«Рай с маленькими ошибками»: текст Львова

Текст Львова — безусловно, первый и главный городской текст новой украинской литературы. Львов опережает обе столицы, и первую, и настоящую, и Харьков, и Киев, не только и не столько словесной массой всего, что о нем придумано, сказано и написано. По количеству городских антологий, статей и монографий, да и просто по наличию сознательных городских метатекстов, Львов держит первенство: иными словами, львовский текст убедительно осмыслен как городской текст, и мы имеем дело не только с историей текста, но и с историей концепта.

Наверное, один из первых вопросов, который мы должны задать: почему это так? Почему именно Львов? Почему он столь последовательно мифологизируется и когда это начинается? Какова хронология создания львовского текста? Можем ли мы говорить, что это своего рода метонимия, что львовский текст явился из текста Галиции, которая в немецкоязычной (австрийской) литературе в известный момент, между двумя войнами, сделалась «темой»? Это справедливо, по крайней мере, для немецкого (австрийского) львовского текста: он, в самом деле, находится в зависимости от текста галицийского.

Галиция «глазами путешественников» была окраиной империи, «крайней землей», и отчасти с этим была связана ее легендарность: она была «баснословной», как все «крайние», пограничные земли, в известном смысле она была Куканией — мифологической землей, «текущей молоком и медом». У Музиля в «Человеке без свойств», кстати, обыгрывается это имя Галиции, он называет свою страну «Какания», отправляясь от аббревиатуры k-k: kaiserlich-koniglich, предварявшей названия всех австрийских институций. Юрий Прохасько затем продолжил эту игру и перевел Каканию как Цеканию (цесарско-королевский — ЦэКа).

Составители антологии «литературных путешествий по Галиции» [1] называют ее «той самой легендарной восточной провинцией», которая как историческая реальность перестала существовать («была утоплена в кровавом хаосе двух мировых войн») и, став мифом, существует отныне лишь в литературе. Ключевым текстом сборника — собственно, текстом, давшим ему заглавие («Das reiche Land der armen Leute», «Богатая страна бедных людей»), — стал очерк Йозефа Рота «Reise durch Galizien» (1924). Рот называет Галицию, прежде всего, «великим полем боя великой войны». Характерно, что именно так — «полем боя» — видит межвоенный Львов (1918–1939) Григорий Грабович, и его собственная концепция «мифологизации Львова» в одноименной статье [2] строится не на легендарных, но на исторических предпосылках. Немецкая (габсбургская) составляющая в той статье почти не упоминается, речь идет о польско-украинской «войне» за Львов в 1918-м и ее последствиях. Идея Грабовича в том, что мифологизация возникает на «іншуванні», на отчуждении, — собственный миф утверждается на противостоянии «Другому», и этим «Другим» для украинского Львова стали поляки. Впрочем, тексты «украинского Львова» (в том числе и те, которые комментирует сам Грабович), скорее, сложным образом наследуют австрийские и польские коннотации, нежели намеренно противостоят им. Польский текст Львова в чем-то напоминает австрийский: это тоже баснословная Кукания, украинная (окраинная) земля, «страна обилия и приятностей» [3]. И это, безусловно, ностальгический текст, с присущей такого рода текстам идеализацией утраченного.

Но есть существенная разница, и она сейчас гораздо интереснее, а с точки зрения рецепции в украинских текстах Львова — продуктивнее.

Австрийский Львов — это такая себе «маленькая Вена» со всеми атрибутами и частными прелестями la belle epoque и fine de ciecle: это запах кофе и корицы, цокот копыт по брусчатке, город воображаемого «всеобщего согласия», полинациональный и поликультурный «рай с маленькими ошибками». Этот «габсбургский рай» перестал существовать в 1918-м, но иллюзия сохранялась еще какое-то время, и часто наезжавший из Парижа в польский уже Львов Йозеф Рот, опьяненный в том числе и эйфорией кажущегося «возвращения на родину», поднимал тосты за «последний из европейских праздников», за нерушимость «безнационального» мира. Последний раз он приехал во Львов в 1937-м, за два года до начала Второй мировой войны…

Эта идея центральноевропейского полинационального города подхвачена сегодня украинскими интеллектуалами, впрочем, с известной фрустрацией: Ярослав Грицак с неизбежностью констатирует, что центральноевропейский Львов закончился в середине прошлого века, и отныне это мононациональный город (пусть даже не демографически, хотя и в демографии наблюдаем очевидное выравнивание) [4]. Юрий Андрухович в канонической на сегодняшний день «мифологизации» Львова («Місто-корабель») цитирует Рота («Львов — город стертых границ») с тем, чтобы перефразировать его: Львов — город вновь выстраиваемых границ.

