрения большого количества различных персонажей, — дает для разоблачения неолиберализма намного больше, чем чтение романа Джонатана Фрэнзена «Поправки» (The Corrections, 2001). Она считает, что в наши дни эмоциональные связи, установленные нами, по большому счету являются деловыми; а роман Фрэнзена побуждает нас наладить аналогичный аффективный контакт и с персонажами. Она считает, что сегодня мы завязываем дружбу — «аффективную связь» — не из любви или сострадания, а руководствуясь «экономическим императивом»: мы хотим быть уверены, что прочно встроены в сеть. Смит полагает, что, читая книги, требующие надлежащих аффективных вложений, мы только укрепляем структуры неолиберального образа жизни.

Но вся проблема в том, как Гринвальд Смит описывает американскую жизнь в эпоху неолиберализма. Для нее эта жизнь определяется высокой степенью свободы, а также экспансией частной сферы. Неолиберальный индивид — это «предприниматель», тот, чью повседневность осеняет нарастающая головокружительная свобода и постоянно расширяющееся поле потребительского выбора: «Мы можем выбирать среди трех различных частных страховщиков, шести различных частных школ; восемнадцати различных видов эспрессо, четырех различных кредитных организаций, двенадцати блокбастеров; мы выбираем органические бананы или свободную торговлю, природный газ или нефть». Но этот опыт нормален только для средней прослойки американского общества — тех, кто имеет работу, страховку и определенный уровень дохода. Для всех прочих неолиберализм означает свертывание свободы и сужение выбора. Речь для них идет не о эспрессо или свободной торговле бананами, а о новых тюрьмах, сокращении заработной платы, расширении военных баз и отравленной воде. Эти проблемы вряд ли можно решить путем чтения интеллектуальной литературы.

На самом деле не совсем понятно, как именно теория Гринвальд Смит связывает чтение и чувства с политическим сопротивлением. Всякий раз мы читаем в ее книге, что некоторые романы близки идеологии неолиберализма: форма романа, посвященного трагедии 9/11, «развивается параллельно» с политикой администрации Буша, тогда как экспериментальный роман другого рода «находит себе аналог» в глобальном капитализме. Однако это вовсе не означает, что эти жанры и в самом деле обосновывают неолиберализм. Конечно, литература помогает сформировать представления о нас и о нашем мире. И хотя вполне возможно, что такие книги, как роман Остера, могут побудить нас задаться вопросами о некоторых наших предрассудках, но едва ли можно представить, что погружение в аффективную атмосферу романа может спровоцировать изменения в мировом порядке. Кроме того, книги, делающие ставку на читательское сострадание, имеют все же больше шансов вызвать политические изменения. Возьмем, к примеру, последние романы таких писательниц-феминисток, как Крис Краус, Елена Ферранте и Чимаманда Нгози Адичи: эти произведения основаны на эмоциональных переживаниях отдельных персонажей. Порой ироничные и игривые, порой искренние и — да, волнующие, эти книги заставляют сразу осознать самые серьезные вещи.

По сравнению с Гринвальд Смит, Ли Константину имеет более определенное представление о том, что значит участвовать в революционных действиях (подскажем: они предполагают организацию). Но для него намного более интересен другой вопрос: почему в послевоенных Соединенных Штатах некоторые творческие и литературные сообщества воспринимали проявления чувств или выражение своего отношения к вещам как политический акт. В широкой панораме литературы и культуры он пристально останавливается на иронии и состоянии после иронии. Для него ирония — не просто особенность хорошей литературы; это диспозиция, отношение, этос. В последние пятьдесят лет ирония мигрировала с края американской жизни к ее центру; в результате писатели и мыслители были вынуждены выдумывать разные способы критики политического и культурного мейнстрима. Прослеживая сдвиг от богемы к вере, Константину исследует четыре типа героев, которые тем или иным образом имеют отношение к иронии. Битники середины прошлого века и панки 1970-х годов были ирониками: они принадлежали к богемной субкультуре, которая поддерживала критическую дистанцию по отношению к мейнстриму. Современные же герои «постироничны», они вышли за рамки иронии и переняли этику искренности. Это типы «верующий», которого Константину описывает как «нового серьезного контркультурного персонажа» по типу Дэвида Фостера Уоллеса, и «кулхантер» (“coolhunter”), или предсказатель трендов. В эпилоге Константину обращается к фигуре «оккупаера» (“occupier”) — своего рода битника, но в отличие от битников середины прошлого столетия по-новому сочетающего иронию и искренность.

