Герцен и деньги

Тема денег и отношения к ним занимает важное место в публицистике Герцена. Сам объем упоминаний о финансовых сделках, теоретических и почти лирических рассуждений автора о них, анекдотов и «вставных новелл» с центральной «денежной» темой указывает на ее особую важность для него. Интересна и весьма показательна для мировоззрения Герцена не только его позиция по отношению к «денежной» теме (позиция довольно двусмысленная: красноречиво несовпадение манифестируемого пренебрежения к «презренному металлу» и свидетельств его явной значимости для Герцена), но также ее встроенность в иерархию ценностей и идей писателя. Кроме того, деньги в текстах Герцена зачастую выполняют роль сугубо функциональную: это одна из призм для рассмотрения человеческого характера.

Целью статьи вовсе не является анализ всех эпизодов и комментариев Герцена по «финансовому» вопросу, но лишь значимых упоминаний в автобиографических текстах: прежде всего тех случаев, когда деньги выступают важным средством портретной и — условно — психологической характеристики персонажей или же служат сюжетообразующим элементом. Таким образом, большинство подобных случаев относится к главному и программному автобиографическому тексту Герцена — «Былому и думам».

Конечно же, «денежная» тема нередко возникает в эпистолярии и «традиционных» публицистических текстах Герцена, однако эти источники для нас менее интересны: «Былое и думы» — не поденная хроникальная запись событий, но сложно выстроенный, строго программный документ, демонстрирующий авторскую иерархию ценностей. В этом тексте Герцен соединил личное, частное — с общим и историческим. Упоминаемые там лица и факты не случайны и не единичны, но служат подтверждением, материальным воплощением исторического «общего», основных идей автора. И такому низменному материалу, как деньги, в этом случае отведена та же роль: они для автора значимый инструмент анализа, угол рассмотрения как единичных характеров, так и исторических пластов, «гуртовых» явлений.

«Денежные» эпизоды — не просто набор ярких сатирических анекдотов, не материал для проповеди или для обличения узкого круга обывательских интересов и мелких, низменных стремлений героев: деньги, особенно в их расширительном значении, — символ порочного, низкого, прогнившего мещанского мировоззрения. По Герцену, именно мещанство — давящая, губительная для свежих идей и нового нарождающегося общества сила, подмявшая уже под себя аристократию (в романтическом ее понимании), рыцарство духа и поступков и стремящаяся уничтожить «новых варваров», читай: славян.

Центральный конфликт «Былого и дум» — именно противостояние порочного и лживого мещанства, «ветхого» западного человека и «новых людей», не столь искушенных и цивилизованных, но чистых и сильных именно этой неиспорченностью и молодостью.

Герцен тщательно выстраивает структуру этого конфликта — от общего к частному. Основа его дана в пересказе забытого романа «Арминий» о столкновении римской цивилизации и варваров: встреча и столкновение «двух разных миров: одного — старого, классического, образованного, но растленного и отжившего, другого — дикого, как зверь лесной, но полного дремлющих сил и хаотического беспорядка стремлений…» [1].

Гервеги

Представителем нового, дикого, но исполненного потенциальной силы мира был сам Герцен, представителем мира «образованного, но растленного и отжившего» — его соперник Георг Гервег, революционный поэт и предводитель неудачного Баденского похода 1848 года.

Как известно, в мире «Былого и дум» этот центральный конфликт закончился крахом как для «общего», так и «личного»: как для республики Франции (жестокое подавление восстания рабочих в июне 1848 года), так и для частной жизни Герцена (любимая жена, единомышленница и воплощенный идеал женщины — Натали — соблазнилась представителем «образованного и растленного мира» и после болезни умерла). Обе линии мемуаров полностью совпадают, и в обеих частях одним из средств убийственного для врагов анализа становится тема денег.

Перед тем как перейти «на личности», Герцен (давно напрямую не проповедующий гегельянское видение истории и воплощение ее в индивидууме, однако этого взгляда не оставивший) выносит сокрушительный приговор всему мещанству с его отношением к деньгам как к высшей ценности:

«Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий — хранить и увеличивать свою собственность; флаг, который поднимают на рынке для открытия торга, стал хоругвию нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег» (X, 126).

Портрет четы Гервегов и вся история их взаимоотношений с Герценами — это беспощадный памфлет, убийственная сатира, в которой тема денег — и сам объект этой сатиры, и тяжелое оружие, способное убить все человеческое в человеке.

Само описание Гервега начинается с упоминания его чрезмерной любви к материальным благам и комфорту. Его женитьба на некрасивой (оговоримся: по Герцену) громкоголосой Эмме, даме с юнкерскими манерами и «отсутствием женской грации», была исключительно по расчету: до женитьбы Гервег был беден. Эмма же «принесла ему богатство, окружила его роскошью, сделалась его нянькой, ключницей, сиделкой, ежеминутной необходимостью низшего порядка». Герцен намеренно меняет местами традиционные гендерные роли в семье Гервегов: слабого, лукавого и эгоистического Гервега соблазняет деньгами, комфортом и полным содержанием решительная, энергичная Эмма. «Она открыто при всех волочилась за своим мужем так, как пожилые мужчины волочатся за молоденькими девочками» (X, 243–244).

