ЧП политического характера

Слова «чрезвычайное положение» произносятся в сегодняшней медийной повестке дня довольно часто: турецкий режим ЧП, введенный после попытки государственного переворота, который уже стал причиной арестов нескольких тысяч человек; чрезвычайное положение на Филиппинах, которое значительно расширило полномочия местной власти, фактически дав право бандитам или наемникам на массовые оплачиваемые убийства гражданского населения. Эти кейсы крайней человеческой жесткости заставляют задуматься о том, что делает правителя правителем и насколько велика его власть над жизнью вверенных ему мирян.

Идея того, что суверен — это человек, обладающий правом создавать любые правила при внешней угрозе, распоряжаясь жизнями населения любым из доступных ему способов, очень древняя. Возможно, первыми ее выразили древнеиндийские философы за несколько столетий до наиболее известных греческих рассуждений о праве властителя. В то же время интересно не то, что правитель имеет легитимное право на установку любых насильственных правил в случае «чрезвычайного положения» (эта мысль известна еще со школьных уроков обществознания), а вопрос о том, насколько долго это «чрезвычайное положение» может продолжаться.

Образ могущественного суверена, наделенного подлинной полнотой власти (а значит, скорее всего, римского или византийского императора, арабского халифа или турецкого султана), пытающегося совершить невозможные действия по стабилизации стремительно ухудшающегося положения, впервые появляется в произведениях немецкой барочной драматургии. В литературе его усилия тщетны в силу того, что он берет на себя функции божества, пытаясь остановить само время, а с ним любые процессы, ведущие к разрушению вверенного ему государства. Дело не только в особом понимании времени эпохи барокко (в первую очередь оно ограничено грядущей перспективой конца света, которая еще два века будет сопровождать европейскую темпоральность), но и в Тридцатилетней войне, ставшей основным аккомпанементом барочным драмам. Вальтер Беньямин, исследуя этот исторический период [1], обращает внимание на то, что данные описания фактически точно соответствуют описанному Карлом Шмиттом праву суверена на установку исключительных правил и стремление сделать их вечными. Только если в барочной литературе причина этого стремления — противостояние реальному внешнему разрушению (обусловленному в том числе теологией), то для Карла Шмитта это желание правительства бесконечно удерживать власть.

Ложная дилемма

Действительно, если присмотреться ближе к логике режима «ЧП», можно заметить два ключевых следствия. В первую очередь, это актуализация права суверена на насилие, сделанная таким образом, что последнее приобретает пределы, значительно превышающие любые рамки. Пример Турции показывает, что угроза государственного переворота становится материалом к созданию подобной чрезвычайной дилеммы, перед которой ставят население: либо политический хаос, вызванный развалом страны и действием местных военных или сепаратистов, либо репрессии и стабильность. Очевидно, что дилемма представлена таким образом, что третий выход исключается, а первая альтернатива является не настоящим выбором, а нежелательным следствием. Постановка этой дилеммы для населения ни в коем случае не возможность определить собственное будущее, а молчаливое соглашение с тем, которое предлагает суверен. Выбор политического хаоса невозможен не только потому, что он исключен правом суверена на насилие, но и тем, что эта альтернатива исключает саму возможность существования политической системы, предоставляющей подобный выбор, и более того делает избравших ее причиной дилеммы о чрезвычайном положении. Таким образом, если группа населения не согласна с введением политики чрезвычайного положения, она становится ресурсом для экстраполяции этой дилеммы на остальное население. Отказываясь сотрудничать с сувереном, гражданин становится причиной большего насилия, в том числе по отношению к нему самому. Что интересно, именно эти аргументы в свою защиту приводил Карл Шмитт после падения нацистского рейха. Граждане Турции, таким образом, в любом из возможных способов поведения подтверждают правильность линии правящей партии и тем самым только ухудшают собственное положение. Говоря о Турции, мы имеем классический пример расширения режима «чрезвычайного положения» до пределов массового насилия, но данный феномен не ограничивается подобной самолегитимирующей дилеммой.

И тогда живые позавидуют мертвым

Мишель Фуко в работе «Надзирать и наказывать» прослеживает эволюцию биополитического способа управления: если ранее суверен мог дать или отнять жизнь, то впоследствии он выбирает, продлять ее или завершать. Эта точка перехода во многом является ключевой для французского философа в силу того, что изменяется сам способ говорить о политической власти и ее отношениях с телом. Если ранее власть в первую очередь выбирала между угодными и неугодными ей людьми, забирая у населения право самостоятельно распоряжаться собственным телом, лишь в оппозиции «жизнь-смерть», то последующее развитие нововременных государств приводит к увеличению полномочий в области здоровья тела индивида. Теперь государство начинает заботиться о здоровье индивидов самостоятельно, медленно создавая то, что впоследствии станет современной медициной. Но наиболее важное находится несколько дальше, в уже менее цитируемых строках из «Надзирать и наказывать»: границей подобной власти является смерть. Таким образом, образуется то, что Роберто Эспозито назовет танатополитикой, — способы, которыми смерть сопротивляется власти, и практики по подчинению последней. «Чрезвычайное положение» является важным элементом в механизме по политической обработке личной смертности, как на уровне создания «ЧП», так и на уровне его воспроизводства. С одной стороны, сама по себе смертность является тем, что создает ту угрозу некоторого внешнего хаоса, которая позволяет правителю удерживать режим «чрезвычайного положения» и применять новые, исключительные полномочия; с другой — смертность в целом может являться терапией по борьбе с некоторой угрозой, стоящей вне данной системы. Неслучайно подобные практики жертвования людьми ради излечения некоторой сконструированной сущности (будь то нацистские лагеря смерти или советская система трудовых лагерей) сравниваются с парадоксом аутоиммунитета. Таким образом, граждане делают выбор в пользу «чрезвычайного положения» не только в собственной жизни, но и после нее.

Подобный биополитический контекст помогает понять то, как становится возможным происходящее на Филиппинах. Массовые убийства мирного населения, начатые под предлогом борьбы с наркоторговлей, приняли размах, сложно понимаемый любым гуманным рассудком. Лучше всего это иллюстрирует сообщение администрации президента Дутерте о его собственном сравнении с Адольфом Гитлером: «Гитлер убил три миллиона невинных граждан, а Дутерте говорил о его “желании убить” три миллиона наркодилеров, чтобы спасти следующее поколение и страну». Получается, что для здоровья сконструированной коллективной сущности — национального государства — необходимо уничтожить большое количество людей, которые актом собственной смерти не только упрочат веру населения в то, что на улице творится настоящее ЧП, но и, более того, в разы повысят ценность этой коллективной сущности и оправдают ее дальнейшую экспансию. Можно усомниться в известном разоблачении, говорящем о том, что государство — это просто группа управляющих страной клерков: несмотря на свою сконструированность, «государство» вполне себе действует самостоятельно, как сущность, определяющая жизни граждан.

Вопрос о «чрезвычайном положении» и вопрос о легитимном насилии (не имеет значения, монопольном или нет) остается максимально острым по сей день, и, как показывают кейсы Турции и Филиппин, ни распространение сетевых технологий, ни общая усталость от войны не дают надежной гарантии от воли суверена, решившего создавать исключения из правил. Скорее всего, единственной надежной гарантией подобных действий является собственно сопротивление самого населения: начиная от голосований на выборах и референдумах и заканчивая акциями протеста и демонстрациями. Именно массовый характер подобных действий позволяет снять с единоличного обывателя необходимость самостоятельно решать дилемму «ЧП» и открывает третью вероятность решения — демонстрацию ложности первоначальной дилеммы.

Примечание

↑1. Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. М., 2002.