«Понауехавшие», или Ответные заметки об эмиграции

Почему вообще

В последние месяцы в русскоязычном медиапространстве появились и вызвали предсказуемо живую реакцию «обличительные» материалы об эмиграции: высмеивающие, снисходительно жалеющие, а также стыдящие и обвиняющие эмигрантов; самые заметные из них — лекция Дмитрия Быкова об эмигрантах «Русский эмигрант как психологический тип» (11.08.2016) и эссе Михаила Пожарского «Безбилетник 2.0, или Почему эмиграция — это свинство» (30.09.2016). В ответ последовал шквал эмоциональных ответов со стороны эмигрантов, в основном апеллирующих к личному опыту, а также выявляющих отдельные подтасовки. Например, в лекции Быкова пример Михаила Шишкина, который будто бы изъял себя из профессиональной жизни в России и обрек на занятие переводчика, не выдерживает критики, учитывая, что в России Шишкин работал школьным учителем, а именно в Швейцарии он стал профессиональным писателем, причем его опыт иммиграционного переводчика лег в основу романа «Венерин волос».

Мне кажется, что лекция Быкова оказалась настолько эпатирующей, что многими не была собственно прочитана. На самом деле, он в ней не только классифицирует и критикует эмигрантов, но и утверждает, что не отделяет себя от них, проводя параллель между эмигрантами внешними и внутренними. Эмигрантом у него является вообще интеллигенция, с ее промежуточным положением между народом и властью, которая на протяжении многих веков уничтожалась и выталкивалась из страны — или, оставаясь в ней, оказывалась «пятой колонной». Правда, поскольку Быков постоянно переключается между эмигрантами в прямом и метафорическом смысле и сосредотачивается все-таки на первых, именно эта часть лекции и была эмоционально воспринята читателями, а мрачная самоирония как-то затерялась.

Мне бы хотелось проанализировать основные черты новой антиэмигрантской риторики и попытаться представить образ эмигранта — в частности, того, который совершенно не равнодушен к происходящему в России, а также рассказать о внутренних основаниях его выбора. Не для Дмитрия Быкова, который и так все прекрасно понимает и по-своему об этом тоже в своей лекции говорит, но скорее для близких мне по ценностям людей, живущих в России, преподающих, стоящих в протестных пикетах, усыновляющих детей из детских домов, работающих в «Мемориале» и других организациях, объявленных иностранными агентами, — для тех, кто развивает демократические институты в России. Потому что некоторые из них не остались равнодушными к этим текстам.

Заранее оговорюсь, что эта задача кажется мне сложной и этически неоднозначной по разным причинам. И потому что сама попытка объяснить выбор эмигрантов предполагает, что этот выбор, который каждый делает сам, лично, вообще нуждается в оправдании. И потому что уехавшие находятся в положении более защищенном, чем оставшиеся. И потому что российские политические и экономические тенденции последнего времени делают этот выбор намного более очевидным и, соответственно, обоснование его — ненужным.

В первую очередь, бросается в глаза противоречивость этих текстов как в позициях авторов, их основных положениях, так и в деталях. Например, Быков в одном месте лекции заявляет, что считает идеальным эмигрантом человека, интегрировавшегося в новую среду, воспринявшего новый культурный код, а в другом утверждает, что полноценная профессиональная интеграция невозможна и потому физическая эмиграция несовместима с профессиональной совестью. Притом что парадоксальность вообще является характерным свойством мышления и стиля Быкова и становится у него почти автоматическим приемом, противоречия и натяжки в текстах об эмиграции трудно списать только на стилистические особенности.

Свой среди чужих, чужой среди своих?

Главный парадокс этих текстов в том, что исходят они как бы от «своих». И у Быкова, и у Пожарского либеральные позиции авторов парадоксально сочетаются с ангажированностью общего посыла, совершенно в духе властной политики. О том, что эмиграция — это свинство, а эмигрант — замученный ностальгией неудачник без будущего, вполне можно было бы услышать по главным новостным каналам или от тех, кто громит «Мемориал». Казалось бы, зачем авторам так стараться, когда «уже целая индустрия трудится, обслуживая старинную забаву» [1]? Эссе Пожарского парадоксально именно с риторической точки зрения — обвинительное и при этом взывающее к помощи и сочувствию тех, кого автор заклеймил как «свиней».

Не очень удивляет, что появление таких текстов было многими живущими за границей воспринято как предательство — в ситуации, когда и так слишком много расколов среди «либеральной интеллигенции», причем часто по самым неожиданным поводам (например, по поводу флешмоба «Я не боюсь сказать»), и когда хотелось бы избежать еще одного разделения на «мы» и «они».