Для усиления «денежного» акцента Герцен даже допускает небольшую, но характерную неточность: называет отца Эммы банкиром (то есть средоточием, символом богатства), хотя тот был торговцем шелком. Поддавшись искушению, Гервег отказался от будущей славы в пользу материальных благ: ведь «дочь банкира открывала <…> в настоящем (здесь и далее выделено мной. — С.В.) мешки червонцев», доступ к путешествиям, деликатесам и дорогим винам. Гервег (вновь как расчетливая невеста) «подробно и отчетливо <…> вел переговоры о приданом», прилагая к письмам эскизы декора и требуя получения мебели прежде свадьбы. Основой молодой семьи была не любовь, но деньги: «О любви нечего было и думать; ее надобно было чем-нибудь заменить» (X, 244), — комментировал Герцен, еще раз указывая на различия ценностей истинных и мнимых.

Центром биографической новеллы о Гервегах стало описание Баденского похода эмигрантов-революционеров под предводительством поэта в апреле 1848 года. Поход закончился полным фиаско, Герцен описывает трусливое бегство Гервега (впрочем, по недостоверным сведениям), снабжая рассказ множеством колоритных и унизительных для горе-революционера подробностей и постоянно упоминая о деньгах. Гервега скоро «стали обвинять уже не только в бегстве, но в растрате и утайке общественных денег». Герцен с лукавым великодушием отмечает, что не верит в намеренное присвоение денег «агитатором», однако тут же дает вряд ли лучшую версию растраты: «…они беспорядочно бросались и долею на ненужные прихоти воинственной четы».

Приводя в свидетели П. Анненкова, автор мемуаров поминает «начиненные трюфлями индейки, паштеты у Шеве и <…> вины», доставляемые для бесславного военного похода «генерала». При этом деньги на кампанию были выданы «по распоряжению Временного правительства; в самой сумме их престранные варьяции; французы говорили о 30 000 франков, Гер[вег] уверял, что он не получал и половины, но что правительство заплатило за проезд по железной дороге» (X, 248–249). Когда же в Страсбурге после поражения уцелевшие братья по оружию обратились к Гервегу за помощью, тот (живя в «богатом отеле») им отказал — через жену. Эмму же в поражении заботило одно — недостаток денег и положительная надежда вскоре их не иметь совсем.

«Революция, которой она так неудачно помогла, не освободила Германию, не покрыла лаврами чело поэта, но разорила вконец старика банкира, ее отца». В восприятии Гервега, по Герцену, весь трагизм поражения революции 1848 года в Европе сводится к мелкому страху бедности: Гервег «не мог думать о ней, не содрогаясь и не теряя всякого мужества». Будучи избалованным и эгоистичным, он приобрел привычку тратить деньги бездумно, на излишества и роскошь, не считаясь с нуждами семьи и детей и не думая об источниках дохода. «Эмма выбивалась из сил — занимала направо и налево, забирала в долг, продавала вещи… и все это для того, чтоб он не заметил настоящего положения дел. Она отказывала не только себе в вещах необходимых — но не шила детям белья» — только для того, чтоб взрослое «дитя» могло обедать в дорогих ресторанах (X, 252). Герцена, с его ощущением истинного трагизма эпохи, тяжело переживающего драму в собственной семье, не могло не отвращать мелочное сребролюбие Гервега, думающего лишь о тратах на «вздор», и «безобразная» Эмма, озабоченная одним бытом и потворствующая капризам мужа-эгоиста.

На фоне разразившегося скандала, истинного горя бедной Натали, ее болезни и заботы о детях сцена изгнания Гервегов из общего «гнезда близнецов» выглядит для них постыдной и вновь включает диалоги о деньгах. Гервег здесь — жалкая пародия на романтика, его патетическая риторика смешна («он дал клятву не поднимать пистолета на мою грудь», «готов принять смерть из моих рук») и перемежается с мелочными практическими разговорами. «Мы здесь должны по лавочкам», — приводит слова Эммы Герцен и снисходительно снабжает супругов средствами на скорый отъезд.

Однако этого мало: хитрая Эмма перед отъездом передала горничной счета для Герцена, наказав ей приписать туда набранных «в лавках разных разностей». Герцен аккуратно перечисляет содержимое счета, снова подчеркивая, насколько различаются отношения в двух семействах:

«На записке было написано несколько кусков полотна, несколько дюжин носовых платков и целый запас детского белья. Говорят, что Цезарь мог читать, писать и диктовать в одно и то же время, а тут какое обилие сил — вздумать об экономическом приобретении полотна и о детских чулках, когда рушится семейство и люди касаются холодного лезвия Сатурновой косы (X, 266)».

От автора досталось всем членам семьи Гервегов: при отъезде после финального выяснения отношений чета неожиданно оставляет в бывшем общем доме сына Гораса («мальчика лет девяти, шалуна и воришку»: Герцен беспощаден даже к детям врага), так как квартира числилась «за ними еще три месяца». Герцен, однако, не пропускает и мелочей: «Это было совершенно справедливо», — замечает он, — «только деньги за квартиру заплатил я» (X, 265–266).

Да, в этой трагедии, как у Шекспира, «рядом с звуками, раздирающими сердце, с стоном, с которым исходит жизнь, мрет последняя искра, тухнет мысль, — площадная брань, грубый смех и рыночное мошенничество» (X, 266).

Конфликт продолжился и после трагической смерти Н. Герцен, и орудия борьбы остались те же. Герцен пишет о сплетнях, распространяемых Гервегом, о письмах, где тот угрожал самоубийством, «грозился мелодраматическими фразами, сочиненными на псевдошиллеровский лад». Однако в это самое время, после смерти любимой, он «жил на содержании у старой, покинутой любовницы Людовика-Наполеона [2], разгульной женщины, известной всему Цюриху, с ней проводил дни и ночи, на ее счет роскошничал…» (X, 285) — негодовал вдовец.

