Новые стороны старого мифа. Национализм в русской и грузинской литературе постсоветского периода

Отношения между Грузией и Россией представляют собой многомерный и многоуровневый процесс солидарности и антагонизма, проявляющийся и в политике, и в литературных отношениях. С одной стороны, вроде бы, хорошо известно о русско-грузинских связях (единая вера, культурные связи, XIX век, Кавказ, Пушкин, Лермонтов, «дружба народов», грузинское советское кино и театр), с другой стороны — имперское присутствие и последствия, с ним связанные, вылившиеся в национальное движение, вооруженные столкновения и конфликты (имперских, советских и постсоветских времен). Эту картину усугубляют процессы так называемой «адаптации» и даже слияния с политическим контекстом. Достаточно вспомнить имя имперского грузинского генерала Павла Цицианова/Цицишвили — одного из покорителей Кавказа, или генералов и одновременно классиков грузинской литературы Григола Орбелиани и Александра Чавчавадзе, а также известных советских политиков грузинского происхождения (Орджоникидзе, Сталин, Берия, Шеварднадзе). Эти процессы, а также советский период с его обычной практикой миграции — например, с целью развития индустрии в других советских республиках — обусловили сложность так называемого постсоветского процесса национального определения. Эти плотно связанные нарративы, по мнению слависта Мирьи Лекке, образуют систему смыслов, которая с годами осела в культурной памяти и приобрела определенную эмоциональность. В результате указанная система не нуждается в дальнейшем обосновании в дискурсе и понимается как русско-грузинский миф (Лекке). Все разновекторные темы, связанные с русско-грузинским полем, были отрефлексированы постсоветской литературой в виде отражения сюжетов о проявлении разных подвидов национализма — гражданского и этнического.

В русской литературе позднесоветского периода первым прецедентом, связанным с отражением сюжета о проявлении националистических настроений, стал рассказ Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии» (датированный 1984 годом и опубликованный в 1986-м), вызвавший бурную дискуссию вплоть до протеста грузинских писателей, которые актом выражения своего отношения к произведению выбрали публичное покидание зала во время последнего заседания съезда писателей СССР.

В астафьевском тексте Грузия, в отличие от принятой романтической интерпретации, выступила как чужая страна, не связанная с русской культурой, а также как восточная страна с неприемлемой для «цивилизованного» человека моделью поведения и отношений в социуме. Как писали, Астафьев «удивительным образом собрал все сложившиеся в истории и в массовом историческом сознании антикавказские предубеждения и негативные стереотипы. Грузины были показаны как тупые, жадные, невежественные торговцы и жулики, думающие только о деньгах и обманывающие простодушных славян на просторах страны» (Мамедов, стр. 107). В повести все мотивы, ранее принятые для изображения Кавказа и Грузии, оказываются перевертышем: не богатая, а бедная природа; не щедрый, а жадный и деспотичный грузин. Например, следует отметить, что другим текстом, появившимся параллельно астафьевскому, был «Грузинский альбоме» (1985) Андрея Битова, в котором отразился традиционный в русской литературе взгляд, связанный с южной страной: Грузия воспринимается автором-рассказчиком только через призму русской культуры и литературы.

Двойственность отношений между Россией и ее «провинциями» (например, республиками СССР) стала одним из важных вопросов в научных исследованиях. Разные ученые их видели в разном ракурсе: от притеснения самих русских в пользу народов Юга и Востока советской империи (о чем пишут Терри Мартин в книге The Affairmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939 («Империя “положительной деятельности”. Нации и национализм в СССР, 1923–1939», 2001 [1]) и Дэвид Ч. Мур в статье Is the Post- in Postcolonial the Post- in Post-Soviet? Toward a Global Postcolonial Critique («Есть ли пост- в постколониальном и пост- в постсоветском?», 2001)) до притеснения нерусских и формирования у них чувства второсортности, что было отмечено Мадиной Тлостановой («Жить никогда, писать ниоткуда. Постсоветская культура и эстетика транскультурации», 2004).

Разновекторность недовольств со стороны «титульной нации» и со стороны «малых народов» формировала доманифестные формы межэтнического напряжения. Их причиной мог быть бытовой, неофициальный национализм. Областями или вопросами проявления национализма становились несправедливые, с точки зрения различных этносов, административные границы, просчеты в культурной и языковой политике, нарушение пропорций представленности различных этносов в науке, культуре, административных органах, засекречивание информации, касающейся недавней истории (Гусейнов, Драгунский, 1990).