Что же входит в пакет гибридной антиэмигрантской риторики?

Эмигрант как архаический стереотип

Вообще, сама активизация темы эмиграции представляется архаической для мира в эпоху глобализации и Интернета. Распространенное представление об эмигрантах и эмиграции и связанные с ним стереотипы, которые воспроизводят Быков и Пожарский, во многом относятся к советскому времени. В современной реальности мы имеем дело с совершенно другими категориями людей и личными судьбами.

Многие из уезжавших в девяностые и нулевые годы делали это не столько по экономическим причинам, сколько для учебы и профессионального роста, из любопытства, в поиске новых жизненных паттернов, потому что мир вдруг оказался открытым. И эмигрантами они себя не чувствовали. Само слово «эмигрант» слишком отдавало нафталином и стереотипам о Брайтон-Бич. Переезд в это время перестал быть болезненным разрывом с близкими, путешествием в царство теней. «Ехали» — скорее чем уезжали — жить и работать за границей, по-прежнему сохраняя связи с семьями и друзьями, часть года проводя в России. Вслед за Фрэнсисом Фукуямой многие предполагали, что мы присутствуем при конце геополитической истории, истории глобальных противостояний, и движемся к миру без границ. Что развитие культуры и науки, которым мы занимаемся, — дело прежде всего общечеловеческое, а не национальное, и что естественно жить там, где его делать можно максимально полно.

Скайп с его эффектом присутствия, развитие соцсетей, возможность работать без физической привязки к месту работы и вовсе сделали переехавших гражданами мира и сгладили физическую удаленность от родины и оставшейся там референтной группы. Эмигрантами многие из этих людей неожиданно оказались лишь недавно, ретроспективно, после «закона Димы Яковлева», после Крыма и Украины — когда стало понятно, что вернуться в ту страну, из которой выезжал, невозможно, что это уже какая-то другая страна (и об этой невозможности возвращения Быков, кстати, тоже говорит). Присоединение Крыма окончательно ударило по иллюзии «постгеополитического мира» — для тех, кто ее еще сохранял.

Вообще, ламентации о невозможности пересадки на чужую почву в открытом глобальном мире, в котором все перемещаются с места на место, — это архаика, реминисценции архаического сознания. Трагичность ситуации в том, что мы на новом витке истории оказались в мире, который это сознание породил.

То, что тема эмигрантов опять стала актуальной, само по себе — сигнал болезненных процессов, показатель самоизоляции, закукливания страны, характеристика постглобального мира, в котором государственная граница вновь начала угрожающе уплотняться. И понятие «эмиграции» опять приобретает тревожно советские смыслы, в том числе включая конструируемый в соответствии с властной идеологией образ предателей-эмигрантов. Он создается по собственному выбору либеральными авторами и поэтому обретает особенно зловещую убедительность. По мере возрождения образа заграницы как если не ада, то «того света» [2], конструируется образ эмигранта как ходячего мертвеца, изъявшего себя из мира живых, но тоскующего по нему.

К уезжающим из современной России формула Иосифа Бродского «Лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии» не совсем подходит: в России мы имеем дело не с деспотией, а с «гибридным режимом». Это придает ситуации новые измерения: эмигранту из некой деспотии все-таки труднее предъявить претензии в том, что он «не участвует в построении демократических институтов» на родине. Режим, сочетающий черты автократии и демократии (его природу подробно анализирует в многочисленных статьях и выступлениях Екатерина Шульман), предпринимает шаги, несовместимые с личной совестью и создает политическое давление на не принимающих его, но одновременно и не полностью лишает надежды на изменение его конституционными методами. Таким образом, и у выбора оставаться и изменять существующее положение, и у выбора уехать из-за невозможности принять это положение есть этические основания.

Травма эмиграции

Обвинение эмигранта в том, что выбрал жизнь более легкую и приятную, совмещается с представлением о нем как о существе несчастном, неспособном к интеграции и поэтому травмированном. Быков пишет о психологической травме, которая является неизбежным следствием разрыва с родиной. Что касается травмы переезда — не буду отрицать, что она есть. Процесс развития вообще невозможен без травм. У эмигрантов одна психологическая травма, у неуехавших — другая, связанная с подавлением гражданских свобод, с ощущением снижения ценности собственной личности и утраты достоинства повседневной жизни. С тем, что москвичи, например, все меньше чувствуют себя гражданами своего города. Уважение личности к себе и уважение к ней власти тесно связаны, и уровень агрессии на московских улицах и в метро ощутимо вырос в последние годы. Психотравма неизбежна в любом случае — вопрос в том, какую травму мы выбираем и как с ней работаем.

