Авиация как колониальная практика СССР

Текст можно рассматривать как инструмент конструирования ментального пространства. В XVIII веке отправляются на Урал и в Сибирь академические экспедиции, в ходе которых Палас и Лепехин создавали свои обширные отчеты. Отчеты были одной из целей исследования территорий, они были инструментом интеллектуального присвоения уже входящих в состав империи пространств. Примечательно, что тексты эти распространялись и за рубежом.

Строительство советского имперского пространства велось по тем же правилам. Так же, как и в XVIII веке, активно популяризировались тексты «о пространствах». Особо стоит отметить «арктические тексты». Здесь можно выделить два ключевых события: рекордный перелет В. Чкалова, Г. Байдукова, А. Белякова через Северный полюс и спасение челюскинцев, хотя на самом деле «имидж» советского государства и советской авиации создавали и рекордные перелеты, начавшие осуществляться еще до революции.

Для СССР наиболее принципиальной была немедленная фиксация любых исторических фактов, оперативное описание событий. Например, история строительства московского метрополитена писалась одновременно с самим строительством. Но это был далеко не единичный случай: в СМИ и в художественной (публицистической) литературе факты перелетов описывались с математической точностью, вплоть до указания координат и километража, что, кстати, роднит данные тексты, например, с текстами древнерусских хожений, где автор считал точность очень важной вещью.

Авиация и ее достижения широко освещались в советской прессе, помимо специальных изданий, материалы на авиационную тематику широко публиковались и в неспециальных изданиях, например в журнале «Огонек». Практически в каждом номере журнала читателям предлагались новости из области авиации. В номере № 31 от 11 августа 1929 года описан беспосадочный перелет Берлин – Париж, который был совершен самолетом «Крылья Советов». Распространена была практика сопровождения журналистом экипажа. Например, на фото изображен редактор «Комсомольской правды» И. Бобрышев, редактор «Огонька» и корреспондент «Правды» М. Кольцов, а также летчик М.М. Громов — подобные фотографии свидетельствуют о неразрывной связи события и освещения события в прессе. То же происходит и во время спасения челюскинцев, и во время первого беспосадочного перелета через Северный полюс, но к концу 30-х годов автором-публицистом уже становится сам летчик, а публицистика переплетается с мемуаристикой.

В № 40 «Огонька» за 1929 год нет подробного материала об авиации, однако в конце выпуска размещены фото лагеря планеристов в Коктебеле. Фотоматериалы помещены под заголовком «Советский Икар». Но наибольший интерес представляет подпись к фотографии «Планер “Каир” со своим инструктором т. Яковчуком». Отмечу интересную субъект-объектную рокировку — со своим инструктором. То есть планер становится субъектом, а т. Яковчук — объектом полета. Это говорит о чутком восприятии автором подписи веяний зарождающего соцреализма с одушевленными, очеловеченными машинами.

В № 41 того же года, посвященном женскому вопросу, в конце выпуска присутствует заметка «Женщины-планеристки», где акцент сделан на доступности авиации женщинам. В № 32 от 18 августа 1929 года размещен материал «На советской воздушной яхте вокруг Европы». В этой небольшой статье функционируют наиболее важные соцреалистические мотивы. Во-первых, это мотив врага. Враг представлен имплицитно, это не собственно противник, этот враг читается между строк — это капиталистические страны. Пока это не столько враг, сколько соперник в некоем научно-техническом соревновании: «Совершенный перелет доказал выносливость аппарата и рекордную его скорость, побившую среднюю скорость аэропланов капиталистических стран». С одной стороны, капиталистический соперник — враг, с другой — это соперник в соревновании, в котором советское государство только начинает свои триумфальные победы: «Советский летный состав отныне занял подобающее место в мировой авиации».

В № 4 от 23 июня 1929 года опубликован очерк В. Зарзара «Крылья социализма», где подробно описана деятельность Осоавиахима. Помимо прочего особо акцентируется, что «страна Советов разрушит клевету, распространяемую классовыми врагами пролетариата по поводу хозяйственного положения и строительства советской страны». Здесь есть два момента, на которые нельзя не обратить внимания: во-первых, опять-таки присутствие врага и стремление быть для него привлекательным и устрашающим одновременно. Подобная практика характерна не только для процесса формирования советского имперского пространства, но и для формирования имперского пространства, скажем, Петром I, отправлявшим экспедиции в неизведанные российские владения на север и за Урал: отчеты этих экспедиций были предназначены для публикации за границей. Во-вторых, это осознанная языковая игра «страна Советов — советская страна», что придает высказыванию дополнительный смысл, ассоциируя самолет и всю авиацию, доказавшую равенство и превосходство, с советским государством, которое должно было делать то же самое.