«Крутые герои» — это очень тщательное литературоведческое исследование, особенно примечательное тем, что вскрывает политические мотивы культовых американских писателей (Ральфа Эллисона, Нормана Мейлера), а также некоторых современных романистов. Константину с нескрываемым удовольствием прослеживает влияние и наследие каждого автора — например, демонстрируя то, как французская феминистская мысль повлияла на авангардную писательницу Кэти Акер, которая обычно ассоциируется с нью-йоркским панк-движением. Глава, посвященная панку, — самая провокационная в книге. В ней Константину выдвигает предположение, что писатели-анархисты, такие как Акер, хотели создать утопию, но на самом деле выполняли политический заказ. Панки считали, что они восстают против государства; но их восстание не всегда было направлено против капитализма (даже бытует мнение, что панк-политики предвосхитили неолиберализм). Идеология панка, основанная на уничтожении охраняемых государством прав частной собственности, на самом деле прекрасно уживается с диктатом свободного рынка при новом капитализме. Многие из этих радикальных писателей в конечном итоге стали очень популярны, утверждает Константину, потому что рассказывали «американцам ту историю о них самих, которую многие из них — и многие из нас — хотели услышать».

Эта глава показывает общий скептицизм Константину в отношении утверждающих, что их отстраненный, критический настрой уже есть акт политического сопротивления. Он замечает, что ироничное отношение к вещам превращает политику из коллективного опыта в личный, — и в этом вся проблема. Опасность «культивирования личной иронии» именно в том, что она «в лучшем случае убережет нас от страшных бесчинств современного капитализма без необходимости напрягаться и участвовать в политической жизни или менять господствующую систему». Другими словами, политическое действие подменяется принятием мировоззренческой позиции. Это не значит, что надо полностью игнорировать мировоззренческий аспект, — Константину считает, что некоторые левые критики слишком уж поспешно стали отрицать значение культурного аспекта в политике. Но в то же время он настороженно относится и к тому, можно сказать, политическому «квиетизму», которым чревато ироничное отношение.

Но Константину заостряет свое рассуждение не только против ироников. Он не менее скептичен и в отношении «верующих», думающих, что их исконная вера может как-то противостоять политическому давлению. Он заверяет, что нам нужно отказаться от мысли, будто контркультурный образ жизни (или потребления) способен изменить политический порядок. Наши чувства, притворные или искренние, значат намного меньше, чем кажется. Чтобы добиться изменений, нам необходимо выработать четкие политические цели и эффективную тактику. Неудивительно, что Константину скептически относится к «префигуративным» политическим движениям, таким как Occupy, которые, он опасается, могут повлечь за собой цинизм, а не вылечить от него. «Если вы думаете, что уже в буквальном смысле живете в будущем, — пишет он, — вы можете стать квиетистом. Если вы верите, что народное собрание — единственное законное средство достижения лучшего будущего, и видите, как его уничтожают… то можете стать циником». Вместо таких бесплодных мыслей мы должны начать участвовать в «конкретных, амбициозных, долгосрочных, гибких и — да, зачастую глупых политических проектах» трансформации структур и институтов, служащих источником цинизма, а также политического и экономического неравенства.

С этим рецептом политических изменений сложно поспорить; но не менее сложно представить, как именно разрозненные группы людей могут участвовать в коллективных политических проектах, не имея перед собой какого-либо образа того, что называется надеждой. Чтобы обеспечить четкую и слаженную работу реального политического движения, необходимо утопическое воображение и мечта о народном собрании: люди должны научиться мечтать, чувствовать и действовать, отходя от привычных шаблонов. Но в то же время необходимо принимать решения, а значит преодолевать это противоречие. Именно здесь твердолобый прагматизм Константину не только уместен, но и необходим.

Компромисс между прагматизмом и утопией — одна из отличительных черт политической жизни. На ум приходит знаменитая фраза Вебера о том, что политика — «мощное медленное бурение твердых пластов», где чрезвычайно значимо усилие страсти. Если Гринвальд Смит переоценивает политическое значение чувств, то Константину его недооценивает. Чувства — это не действия, а лишь предпосылка к действиям. Политические изменения возможны лишь при переходе от страха к ярости или от гнева к вдохновению. Чтобы коллективное желание стало реальностью, требуется много, очень много монотонной, «тупой» работы; но страстное желание должно быть осознано, выражено и развито. И теория аффектов — это как раз то, что может помочь нам осознать и выразить как наши мечты о будущем, так и наши опасения в настоящем. Надежда тоже может стать не просто утешительным чувством, а необходимым политическим инструментом.

Источник: Dissent