Удивительно следующее: объявив мещанскому «денежно-центричному» мировоззрению суровый приговор, осудив меркантильную расторопность и высмеяв гервеговскую любовь к деньгам и роскоши, Герцен с удовольствием и удивительной детализацией описывает собственные финансовые проекты и схемы — надо отметить, неизменно успешные.

Так, описывая развитие конфликта после смерти Н. Герцен, автор говорит о своей решимости теперь публично действовать близким для всякого мещанина оружием. «Как ни гадко было поднимать — рядом со всеми ужасами — денежную историю, но я понял, что ею я ему нанесу удар, который поймет и примет к сердцу весь буржуазный мир, то есть все общественное мнение, в Швейцарии и Германии» (X, 311), — признается Герцен и требует выплаты по векселю в 10 000 франков, выданному когда-то Эмме по просьбе Гервега. Герцен еще раз оговаривается, что это лишь «оружие врага», однако, судя по тексту «Былого и дум», автор владеет этим неприятельским оружием едва ли не лучше его законного владельца.

Это подтверждается еще одним «денежным» эпизодом — попыткой французских властей выслать неблагонадежного русского эмигранта из Парижа. В разговоре с лукавым префектом Герцен упоминает собственный дом на Rue Amsterdam, совместные финансовые дела с Ротшильдом и должную к получению сумму в четыреста тысяч франков, и прием действует: префект смягчается и начинает смотреть на недавнего преступника «еще кротче, так, как глядят выставленные в окнах фазаны с трюфлями». Герцен объясняет свой выбор оружия разумной необходимостью: «Я решился его добивать деньгами. Это было так же верно, как в споре с католиком употреблять тексты из Евангелия…» (X, 145–146). Надо ли напоминать, что эпизод стал еще одной победой Герцена на вражеском поле, однако неприятного префекта автор помянул недобрым словом и позже, и вновь — в связи с деньгами:

«…bon citoyen бесшумно удалился из Франции, забывши отдать отчет тысячам небогатых и бедных людей, вкладчиков в какую-то калифорнскую лотерею, действовавшую под покровительством префектуры! Когда добрый гражданин увидел, что, при всем уважении к законам своей родины, он может попасть на галеры <…> тогда он предпочел им пароход и уехал в Геную» (X, 147–148).

Деньги и портреты «Былого и дум»

«Денежный искус», отношение к деньгам — «лакмусовая бумажка» для Герцена и нередко чуть ли не определяющее средство для характеристики персонажей «Былого и дум» — людей всевозможных званий, профессий, национальностей, социального и имущественного положения.

При самом общем взгляде можно заметить, что Герцен использует два принципиально разных подхода к созданию портретов, характеров в своих мемуарах. Образы представителей мещанского мира неминуемо включают в себя упоминания о деньгах: чаще всего они стяжатели, алчны и падки на материальные блага, чиновники коррумпированы, а частные лица думают о собственной прибыли и достатке там, где думать об этом постыдно: в любви, дружбе и на смертном одре. Пожалуй, во всех мемуарах не отыскать ни одного отрицательного персонажа, в чьем описании не будут упомянуты жадность, нечистоплотность в отношении денег или напрямую — мошенничество (это касается даже императора, низведенного из самодержца до «банкира Николая Романова»). Таков уже упомянутый француз-префект, таков Головин, о чьих «денежных махинациях» Герцен сообщает в самом начале резко осуждающего портретного очерка. Таково почти все чиновничество в Вятке во главе с губернатором — «восточным сатрапом» Тюфяевым.

Напротив, положительные лица «Былого и дум» и портреты уважаемых и чтимых Герценом людей выписаны совсем в ином ключе: от возвышенно-романтического (таковы, например, Натали Герцен, Н. Огарев, Т. Грановский) до сдержанно-уважительного. В этих словесных портретах «презренный металл» даже не упоминается, автор выбирает принципиально иные способы характеристики.

Однако нельзя не заметить, что отношение Герцена к деньгам неоднозначно. Будучи рачительным и аккуратным хозяином и рантье (во время эмиграции), он относился к финансовой стороне вопросов более чем серьезно. Порицая страстную любовь к золоту и чрезмерную зависимость от него, он также осуждал и бездумное, легкомысленное отношение к капиталу. Более того: иногда уважительное и щепетильное отношение к деньгам (особенно — к деньгам самого Герцена) служило серьезным аргументом в пользу, казалось бы, исключительно и полностью отрицательного персонажа.

Таков, например, образ двоюродного брата Герцена Д. Голохвастова. Надо отметить, что факты биографии Голохвастова достойны уважения: он занимался русской историей и печатал свои исторические изыскания в «Москвитянине», дослужился до чина тайного советника, с 1847 года (и до своей внезапной смерти в 1849-м) был попечителем Московского университета. Примерно в это же время он занимал пост президента Московского общества испытателей природы и председателя Московского цензурного комитета (вот здесь он все же курьезно отличился, потребовав от Гоголя замены названия его поэмы «Мертвые души»: «…мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертья!» [3]). Обладая значительным состоянием, он всеми силами старался улучшить свое хозяйство.