Естественно, в советской авиационной колонизации больше от академических экспедиций XVIII века, чем от древнерусских хожений. И в том и в другом случае описание пространства эквивалентно его присвоению, включению в ментальную карту страны. Стоит заметить, что особым вниманием советской власти пользовались северные территории. Осуществление первого беспосадочного перелета в США через Северный полюс (Москва – Северный полюс – Ванкувер, 1937) широко освещалось в прессе и документалистике (на документальный жанр претендовали книги Л. Хвата), а также в произведениях мемуарного характера самих участников событий, например мемуары Г.Ф. Байдукова «Первые перелеты через Ледовитый океан. Из воспоминаний летчика».

В главе «Последние приготовления» Г.Ф. Байдуков подробно описывает груз, с которым самолету предстояло преодолеть рекордный маршрут. Приводится монолог В.П. Чкалова: «Куда, к черту, столько еды? Если сбросить сто килограммов продовольствия, мы дополнительно зальем бензина, на котором пролетим в конце полета еще триста километров пути. Триста!» Создается образ советского летчика, который ради рекорда и демонстрации превосходства советского государства готов пожертвовать собственной безопасностью (безопасностью своего тела, ведь тело собственное для него менее важно, чем тело машины), удовлетворением собственных физиологических потребностей: «…а в полете, как и в прошлом году, можем обойтись чаем да плиткой шоколада».

Примечательно, что в тексте делается упор именно на то, что перелет — достижение не частных лиц, а страны вообще: «Вы понять должны: не три человека летят — Ягор, Саша да Чкалов, летит вся наша советская страна и держит экзамен на глазах у всего мира». Страна вообще как будто преодолевает это расстояние, приобщается к рекорду и вместе с тем присваивает себе и рекорд, и преодолеваемое пространство. Как при чтении древнерусских хожений русский читатель приобщался к святости паломника, советский читатель приобщается к рекорду, становясь сам народом-рекордсменом, народом-героем, народом, который первым преодолевает невероятные расстояния в невероятных условиях.

Именно текст служит инструментом приобщения к достижению: «Сначала нас снимали в полном полетном обмундировании втроем, затем каждого отдельно, заставляя тут же подписывать приветствия читателям газет и давать автографы в блокнотах и на книгах». История перелета начинает создаваться еще до самого перелета и творится в продолжение и после перелета.

Так же разворачивается идеологический комплекс государства как семьи: «И вот теперь предстояло выдержать новое испытание, оправдать надежды партии, доверие народа и слетать так, чтобы советские люди могли сказать: вот они, наши сыны, воспитанники партии большевиков…» Особо хочется обратить внимание на то, что Сталин ни разу не назван в данном тексте отцом, — возможно, это связано с тем, что книга Байдукова была выпущена отдельным изданием только в 1977 году. Актуализируется лишь знаковый комплекс «родитель — народ».

По ходу повествования можно проследить маршрут: автор перечисляет все города, над которыми они пролетают, что еще раз акцентирует внимание на размере страны и расстоянии, преодолеваемом летчиками. Например, Баренцево море уже присвоено летчиками — представителями советского народа — оно уже присутствует на их ментальной карте: «И снова бескрайняя облачность, точно занесенная снегами сибирская степь…» Сравнение облачности над Баренцевым морем с сибирской степью — описание неизвестного (неизвестность под облаками) через известное и уже точно свое. «Ну что, видно там бороду Отто Юльевича и белых медведей?» — вопрос, который подразумевает заселение неизвестного пространства известными людьми: Отто Юльевич Шмидт — советский исследователь Арктики, и его присутствие на ее ментальной карте говорит об интеллектуальном присвоении Арктики советским народом и его представителями-сынами в лице летчиков.