Свобода слова, провозглашенная в период перестройки и гласности, стала катализатором перерастания доманифестных форм межэтнического напряжения в манифестные. На поверхность всплыла ранее умалчиваемая и непозволительная советской политкорректностью агрессивная национальная и псевдопатриотическая риторика. Недовольства, обсуждавшиеся на бытовом уровне, при первом же послаблении или возможности, предоставленной политической ситуацией, проявились в рамках официальной политики. В статье «Переписка из углов Империи» литературовед Константин Азадовский пишет: «камнем преткновения для советской Империи оказался именно национальный вопрос. Под ритуальные заклинания о “братской дружбе” и “добрососедских отношениях” национальное звено неуклонно слабело в цепи социализма. Взрывы национальной ненависти, потрясшие СССР в конце 1980-х годов (и продолжающиеся поныне), не приснились бы советскому человеку и в кошмарном сне. […] Первые попытки либерализации в СССР вызвали, с другой стороны, и всплеск националистических, “прорусских” настроений» (Азадовский).

Говорить о разделении видов национализма по отношению к той или иной литературе, связывать, например, с грузинской литературой только гражданский национализм или этнический национализм только с русской литературой было бы не верным, хотя существуют некие тенденции преобладания. В докладе я обращусь к малоизвестным произведениям той и другой литератур. Заранее хочу отметить общую для всех приведенных мной текстов тенденцию — авторы являлись очевидцами и зачастую участниками описанных событий и оформили свои произведения в реалистическом ключе.

В грузинской литературе постсоветского периода на первый план вышли события 1990-х годов. Говорить о том, что лишь в тот период в ней проявились националистические настроения, будет неверно, они появлялись и в более ранних произведениях на протяжении последних двух веков: в текстах, например, Ильи Чавчавадзе, Александра Казбеги, а позже в романах советского и постсоветского периода, например у Отара Чиладзе (советский роман — «Шел по дороге человек», постсоветский — «Годори»).

Я остановлюсь на непереведенной пока на русский язык «Летописи Картли» Отара Чхеидзе, признанного классиком современной грузинской литературы. В «Летопись» вошли пять романов. Я обращусь к первому — «Артистический переворот» (1993) — и второму — «Белый медведь» (1996). Общим для романов являются временные рамки, демонизация России, использование документальных материалов (интервью, военные сводки, записи телефонных переговоров и т.д.) и обращение к образам известных политиков того времени (Звиад Гамсахурдия, Эдуард Шеварднадзе, Игорь Георгадзе, Борис Ельцин, упоминается Владимир Путин).

С националистическими лозунгами и вырисовыванием образа врага в лице России грузины связывали обретение независимости и сохранение национальной идентичности. В первом романе, события которого приходятся на 1991–1992 годы, главными героями являются 2 персонажа: один политик — первый президент Грузии Звиад Гамсахурдия, второй — грузин-гражданин, оказавшийся в гуще социально-политических событий тех лет, актер Луо (Луорсаб). Благодаря событиям, получилось так, что политик начал актерствовать, а актер превратился в зрителя. И все происходящее в Грузии напоминало театр, в котором каждый стремился артистично, соответствуя ожиданиям зрителей-грузин, сыграть свою роль. Риторика главного «актера» Звиада Гамсахурдия сводилась к освобождению родины из-под кабалы России, а значит — к сохранению самоидентичности своего народа, грузинского языка и обретению независимости. Союз с Россией для президента был равен плену и моральному разложению:

«Вы тоскуете по союзам. Тоскуете по русскому плену. Им это и надо. Этого, этого, только этого они хотят и этого добиваются. И вы стремитесь к этому: кто-то — слепо, кто-то — в поисках выгоды. И снова Москва наложит на нас лапу, прижмет нас, как и раньше. Даже хуже. Даже хуже. Это будет уже не просто исправить: полностью развалится наша несчастная родина. Развалится. Обезумит. Брат предаст брата, отец — сына, все позабудут матерей. В реку ручьями будет стекать кровь» (Чхеидзе, 2002, с. 311-312, перевод мой).

Во втором романе «Белый медведь», который появился позже, после пика национализма в Грузии, развивается намеченная в первом романе мысль о сомнительности стремления грузин выйти из поля российского влияния, а также сомнение в правильности обращения к националистическим лозунгам.

«— Русские бы нам хоть хлеба дали!..

— Камнем черным они нас накормили бы!..

— И камнем черным в нас и запустили бы!..

— Все равно, дальше их нам нет пути.

— Не отпустят, а то!..

— Отпустили ведь?