Однако, следуя герценовской системе ценностей, читатель понимает: жизнь кузена, внешне успешная, была пустой, интересы — поверхностными, а занятия — бессмысленными. Даже традиционные добродетели: порядочность, аккуратность, рациональность в решениях и поступках, стремление к нововведениям в хозяйстве и т.п. — выглядят неразумными, мелкими и не свидетельствуют ни о чем, кроме глупости объекта описания и мелочности его идеалов и целей.

Голохвастов «служил жизнь, так, как священники служат обедню, то есть с чрезвычайной важностью совершал какой-то привычный ритуал, более торжественный, чем полезный» (IX, 200). В отсутствие действительных стремлений к искусству, изяществу и науке центром его духовных радостей стал конь. Рысак по имени Бычок «представлял поэтическую сторону серьезного существования Дмитрия Павловича. У него в кабинете висели несколько портретов Бычка, писанных масляными красками и акварелью. Как представляют Наполеона <…> так и Бычок был представлен в разных моментах своей блестящей жизни…» — иронизировал Герцен (IX, 199).

Противопоставляя Голохвастова брату — легкомысленному кутиле с классическим набором привычек прожигателя жизни (карты, женитьба вопреки воли родителей на хорошенькой бесприданнице, вино рекой, деньги на ветер), — Герцен неожиданно встает на сторону внезапно умершего и полностью разорившегося кутилы. Если оба брата не являлись «волосяными проводниками» общего исторического процесса, то брат-кутила, по крайней мере, успел полностью и разнообразно насладиться жизнью.

Однако же завершение этой, в общем, уничижительной характеристики неожиданное: оно противоречит всей тщательно выстроенной иерархии добродетелей и грехов в миропонимании Герцена. После смерти дяди (отца Герцена И. Яковлева) Голохвастов остался должен кузену 40 тысяч рублей серебром. Тот вскоре уехал за границу, в 1849 году финансовые расчеты с Россией (прежде всего получение доходов с имений) были для опального Герцена весьма затруднительны, и долга он официально требовать не мог. Однако Голохвастов перед смертью специально распорядился о том, чтоб долг Герцену был выплачен, что и было выполнено в кратчайший срок. «Вслед за вестью о его кончине я по следующей почте получил все деньги», — с явным уважением к почившему кузену пишет Герцен, в этой приписке (больше похожей на солидный и уважительный post mortem) кардинально поменяв стиль письма с иронично-осуждающего на серьезный и исполненный признательности.

Таким образом, финансовая порядочность Голохвастова в отношении автора имеет в глазах Герцена достаточный вес, чтобы поместить сообщение о ней в финал очерка, и если не перевешивает всей никчемной жизни умершего, то рисует его в глазах читателя человеком достойным.

Впрочем, Голохвастов на страницах «Былого и дум» еще раз выказал себя человеком положительным: ведя раздел наследства после смерти И. Яковлева, он обнаружил немалый такт, ум и порядочность. Именно благодаря кузену «никто не сказал ни одного холодного слова, никто не возвысил голоса и <…> все разошлись с большим уважением друг к другу». Собственно, именно этот подход Голохвастова к денежному вопросу и благодарность Герцена и послужили основанием для появления его портретного очерка в мемуарах (правда, благодарность эта — из-за неудержимо ироничного характера автора и его стремления к «красному словцу» — довольно оригинальна).

Дело о получении наследства после смерти отца привело еще к нескольким весьма конфликтным, но и ярко характерным эпизодам, определяющим в которых было отношение Герцена к деньгам, весьма щепетильное, что он демонстрировал и в личной жизни. Приятельница Герценов Т. Астракова писала о времени до отъезда Герцена за границу:

«Александр получил после отца большое наследство, перешел в большой дом и расширил свой образ жизни. Несмотря на то что в них появилось больше роскоши, Александр был очень бережлив; деньги держал у себя и сам ими распоряжался. На домашние расходы выдавал жене определенную сумму и строго замечал ей, если к первому числу оказывался недостаток» [4].

Т. Астракова огорчалась, видя, что даже при значительно улучшившихся финансовых обстоятельствах и относительной свободе Натали приходилось нелегко. Герцен забывал о тех тонких душевных и духовных качествах, что так привлекали его в милой невесте, ждал от жены светскости, блеска и внешних эффектов, которые коробили идеалистически настроенную Натали.

Среди прочих Натали огорчил один эпизод (лета 1846 года), усиливший уже наметившуюся размолвку с друзьями. В Соколово, где Герцен уже не первый год снимал на лето барский дом, в очередной раз приехали гостить друзья, «как и всегда, рассуждали и пили».

Богатый наследник Герцен, по-видимому решивший обрадовать друзей, сообщил им:

«Теперь я имею безбедное состояние и прошу вас всех, друзей моих, твердо рассчитывать на мою помощь. Каждый из вас найдет у меня для себя пятьсот рублей, но не больше».

Друзья объявлению не обрадовались, а напротив, были уязвлены таким проявлением дружбы и щедрости в строгих рамках. Кружку «идеалистов 30-х годов», повзрослевших, но не снизивших высокую планку дружеских отношений и общности идеалов и интересов, такое заявление показалось пощечиной.

«Грановский вспыхнул, вскочил со своего места и закричал: “Как ты смел торговаться! ты смел сказать не больше, ты оценил друзей своих только в пятьсот рублей. Стало быть, если понадобится кому, чтобы не умереть с голоду, тысяча или две, ты не дашь, и тот умрет на твоих глазах? это низко! я первый никогда не попрошу у тебя, хотя бы умирал с голоду… Так низко, Александр!”…

Все были поражены. Александр пробовал объясниться, говорил, что имеет право располагать только процентами, капитал же не его, а детский. При этих словах кто-то вполголоса сказал: “Бедный Прудон”, кто-то пошутил над тем, что и Грановский умеет вспылить.