Современный польский текст Львова хронологически следует за австрийским. Это тоже «потерянный рай», но с заведомо более острой элегической интонацией, с очевидным историческим «надломом». Если ностальгический австрийский Львов и габсбургская Галиция — «уявная», воображаемая страна «обилия и приятностей» (в этом смысле, — уютно и подробно прописанного быта, — характерен один из недавних украинских бестселлеров «Фелікс Австрія» Софии Андрухович), польская Галиция и польский Львов при некотором налете идиллии (чаще всего Львов здесь — «детский город») — места даже не столько «остановившегося», но неопределенного, внеисторического времени. Это «ретро-фантастика» в барочных декорациях и с налетом абсурдизма.

Одним из первых и главных польских «текстов Львова» Гр. Грабович полагает книгу очерков Францишека Яворского «О сером Львове» («O szarym Lwowie»). Этот опыт иронически воссоздаваемого квазиисторического пространства оказался исключительно продуктивен для новой украинской литературы, для тех ее моделей, которые порождены Львовом. Яворский культивирует гротесковые исторические анекдоты — вроде истории Рудольфа Страсольдо, франкмасона, авантюриста, приятеля Казановы, игрока и ловеласа: он проиграл огромную сумму, фактически — казну ложи, бежал в Молдавию, и его портрет («парсуна») был публично казнен на городской площади. От этой феерии в барочных декорациях рукой подать до «Самійла Немирича», «прекрасного розбишаки», фантастического героя «перформансов» в стихах и прозе Юрия Андруховича.

Еще один польский текст Львова, точно так же актуальный в украинских рефлексиях, — «Мой Львов» Йозефа Витлина. Это коллекция городских анекдотов, собрание чудаков и «антиков», типичная провинциальная «физиология», отчасти напоминающая московские очерки Гиляровского, но более всего — «Печерских антиков» Лескова. Разница в том, что Витлин писал свой Львов в эмиграции: в элегическом зачине он обращается к неверной «обманщице памяти», которая «коварно искажает так называемую действительность» и «подменяет буквально все: людей, пейзажи, события и даже сны». Витлин тоже культивирует странности и экзоты, мистические совпадения и иллюзорные сущности, разве что он иронически отстраняет все эти навязчивые фантазмы. Зато его многочисленные современные последователи делают все это на полном серьезе. Ну, или почти на полном серьезе.

К популярным «львовским фантазмам» имеет смысл отнести навязчиво возникающий мотив городской воды (в реальности отсутствующей), подземной реки, центральноевропейского водораздела, — все это каким-то образом связано с амбициозным проектом канала, соединяющего воды Черного и Балтийского морей и проходящего через Львов. Был в свое время такой австрийский проект, а затем был и польский, еще более невероятный — проект львовского речного порта.

Но прежде чем мы перейдем к львовскому «массолиту», к популярной фантастике и ностальгическим детективам, заметим, что наименее фантастический львовский текст принадлежит классику жанра Станиславу Лему: его «Высокий замок» — это память о детстве, город глазами ребенка. Он чрезвычайно детализирован, он полон звуков и запахов, разве что он предстает в несколько искаженной оптике: все, что на уровне детского взгляда, выписано очень подробно, все, что выше, кажется огромным — ребенок смотрит снизу вверх:

«Зимними днями… мы прогуливались по Маршалковской перед Университетом Яна Казимира, где, задрав голову, я мог рассматривать огромные полунагие каменные фигуры в странных, тоже каменных, шляпах. Эти фигуры неподвижно исполняли свои непонятные функции: одна сидела, другая держала раскрытую книгу, оперев ее о колено. Постоянное задирание головы было мучительным, поэтому в основном я рассматривал шествующего рядом отца примерно на уровне колена — немного выше».