— Отпустили, куда уж там!..» (Чхеидзе, 1999, с. 29)

При этом демонизация России продолжается. Она ассоциируется с играющим белым медведем: медведь — кукловод, а грузины — марионетки. России приписывается роль «режиссера» волнений, междоусобиц имперского и советского периодов, а также межнациональных конфликтов постсоветского периода. В словах «из толпы» слышны обвинения в истреблении населения. Россия играет роль агрессора:

«Это мы, мы, все те же, единые душой, из той же плоти, мы хотим одного и того же, мы дышим одним и тем же и истребляем друг друга, истребляем, — вот до чего довели нас русские!.. Уже два века мы живем так, два века мы не можем образумиться». (Чхеидзе, 1999, с. 280)

Зеркально тема обвинения в собственных неурядицах звучит и в русской постсоветской литературе, и здесь уже по отношению к кавказцам. Например у Олега Ларина в сборнике сцен «Пятиречие» (2001). Писатель противопоставляет образованному кавказцу пьяного русского офицера (это распространенный сюжет). Оба они оказались в купе одного поезда. Кавказцы для русского офицера являются врагами, виновными в российской коррупции и худшем образе жизни:

«— Кавказские чурки вонючие! Ваши абреки сколько воруют? А мне нельзя? Ишь вы, азерблюды грузиноподобные! — Услышал я хрипатый голос одноглазого. И через паузу — звуки схватки… сопение… собачий лай. — Вас надо в ошейник с намордником — и на цепь!.. Сами такие маленькие, а жрут… едрит твою навыворот» (Ларин)

В таком же ключе звучат слова рассказчика из рассказа «Жених» (2010) Елены Одиноковой, в котором идет речь о жизни таджиков в России. Но здесь уже присутствует намек на разделение вины и на ощущение «выживаемости» в ситуациях, свалившихся на русский народ в лице инородцев:

«Татары дрючили — теперь у них от национальности остались одни фамилии. Грузины и евреи дрючили. Конкретно так. Полстраны отправили в лагеря, а потом еще полстраны продали. Почему-то никто даже не вспоминает, что страной руководил грузин — мол, русские сами себя истребляли, потому что это нация рабов и стукачей. Нет больше грузин и армян, нет татар и евреев, нет чукчей и немцев, есть только русские» (Одинокова, с. 129–138).

Кроме текстов писателей с более-менее определенной нацидентичностью в литературе появляются произведения другой группы авторов, оказавшихся в силу уже упоминавшейся советской миграции в пространстве Других, т.е. в межкультурном пространстве — inbetwenness (Баба). И это внесло новые ноты в передачи рефлексии на проявление национализма. Например, у Юрия Хабибулина, родившегося в Красноярском крае, выросшего в Грузии и уехавшего оттуда в 1990-е годы, звучит тема обиды русских на грузин из-за недооцененности вклада в развитие индустрии, сфер образования и медицины в республике, а также присутствует отражение грузинского национализма.

В центре произведений Хабибулина находится судьба 30-летнего русского мужчины, как и автор выросшего в Грузии и уехавшего оттуда из-за событий 1990-х годов, когда националистические настроения достигли своего пика и стали причиной иммиграции негрузинского населения. Героя зовут многозначительным для русско-грузинских отношений именем — Сергей Есенин. Хабибулин рисует образ некого Робин Гуда, совершающего героические поступки и защищающего несправедливо обиженных, в том числе и грузин. В «Апреле 89-го» (2007) Хабибулин констатирует изменения в обществе и обвиняет в этом асоциальные слои (уголовников, мошенников), почувствовавшие ослабление власти из Москвы, но тем самым автор нивелирует роль самих грузин в процессе определения политического пути и самосознания. Отведя ведущую роль криминальным элементам, он пытается оправдать несправедливости и ошибки, содеянные тогда. Как известно, самым удобным лозунгом тех лет был «Грузия — для грузин!».

 

Если в предыдущих текстах я не упоминала трагических исходов, связанных с проявлением национализма, то в далее я обращусь к одной трагической истории. Тот же автор, Юрий Хабибулин, в повести «Небоевые потери» (2014) обращается к образу благородного грузина, военного переводчика Дато Гвенетадзе, который был предан своей стране и дружбе с русским, Сан Санычем (капитаном Александром Александровичем Шабановым). Они вместе воевали в Афганистане.

Автор противопоставил героев не просто по национальному признаку, но и по признаку поколений: старшее (Дато и Сан Саныч) — советское, воспитанное на высоких моральных идеалах, и младшее (пьяница и неудачник Ленчик) — постсоветское, аморальное. Причиной проявления «постсоветского» национализма стали внешние отличия грузина.