Наконец общими силами успели перевести разговор на другой предмет, даже шутили, смеялись; но Грановский оставался серьезен и мрачен, и все были не в своей тарелке» [5].

Не распространяясь о том, как именно Герцен вел хозяйство, все же отметим, что автора «Былого и дум» можно признать одним из самых рачительных и внимательных хозяев (среди литераторов и тем более — среди революционных демократов). Особенно эта черта проявилась в поздние годы, во время эмигрантской жизни в Англии и Швейцарии.

Финансовые вопросы в России Герцен доверил Г. Ключареву: тот вел дела еще его отца и пользовался давним и заслуженным доверием и его, и сына. Регулярные и частые письма Ключареву содержат подробные и обстоятельные рекомендации и распоряжения касательно всех членов оставшейся в России семьи и приживальщиков (в доме Герцена, при его сводном брате Егоре, жила бывшая вятская пассия Герцена Прасковья Медведева). Герцен в письмах подробно описывает финансовое положение семьи и распределение доходов Огареву, сыну Саше и иногда — близким друзьям.

В растущей, разветвляющейся и разделенной семье расходы всё увеличивались: с конца 1850-х годов в негласном браке с Тучковой-Огаревой стали появляться дети, старшие дети Герцена учились и, подрастая, не могли ужиться в доме отца, Огарев старался тоже жить отдельно, типография и частые переезды требовали немалых расходов. Правила, определенные Герценом, жестко выполнялись: тратить на жизнь можно было только проценты с капитала, расходов не превышать, в долг не давать. Герцен вполне понимал всю ответственность человека, обладающего значительным, но не безграничным состоянием, обремененного при этом обширными семейными связями. «Иметь деньги почти такое же проклятие, как не иметь их, — писал он в одном из писем 1850 года. — Меня теребят со всех сторон…» (XXIV, 125).

Герцен жил на проценты с капитала, помещенного в различные акции, в том числе, по совету барона Ротшильда, — в американские. Вот почему война в Америке между Севером и Югом вызывала у Герцена почти исключительно финансовый интерес: из-за продолжавшихся военных действий доходность акций падала, что вызывало раздражение Герцена ходом войны. При этом революционный демократ и ярый сторонник отмены крепостного права ничем не выражал сочувствия Северу.

Позже такая рачительность (понятная и вынужденная) приводила в негодование «молодую эмиграцию» в Женеве: те презирали поденную работу ради денег, в массе своей талантами не блистали, но упрямо рассчитывали на капитал Герцена, о размере богатства которого они имели преувеличенное понятие. Герцен вполне сознавал, что никто кроме него задумываться о финансовом положении семьи не будет: Н. Тучкова-Огарева не могла позаботиться даже о себе и дочери Лизе при полном содержании, Огарев утратил когда-то огромное состояние и жил на пособие от Герцена и редкие посылки денег в счет старого долга от Н. Сатина, выросшие дети жили в Европе и также нуждались в средствах. «И я решительно не могу с себя снять (совесть не дозволяет) должность вашего общего garde-fou» (XXIX, 8), — подводил итог Герцен в письме Огареву в конце 1866 года, наставляя друга в экономии и жизни в рамках назначенного бюджета.

По-видимому, именно с этой чертой разумной бережливости и долговременной ролью финансово ответственного отца семейства отчасти связано и принципиально негативное отношение Герцена к транжирам и людям, легкомысленно относящимся к деньгам. Мещанство с культом денег отвратительно, однако в мемуарах встречается немало отрицательных, в общем, персонажей, которых автор столь же резко осуждает за мотовство и бездумные траты. Вновь деньги выступают если не инструментом раскрытия характера, то немаловажной деталью. Таков, например, Сазонов — по мнению Герцена, человек праздный, никчемный и невыдержанный. При немалом состоянии (сестры присылали ему деньги за границу, «тысяч двадцать франков в год дохода с его именья», — Герцен почти всегда точно осведомлен о финансовом положении знакомых) он «тратил безумно» и «бросался на займы», отчего и попал в долговую тюрьму. Впрочем, деньги здесь — мелкая деталь, довершение неприятного облика Сазонова. Истинной же причиной (пусть и не названной автором) этой нелюбви к студенческому другу стал отказ того поддержать Герцена в его конфронтации с Гервегом: он «не откровенно поступил со мной в одном деле, очень дорогом мне. Я не мог перешагнуть через это» (X, 333), — уклончиво объяснял Герцен.

Такова и чета Энгельсонов: те вряд ли имели «право себя включать в категорию бедных людей», получая «из России десять тысяч франков в год» и имея возможность легко заработать еще пять тысяч. Однако они не умели «устроить своих дел»: «…постоянная лихорадка, в которой они жили, не позволяла им думать о хозяйстве», — с иронией писал Герцен (X, 363–364). Энгельсон не смог прожить на свои немалые доходы, стал занимать деньги (Герцен, по своему обыкновению, отказал и потом предложил не больше 10 фунтов), и в итоге друзья рассорились. Чета Энгельсонов в описании Герцена — пример пропащих людей, зарывших свои таланты и не приносящих пользы, и вновь их отношение к деньгам становится одним из средств характеристики.