О психотравме гуманитария-эмигранта, вынужденного существовать вне родного языка, подробно говорили многие писатели-эмигранты, особенно ярко — Бродский: человек, работающий с языком, в языке, несет его с собой, как космонавт —– свою капсулу; в этом смысле любой писатель — эмигрант. Я особенно люблю замечательное эссе Михаила Шишкина «На русско-швейцарской границе», где он напоминает, что для выражения новых смыслов автору постоянно требуется создавать язык заново: «Чтобы добраться до цели, нужна новая дорога, новый способ складывания слов. <…> Правильные слова, испустившие дух, обозначают что угодно, только не то, что хочешь сказать, и вызывают чувство брезгливости…»

Язык русской литературы — «способ существования в России нетоталитарного сознания» — потерять невозможно, где бы ты ни жил. Язык государственной пропаганды, претендующий на то, чтобы структурировать наше мышление, потерять необходимо. Ощущение языка, необходимое для работы с ним, часто особенно интенсивно развивается в другом языковом окружении, остраняющем его, позволяющем увидеть его извне. Например, английский способен научить русского автора более точному выражению смысла: он не позволяет спрятать главную мысль в придаточном предложении, но требует повышенной ответственности за то, что именно мы хотим сказать. Да, жизнь вне своего языка создает повышенное давление на его носителя, но это давление может быть плодотворным.

Метафора как прием

Статьи об эмиграции часто оперируют органическими метафорами: они представляют общество как организм, в котором эмигранты являются утекающими клетками, ослабляющими иммунную систему. Страх нарушения целостности единого тела — очень советский и очень имперский, он лежит в основе идеологии единого государства, части которого не имеют права на самоопределение.

Оговорюсь, что оперирование метафорами — вообще путь неоднозначный: читателю можно посоветовать внимательно следить за руками автора, сдающего карты. Сила и слабость метафоры — в том, что как ее повернешь, так она и будет работать, являясь прекрасным инструментом манипуляции, в отличие от честного логического довода. Яркая метафора обладает огромной убедительной силой, но при ближайшем рассмотрении иногда выясняется, что и с самого начала уподобление было небесспорно, а потом автор еще и начал развивать созданный им образ, подменяя им логический довод. Он наращивает детали, возводит внушительную конструкцию, но в основе-то ее лежит тот самый образ, который сам же он и придумал. Например, можно, как это делает Дмитрий Быков, оперировать метафорой «эмиграция — капля крови организма, взятая на анализ», но на это же можно и возразить, что в изолированной капле крови происходят не те процессы, что во всем организме. А можно, наоборот, сказать, что это капля крови, перелитая из одного организма в другой, и использовать ту же метафору для иллюстрации совсем другой идеи.

Лояльность и самореализация

Главное обвинение Пожарского состоит в том, что эмигранты ослабляют государство, из которого они уехали, и паразитируют на гражданских институтах принимающей страны. Оно ориентировано на представление о долге личности перед коллективом. Иногда долг понимается вполне буквально: один из частых упреков в адрес эмигрантов состоит в том, что они получили бесплатное высшее образование и должны с обществом за это расплатиться. На это существует столь же традиционное возражение: в Советском Союзе обычно недоплачивали родителям этих бывших учеников и студентов, так что можно считать, что долг уже отдан.

Но, как правило, речь идет о моральном долге, который автор пытается взыскать с уехавших. Однако на это можно заметить, что никто не имеет права требовать жертвы от другого; пожертвовать можно только собой, чаще всего с разрушительными последствиями. В здоровых отношениях жертвенность не требуется: рост и реализация личности способствуют общему благу. Призывы к совести уезжающих свидетельствуют о том, что этот баланс между личными и общественными интересами нарушен. Особенно поразительно, почти комично, выглядит в статье Пожарского упрек в том, что эмигранты не усложняют жизнь тиранам, позволив себя уничтожить или хотя бы сослать в лагерь, а всего лишь уезжают.

Вопрос о лояльности вызывает вопрос о ее границах. Лояльность кому эмигранты, как предполагается, должны сохранять? Лояльность маленькой группе — к примеру, своей семье — или же большой группе? Как быть, если разные лояльности вступают в конфликт друг с другом? Этично ли переезжать из деревни в город, вместо того чтобы улучшать жизнь малой родины? (Как мы знаем, писатели-деревенщики проблематизировали и этот выбор.) Оставаться в семье, постоянно унижающей достоинство? Есть ли у человека моральный долг сохранять отношения, разрушающие его? В малом масштабе ответ на этот вопрос более очевиден: каждый принимает решение сам, и это решение не может быть основанием для критики того, кто сделал другой выбор.