«Те, кто Дато не знал, легко могли принять его и за кавказца, и за араба, и даже за итальянца, настолько в нем переплелись характерные черты и признаки разных народов, среди которых другу приходилось подолгу жить и не выделяться» (Хабибулин, 2014)

И из-за неславянской внешности Дато подвергся агрессии. Долгожданная встреча в кафе с дочкой Этери закончилась для Гвенетадзе смертью. Герой, оставшийся в живых на войнах, умер от удара в голову пьяного неудачника Ленчика, который увидев кавказца c девушкой не подумал о встрече отца с дочерью, а решил, что это «черножопый клеит их баб».

Я попыталась продемонстрировать три ракурса обращения к теме отражения сюжетов, связанных с проявлением национализма в русской и грузинской литературе, но, конечно, это мизерные примеры и лишь некоторые черты. Тема намного шире. Но на основании приведенного анализа прихожу к выводу, что в постсоветской литературе обращение к национализму также служило рефлексией на выстраивание новых суверенов (как России, так и Грузии). Еще Майкл Хардт и Антонио Негри в книге «Империя» (2000) писали о национализме как инструменте формирования суверена. Образ России, образ Других помогал обрести «новую» национальную идентичность. За перемоделированием геополитического пространства последовало и перемоделирование тем в литературе: риторика «дружбы народов» превратилась в риторику национализма, за которым скрывалось желание обрести свое лицо, частично утерянное за период формирования советского человека, особенно в позднесоветский период. Во времена гласности зазвучали темы, отразившие расколовшуюся, якобы имевшую место «гармонию» совместного многонационального существования, и начался процесс высвобождения из навязанных советской национальной политикой клише. Зачастую высвобождение происходило путем прикрепления унизительных и оскорбительных ярлыков, приписыванием несправедливых обвинений. Все это происходило из-за чувства второсортности, скопившегося за годы советской власти. Это чувство было свойственно и русским, и нерусским. Открытыми стали упреки в исторической несправедливости, в невладении языком нового национального государства или, вообще, в иной внешности. Следует отметить, что несмотря на процесс разрыва, встречались и тенденции сгладить остроту националистических проявлений постсоветского периода. Например обращением к приему имитации нерусского акцента как характеристике образованности и индикатора порядочности. Русская литература 1990-х — 2000-х годов пронизана двумя темами: темой национализма как ступени к высвобождению и обретению «новой» нацидентичности и темой растерянности, курсирующей между воспоминаниями о советском периоде дружбы и реальностью нового времени. То же свойственно и грузинской литературе, хотя националистические мотивы по отношению к русским прослеживались и в произведениях XIX и XX веков и скрывались за иносказаниями, прибегать к которым после распада СССР уже не было смысла.

Примечание

↑1. В русском переводе книга вышла в 2011 году.

Литература

1. Азадовский К. Переписка из двух углов Империи // Вопросы литературы. 2003. № 5. С. 3–33. URL: http://magazines.russ.ru/voplit/2003/5/azadov.html

2. Астафьев В. Ловля пескарей в Грузии // Наш современник. 1986. № 5.

3. Битов А. Грузинский альбом. Тбилиси, 1985.

4. Гусейнов Г. Драгунский Д. Новый взгляд на старые истины // Ожог родного очага. М.: Прогресс, 1990.

5. Ларин О. Пятиречие. Сцены из захолустной жизни // Новый мир. 2001. № 2. URL: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2001/2/larin.html

6. Мамедов М. Массовые стереотипы и предрассудки в национальных историях и представлениях о прошлом. (На примере «лица кавказской национальности»)// Национальные истории в советском и постсоветских государствах. (Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова). М. 2003.

7. Одинокова Е. Жених // Дружба народов. 2010. №8. С. 129–138. URL: http://magazines.russ.ru/druzhba/2010/8/od11-pr.html

8. Хабибулин Ю. Фуршет на летном поле // Молодая гвардия. 2012. №4. С. 233–252.

9. Хабибулин Ю. Апрель 89-го. 2007. URL: https://proza.ru/2014/07/18/926.

10. Хабибулин Ю. Патриоты и негодяи. 2013. URL: http://samlib.ru/h/habibulin_j_d/.

11. Чхеидзе О. Артистический переворот. Тбилиси, 2002.

12. Чхеидзе О. Белый медведь. Тбилиси, 1999.

Фото на обложке: Scott McDonough [CC BY-NC 2.0]

В материале использованы фотографии: Scott McDonough, Marco Fieber, Vladimer Shioshvili, Miriam Kraatz.