Любопытно, что даже славянофил И. Киреевский (в четвертой книге «Былого и дум») — образ, хоть и из «не наших», Герцену симпатичный, — и то заслужил ироничный укор за отсутствие практической хватки. Продавая некоему офицеру лошадь из собственного конного завода, Киреевский удивился ее завышенной цене (кучер, видя заинтересованность офицера, на торге набавил цену) и снизил ее до первоначальной. Удивленный офицер решил, что с лошадью что-то неладно, и от покупки вовсе отказался (IX, 168). Для Герцена этот анекдот о «хозяйственной философии» доказывает: приглашение Киреевского на должность главного редактора и без того неудачно издаваемого журнала «Москвитянин» — не только ошибочно, но и смешно. Подтекст прозрачен: человеку, который небрежно обращается с собственным капиталом, нельзя доверять и в других областях.

Деньги и «скрытый образ» в «Былом и думах»: портрет Луизы Гааг

В связи с «денежной» темой и ее значимостью в мемуарах Герцена нельзя не упомянуть об одном лице, на первый взгляд к деньгам отношения не имеющем, — о матери Герцена Луизе Гааг. Образ ее в мемуарах сына интересен, как ни парадоксально, почти полным своим отсутствием.

О матери Герцен почти не дает сведений, кроме самых общих: в первой части она — жертва мизантропического и авторитарного нрава И. Яковлева (так и не узаконившего их отношения), почти бесправное существо; далее мы лишь узнаем, что она очень любила своего младшего внука — глухонемого Колю, занималась его воспитанием и жила с ним в Швейцарии, пока тот обучался в специальной школе. Луиза Ивановна вновь возникает (и то мельком) лишь в ярком эпизоде борьбы за ее капитал — и вновь лишь как жертва деспотического нрава императора Николая, частное лицо, слабая женщина, страдающая от беззакония, но спасенная Герценом в коалиции с финансовым магнатом бароном Ротшильдом.

Образ матери в «Былом и думах» существует лишь в рамках «личного», не выходя за его пределы и не касаясь «общего», жизни общественной. Однако даже поверхностное чтение документов, относящихся к Луизе Гааг, во многом меняет ее облик и добавляет немало штрихов к «финансовому» аспекту жизни не только ее, но и главным образом Герцена.

Вюртембергская подданная, она была тайно (в мужском платье) вывезена отцом Герцена, И. Яковлевым, и, едва достигнув 17 лет, родила Александра уже в России. Положение молодой, красивой (по свидетельствам знакомых) Луизы в семье действительно было незавидным, она тихо жила «в попеченье о Саше и о постоянно больном и капризном старике» [6], — вспоминает близкая подруга семьи М. Рейхель. Выезжать она по своему статусу почти не могла, гостей принимать — тоже. К невестке — Натали Герцен, в прошлом — приживалке в доме богатой родственницы, «милая, добрая, несравненная маменька» относилась с большой любовью и заботой, заботилась она и о втором, нелюбимом сыне старика Яковлева Егоре, выхлопотав для него достаточное содержание. Последнее, пожалуй, было единственным свидетельством ее воли и характера.

Со смертью отца Герцена и выездом за границу жизнь Луизы Ивановны в корне изменилась. По завещанию она получила значительное наследство и могла им распоряжаться по своему усмотрению, а также свободно перемещаться по Европе; всеми этими возможностями она пользовалась.

Однако ее активность вовсе не ограничивалась путешествиями, попечениями о бедном Коле и восхождениями на горы (судя по письмам, Луиза Ивановна была очень жизнерадостным, активным и благодарным человеком). Кругозор ее был вовсе не узок: она следила за публикациями сына, интересовалась судьбой знакомых русских изгнанников и общеполитической жизнью Европы. Так, М. Бакунина она знала лично: в ноябре 1850 года она передавала ему в тюрьму деньги [7].

Более того, эта якобы слабая и безвольная женщина, бывшая затворница, об участии которой в общественной жизни Герцен не пишет ни слова, сама активно спонсировала политических эмигрантов и революционеров. М. Рейхель, жившая с Луизой Гааг в Цюрихе в 1849 году, пишет о материальной поддержке, которую та оказывала многим «изгнанникам» (refugiés). С. Левицкий — двоюродный брат Герцена и придворный фотограф — летом 1849 года в одном из писем заметил: «Я не думаю, что Луиза Ивановна сбережет до старости свой капитал. У нее, кажется, открыт кредит всем коммунистам и баррикадистам с целой Европы» [8].

Подобными сведениями (и гораздо более подробными) располагала не только семья: правительство Вюртемберга (а Луиза Гааг до самой смерти считалась его подданной) подсчитало, что она потратила на революционные нужды около 60–70 тысяч флоринов. Русский посланник в Штутгарте передавал в депеше (в октябре 1850 года), что Луиза Ивановна «посвятила себя служению политическим беглецам <…> и употребляет свое состояние на покровительство их революционным проискам» [9].

Возможно, Луиза Гааг спонсировала революционеров, выступая орудием своего сына и следуя его советам, однако на эти цели по большей части шел именно ее, а не его капитал: Герцен, несмотря на свою революционность, собственных денег на общественные нужды, как и в долг, давать не любил.

Интересно, что помощь Прудону и деньги за выкуп его газеты La Voix du Peuple — инцидент, подробно описанный Герценом в «Былом и думах», — также шли не от него, а от матери, хотя об этом Герцен в мемуарах не обмолвился ни словом:

«Надобно было достать двадцать четыре тысячи франков для залога. Э. Жирарден был не прочь их дать, но Прудону не хотелось быть в зависимости от него, и Сазонов предложил мне внести залог. Я был многим обязан Прудону в моем развитии и, подумавши несколько, согласился, хотя и знал, что залога ненадолго станет» (X, 184).