Украинский текст Львова последовательно усваивает австрийские и польские модели. При этом тексты высокой литературы (прежде всего, Юрий Андрухович, его «Этюди старого Львова», и «Місто-корабель», и «Самійло Немирич», и даже львовские главы романа «Дванадцять обручів» с альтернативной историей о «проклятом поэте» в польском Львове конца 1930-х) последовательно и сознательно играют со всей этой фантасмагорией так, как положено играть в постмодерной словесности. Но уже в литературе коммерческой, массовой, бытовая фантастика и пресловутая «легендарность» становятся на поток. Тут следует вспомнить Юрия Винничука с его романами — фантастическими, эротическими, «историческими», с его издательскими циклами «Легенды Львова», «Кнайпы Львова», с книгой кулинарных рецептов, с популярной энциклопедией «Книга бестий», наконец, с выходящим под его началом детективным циклом «Львівський Шерлок Голмс». Местное издательство «Пирамида» культивирует детективы с приставкой «ретро» и со всеми этими гастрономическими и архитектурными ретардациями. Там же выходит отличная польская детективная серия Марека Краевского: комиссар Попельский расследует убийства в еврейских кварталах межвоенного Львова. Это очень странный и пронзительный жанр: трэш-нуар с оттенком обреченности. Обычно в детективах сыщик опережает читателя: тот до последней минуты не догадывается о развязке. А тут мы знаем наперед главное: не важно, чем кончится именно эта городская история, но История этого города скоро кончится, — через несколько лет начнется война, и этого еврейского Львова, и всего этого уютного европейского мира больше не будет никогда.

Коммерциализированные литературные «легенды» Винничука, как это часто бывает с популярным жанром, смыкаются с «нелитературным бытом», с туристическим бизнесом, который стал сейчас «градообразующим», — с кофейнями, сувенирными лавками, ряжеными на площади Рынок, с культом гастрономии, театральной и мистифицированной. Сегодняшний Львов сознательно разыгрывает себя как ностальгию по тому довоенному и межвоенному городу; сегодняшний Львов в его «гостевой версии» менее всего привязан к настоящему времени и в принципе — к какому бы то ни было времени. Остроумной репликой на эту, вышедшую из популярной литературы, но уже вполне внелитературную «туристическую» фантасмагорию, стал первый современный «русский роман» Львова — «Автохтоны» Марии Галиной. Сюжет разворачивается в условном «сегодня», но обращен в столь же условное «позавчера»: мистические интриги, упыри и оборотни должны напомнить того же Винничука, но раннего, времен «Кота Абеля». Этот роман как нельзя более соответствует «львовскому метатексту», притом что воспринят он очевидно из городского «литературного воздуха». Он театрален на уровне сюжета и на уровне приема. И пусть его пространство, по признанию автора, скроено из нескольких городов, за всей этой фантастической гастрономией и гастрономической фантастикой встает именно Львов.

И в заключение последний «львовский роман», вышедший буквально месяц назад, — «Случайному гостю» Алексея Гедеонова. Тут с первой же страницы заявлены все городские «штампы»: подземная река, запах кофе и корицы (там и кулинарные рецепты есть, что даже и слишком), буфет «Мама Австрия» и властная польская бабушка. Единственная новация, которая могла бы стать конструктивным приемом, но, кажется, не стала (там слишком вязкая и манерная проза, ничего не играет): вся эта рождественская сказка с кулинарными чрезмерностями происходит в голодном 1984 году, и кофе там зеленый. «Пересаженное» во Львов детское фэнтези про семейство волшебников заученно нажимает на кнопки «австрия» и «польша», практически игнорирует кнопку «украина», но неожиданно включает советскую детскую память — мокрый снег, слякоть, очереди за «дефицитом» и «Пионерскую зорьку» в четвертое воскресенье Адвента.

Примечания

↑1. Gauss K.M., Pollack M. Das reiche Land der armen Leute. Literarische Wanderungen durch Galizien (1992, 2007).

↑2. Mythologizing Lviv/Lwow: Echoes of Presence and Absence // Lviv: A City in the Crosscurrents of Culture. Harvard Ukrainian Studies. 2002. Vol. XXIV. No. 1–4. Сокращенная версия «Мітологізації Львова: відлуння присутности та відсутности» // Критика. 2002. № 7–8.

↑3. Ср. у автора первого этнографического описания Украины Я. Марковича: «Поляки называли Малороссию молочною и медовою землею; можно именовать ее еще страной обилия и приятностей» (Маркович Я. Записки о Малороссии, ее жителях и произведениях. СПб., 1798. С. 42–43.

↑4. «Историю Львова можно вкратце охарактеризовать как крах мультикультуральности…» (Грицак Я. Страсті по Львову // Критика. 2002. № 7-8. С. 4.)