Об интеллектуальном освоении и присвоении Арктики говорит и то, что у летчиков Арктика ассоциируется в первую очередь с советскими учеными: «Мы с Сашей еще раз поморщились от однообразия льдов и с бешеной теплотой вспомнили четырех советских ученых, которые сейчас борются на благо Родины и мировой науки за овладение полюсом». Вероятно, овладение полюсом было шагом стратегическим: владея полюсом, народ как будто становился владельцем планеты (ось от праслав. «ость» — серединная линия). Отсюда и именование летчиками планеты — «старушка-планета», «наша родная планета», «земной шарик», «твой любимый шарик». В этом плане примечателен также следующий эпизод:

«Мошенники! Мне так хотелось взглянуть на вершину мира и на папанинцев.

— У папанинцев шел снег, а на вершине торчит кусок здоровенной оси твоего любимого шарика. Заметили, что ось сильно проржавела.

— Папанин — человек хозяйственный, догадается покрасить и смазать ее».

Очевидно, что на ментальной карте летчиков полюс уже является советским.

Совершенно неожиданно в тексте возникает новая мифологема — «пуп Земли»: «дать телеграмму о проходе пупа Земли». И несмотря на то что здесь данный фразеологизм употреблен с явной иронической интонацией, этот конструкт уже создает вокруг себя совершенно определенное семантическое поле.

Пуп Земли — это центр мира, начало начал. Пупом Земли в эпоху Средневековья считался Иерусалим; мысль о Иерусалиме как о пупе Земли выразил и Данте в «Божественной комедии», он указывается и в ответах «Голубиной книги»; упоминают также о пупе Земли и наши средневековые паломники. Так, игумен Даниил (XII век) говорит: «И есть от дверей Гроба Господня до стены великого алтаря 12 сажень; и ту есть вне стены за олтарем Пуп земленый; создана же над ним комара, и горе написан Христос мусиею, и глаголет грамота: се пядию измерих небо, а дланию землю». То же самое и в других памятниках — в Бдинском сборнике 1360 года, в Проскинитарии св. мест св. града Иерусалима, написанном на греческом языке иеромонахом Арсением Каллудой, и др.

По сути, каждая цивилизация (античная, средневековая и др.) имела свой «пуп Земли» — это место, которое считалось центром Земли и началом творения. Как ни странно, пуп Земли в советском проекте находился в Арктике: это был не просто центр советской «цивилизации», но одновременно и неоспоримый центр мира, именно поэтому Арктика и овладение ею так интересовали авторов советского проекта. Таким образом, интеллектуальное овладение «пупом Земли» — осью (а в данном тексте не раз делается упор именно на научное освоение северных пространств) — становится эквивалентным интеллектуальному овладению всем миром — «шариком», который вращается вокруг этой оси.

Орнитологическая метафора (летчик — сокол) становится в 1930-е годы функционально значимой, наиболее репрезентативной и частотной. В 10–20-е годы метафоризация полета была разнонаправленная — от зооморфных до технических метафор. Особое внимание авторов привлекают субъект-объектные взаимоотношения человека и машины, то есть основная функция метафоры в 10–20-е — познавательная. В 30-е годы функции метафоры, тематически связанной с авиацией, меняются: метафора перестает быть инструментом познания неизвестного через известное и становится инструментом пропаганды, то есть в полном смысле политической метафорой, обладающей, прежде всего, эмотивной и миромоделирующей функциями.

Здесь стоит сказать о стихотворении «Два сокола», которое помечено в сборнике как «народная украинская песня», однако этот фейклор — авторское произведение Михаила Исаковского: главные герои произведения — Ленин и Сталин, которые представлены в образе соколов, сидящих на «дубу зеленом». Основная тема стихотворения — преемственность. Младший сокол — Сталин прощается со старшим соколом — умирающим Лениным и обещает продолжить его дело: «Позабудь тревоги, / Мы тебе клянемся: / Не свернем с дороги!» В данном стихотворении реализуется принцип тройной преемственности: от старшего к младшему и позже к совсем юному: «Первый сокол — Ленин, / Второй сокол — Сталин, / А кругом летали / Соколята стаей». Топос дуба отсылает к мифу о мировом древе. Традиция изображения высшей в иерархии единицы через птицу или животное может отсылать к шаманическим техникам экстаза и даже к тотемизму. Обозначение связи правителя с небом является еще одним инструментом легитимации власти, на этот раз через ее сакрализацию. Здесь небо оказывается моделью будущего, которой уже овладело поднявшееся в воздух настоящее.