Конечно же, это не было прихотью «сумасшедшего prince russe», «который из революционного дилетантизма, а вдвое того из хвастовства, дает деньги», или способом увеличить капитал — Герцену нужен был печатный орган для статей единомышленников и своих собственных:

«Мне хотелось показать ему (Прудону. — С.В.), что я очень знаю, что делаю, что имею свою положительную цель, a потому хочу иметь положительное влияние на журнал; принявши безусловно все то, что он писал о деньгах, я требовал, во-первых, права помещать статьи свои и не свои, во-вторых, права заведовать всею иностранною частию, рекомендовать редакторов для нее, корреспондентов и пр., требовать для последних плату за помещенные статьи» (X, 191).

Поначалу «журнал пошел удивительно», но затем все-таки был закрыт.

В комментариях к публикации писем Л. Гааг в «Литературном наследстве» отмечается, что Герцен помогал эмигрантам деньгами от имени матери исключительно в конспиративных целях, однако эта версия, мягко говоря, сомнительна. Во-первых, как уже было указано, Герцен не трогал свой основной капитал. К тому же, после 1850 года, отказавшись вернуться в Россию в ответ на официальное предписание, Герцен перешел на положение «вечного изгнанника», и общаться с революционерами конспиративно и передавать им деньги от чужого имени не имело никакого смысла.

Луиза Ивановна же активно помогала сыну: так, в период пристального внимания полиции к Герцену и обысков у него дома (в Париже летом 1849 года) она, вместе с подругой семейства М. Рейхель, прятала запрещенные бумаги Герцена под платьем. «Бумаги Герцена мы с Луизой Ивановной долго носили на себе» [10], — вспоминала позже М. Рейхель.

Имение Луизы Гааг в России и стало объектом столкновения интересов Герцена и императора Николая I.

Император Ротшильд и банкир Николай I

Кульминацией темы отношения к деньгам и собственности, а также одним из самых запоминающихся эпизодов в «Былом и думах» стала глава XXXIX: «Деньги и полиция. Император Джемс Ротшильд и банкир Николай Романов». Тематика и акценты определены уже в заголовке: смещение званий и титулов указывает на то, кому (по мнению автора) на самом деле принадлежит главная власть.

Герцен и здесь выступает за разумную бережливость: высказав жесткое неприятие мещанского преклонения перед деньгами, он тут же переходит к рассказу о своей самой блестящей победе на чужом поле и с «оружием неприятеля». Здесь Герцен прямо заявляет о необходимости серьезного отношения к деньгам:

«Глупо или притворно было бы в наше время денежного неустройства пренебрегать состоянием. Деньги — независимость, сила, оружие. А оружие никто не бросает во время войны, хотя бы оно и было неприятельское, даже ржавое» (X, 132).

В этом анекдоте о финансовом противостоянии коалиции Герцен – Ротшильд и «банкира» Николая Романова публицистический талант Герцена, его остроумие, недюжинные риторические, публицистические способности и полемические приемы проявились во всем великолепии.

Герцен познакомился с Ротшильдом после июля 1848 года, когда финансовое положение стало шатким: он «разменял два билета московской сохранной казны» на невыгодных условиях и по плохому курсу, однако успел таким образом вывести остатки своего капитала из России до наложения запрещения на него. Позже, по совету того же Ротшильда, Герцен вложил деньги в американские и французские акции и купил дом, занимаемый гостиницей. Эпизод с покупкой дома Герцен описал с явным удовольствием: он поступил вопреки разумным советам банкира и тем не менее оказался в выигрыше.

По «билетам» же матери Герцена вскоре выплат получить не удалось: через Ротшильда и Нессельроде узнали, что «государь велел остановить капитал по причинам политическим и секретным». Герцен повел с Ротшильдом лукавый дипломатический диалог, стараясь сыграть на самолюбии банкира. Особого интереса заслуживает выбор лексики в отношении государя. В мемуарах Герцен так передавал собственные реплики:

«Для меня мало удивительного в том, что Николай, в наказание мне, хочет стянуть деньги моей матери или меня поймать ими на удочку; но я не мог себе представить, чтоб ваше имя имело так мало веса в России. Билеты ваши, а не моей матери <…> и вам-то нагло отвечают: «Деньги ваши, но барин платить не велел» (X, 137).

Доводы (или провокация?) подействовали, и Герцен с явным удовлетворением и очень подробно описывает весь ход дела. «Царь иудейский» послал официальное письмо касательно следуемой к выплате суммы — «превосходно, резко, настойчиво, как следует, — когда власть говорит с властью», — требуя аудиенции у Нессельроде и министра финансов. В случае отказа «он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем <…> в случае дальнейших проволочек он должен будет дать гласность этому делу через журналы, для предупреждения других капиталистов», — с наслаждением цитирует Герцен письмо Ротшильда в мемуарах.

С не меньшим удовольствием упоминает он и обсуждение процентов комиссии Ротшильду за посреднические услуги: Герцен изящно успешен даже в денежных мелочах (или в финансовых вопросах нет мелочей?). «Снова руководствуясь той отечественной политической экономией, что за какое бы пространство извозчик ни спросил двугривенный — все попробовать предложить ему пятиалтынный», он «сбил» комиссию на один процент.