Индивидуализм как основа европейского мировоззрения и системы ценностей предполагает ответственность за свое наиболее полное человеческое осуществление, и для одних оно может происходить в той стране, где они родились, а для других — где-то еще. Долг перед собой и уважение к себе равно могут диктовать и выбор уехать, и выбор остаться.

Трудно представить себе американца или немца, поехавшего работать в другую страну, которого бы сограждане стыдили за то, что он покидает родину и ослабляет ее, и который испытывал бы вину за то, что его профессиональная и личностная реализация происходит не в географическом пространстве его страны. Не говоря уж о том, что по окончании контракта человек может вернуться домой — или переехать еще в третье место (и именно такой была описанная ситуация и с уезжавшими из России в девяностых — нулевых).

«Эмигрант» как абстрактное понятие

Думаю, что огромное количество противоречий в критических статьях об эмиграции объясняется тем, что они вообще оперируют такой абстракцией, как «эмигрант», представляя эмиграцию как некое гомогенное целое, которому и предъявляется ряд претензий. Даже для Быкова, выделяющего несколько типов русских эмигрантов, важнее установить родовое сходство этих типов. Но ведь обобщение «эмигранты» не более осмысленно, чем конструкт «русский народ». В этом смысле, характерен весь усредняющий, нивелирующий различия взгляд статьи Пожарского: личность должна коллективу, эмигранты — бывшие россияне, значит, должны отдавать долг именно России.

Говоря об уезжающих, необходимо отдавать себе отчет, о каком периоде эмиграции идет речь, и проводить различия между странами иммиграции, эпохами и причинами отъезда, социальным кругом и профессиями уехавших. Почему эмигрировавшие в Израиль должны были думать об укреплении иммунной системы российского общества, а не израильского? А, например, образ неудовлетворенного эмигранта-неудачника, который так и не смог профессионально реализоваться в новой стране, совсем уж не применим к профессиональной эмиграции 1990–2000х.

Но, пожалуй, главная несостоятельность текста об эмигрантах, «ослабляющих иммунную систему своего общества», состоит в том, что он предполагает формирование демократических институтов как нечто происходящее внутри замкнутых географических границ. Однако развитие идей, формирование общественного мнения давно уже осуществляется в онлайн-медиапространстве — в Интернете, в соцсетях. И для формирования этого мнения и участия в интеллектуальной и общественной жизни не так уж важно, в какой конкретно точке земного шара ты находишься. При этом хорошо бы помнить, что критические по отношению к происходящему в России статьи вызваны необязательно злорадством уехавших, но живым участием в том, что происходит на родине.

Кроме того, Пожарский несколько наивно — или передергивая — предполагает, что демократические институты в странах иммиграции уже полностью построены, совершенство достигнуто, тогда как на самом деле их строительство постоянно продолжается.

То, перед чем у нас (работающих за границей гуманитариев) может быть ответственность, если мы все-таки продолжаем думать об «ответственности», — это то пространство, в котором мы действительно живем, русская культура. И, как сформулировал Илья Кукулин (в личном разговоре), это ответственность перед множеством нереализованных возможностей нашей культуры. Перед теми неразвившимися школами и направлениями письма и мышления, которые были прерваны войнами и ссылками или задавлены административно; перед ненаписанными текстами, чьи авторы были физически уничтожены или лишены возможности их создавать и публиковать из-за цензуры и самоцензуры или просто из-за невыносимых условий существования и творческой жизни; перед неосуществившейся связью между интеллигенцией и широкой публикой; перед несостоявшимся диалогом русской культуры в эмиграции и на родине. И состоит эта ответственность все в той же самореализации, в том, чтобы написать то, что мы можем написать, но с учетом синтетического культурного опыта. К тому же, у некоторых из нас есть возможность преподавать и постоянно напоминать нашим студентам, что российская культура не тождественна государственной власти и ее современной политике.

Примечания

↑1. Костырко С. Простодушное чтение // Libatriam. URL: http://libatriam.net/read/126236/

↑2. Исследованию этого мифа посвящена моя книга: Fedorova M. Yankees in Petrograd, Bolsheviks in New York: America and Americans in Russian Literary Perception. Northern Illinois University Press, 2013.