Победа блестяща: с тех пор Герцен с Ротшильдом были «в наилучших отношениях»: тот «любил <…> [в Герцене] поле сражения, на котором он побил Николая <…> и <…> несколько раз рассказывал <…> подробности дела, слегка улыбаясь, но великодушно щадя побитого противника» (X, 140).

Герцен же противника не щадил: в «Былом и думах» читатель может узнать все мелочи и детали этой полной победы, отместки за давно (и небеспочвенно) пестуемую ненависть к Николаю. Выбранные методы борьбы, поле и средства ведения боя автора не смущают: использование неприятельского оружия, отстаивание мещанских ценностей здесь уместны и даже необходимы, ведь неприятель капитулировал.

Победа описана в иронично-возвышенном тоне; вновь выбор лексики и смещение званий и титулов указывают на истинного и мнимого (в иерархии автора) самодержца. Дополнительная «денежная» деталь усугубляет позор Николая: тот спасовал не перед военными или дипломатическими угрозами, но из боязни отказа в денежном кредите. Герцен

«входил на лестницу Зимнего дворца финансов в Rue Lafitte, с нее сходил соперник Николая <…> милостиво улыбаясь и высочайше протягивая собственную августейшую руку свою <…> Через месяц или полтора тугой на уплату петербургский 1-й гильдии купец Николай Романов, устрашенный конкурсом и опубликованием в ведомостях, уплатил, по высочайшему повелению Ротшильда, незаконно задержанные деньги с процентами и процентами на проценты, оправдываясь неведением законов, которых он действительно не мог знать по своему общественному положению» (X, 140).

Здесь же отметим, что этот эпизод представлен Герценом исключительно как личное противостояние «императора» Ротшильда и «купца» Николая, действовавшего, как можно понять из текста, из соображений мелочной мстительности и не побрезгавшего вступить в тяжбу с немолодой женщиной, к тому же (хоть и не официальной) вдовой. Однако не стоит забывать, что правительство Николая было прекрасно осведомлено о социально-политической активности матери Герцена и целях, на которые в том числе шли доходы от ее имения, и вполне логично попыталось лишить ее источника этих доходов.

«Денежная» тема — не только средство, используемое Герценом для характеристики современников на страницах мемуарной прозы, это и мощное средство полемической борьбы в журналистике.

Так, Герцен разыгрывает «денежную» карту в журналистской борьбе с «Современником» Некрасова. Подробности этой войны выходят за рамки интересующей нас темы, обозначим лишь основной ее сюжет. На Н. Некрасове (вместе с А. Панаевой) лежал грех (по крайней мере, с точки зрения Герцена) в присвоении капитала бывшей жены Огарева Марьи Львовны. А. Панаева при поддержке Некрасова (известного друзьям своей практической хваткой) была посредницей в передаче капитала М. Огаревой с продажи имения ее мужа. Деньги, как известно, при передаче пропали, а несчастная М. Огарева умерла в нищете (в 1853 году).

Герцен, Огарев и ближайший круг друзей винили в случившемся и издателя, и его многолетнюю подругу, впрочем, обсуждение и осуждение не выходили за рамки личной переписки и разговоров. Однако через несколько лет, в октябре 1860 года, в ходе завязавшейся жесткой полемики (внешне касающейся подхода к литературным ценностям) между владельцами и сотрудниками двух изданий — «Колокола» и «Современника» — Герцен пишет статью, где в качестве одного из аргументов спора напрямую обвиняет издателя-визави в финансовой нечистоплотности. Статья «Лишние люди и желчевики», помещенная в № 83 «Колокола», в конце содержала прозрачный намек на присвоение Некрасовым чужих средств. Как может «литературный ruffiano», «запирающий в свою шкатулку деньги, явно наворованные у друзей своих» (XIV, 327), осуждать кого-либо и наставлять читательскую паству? Для Герцена ответ очевиден: никак, и денежные доказательства непреложны.

Пожалуй, ни в одном крупном мемуарном произведении тема денег не звучала так многообразно, подробно и акцентированно, как в «Былом и думах». Для Герцена же это — проявление и частного, и общего, и метод художественного портрета, и мощное оружие в полемике как против единичных врагов и отрицательных персонажей, так и против могущественного класса — мещанства. Оружие вне времени, вне социальных барьеров и равно убийственное для всех.

Примечания

↑1. Герцен А.И. Былое и думы // Герцен А.И. Собр. соч. в 30 т. Т. 10. М.: АН СССР, 1956. С. 238. В дальнейшем цитируется по этому изданию.

↑2. «На хлебах» некой г-жи Кох, «вроде наемного фаворита», — уточнял Герцен в письме к М. Рейхель от 30 июня 1852 года (XXIV, 287).

↑3. Цит. по: Гоголь Н.В. Письмо Плетневу П.А., 7 января 1842 г. Москва // Гоголь Н.В. Переписка. В 2 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1988. С. 238.

↑4. Пассек Т.П. Из дальних лет. В 2 т. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1963. С. 327.

↑5. Пассек Т.П. Указ. изд. Т. 1. С. 329.

↑6. Литературное наследство. Т. 63. М., 1956. С. 14.

↑7. См.: Литературное наследство. Т. 63. С. 402.

↑8. Там же. С. 414.

↑9. Литературное наследство. Т. 63. С. 414.

↑10. Там же. С. 65.

Источник: Вопросы литературы. 2015. № 6. С. 35–58.