Политическая общность

Для старта нового сезона семинаров я бы хотел предложить тему, сама формулировка которой — и это вряд ли вызовет недоумение — появилась благодаря медленному и неоднократному перечитыванию Макса Вебера. Текст, который сам я четверть века назад перевел на русский язык (речь идет о докладе «Политика как призвание и профессия»), внезапно открылся мне с новой стороны. Разумеется, таково свойство всех замечательных текстов, и Вебер в данном случае не лучше многих других политических философов и социологов, но не лучше — значит, и не хуже. И раз мы всё равно должны с чего-то начинать, то есть смысл брать за основу знакомое, чуть ли не банальное, чтобы переходить от известного к менее известному. Таков наш обычный путь: незначительное уточнение, не радикальное, но все-таки чуть новое прочтение, но не ради самого текста, не ради того, чтобы узнать, «что на самом деле хотел сказать (или не хотел, а сказал помимо воли) замечательный автор», а после этого, собственно, главное: продвигаемся ли мы в постижении того, что важно для нас, а это, конечно, не тексты, но действительность.

«Действительность» — это, конечно, слово небезобидное, потому что моментально свершающееся и преходящее для нас недействительно, хотя бы мы еще застали его существующим. Если мы знаем (или считаем), что застали последние дни обреченного на гибель, мы ему отказываем в действительности или уточняем (как будто это что-то меняет): в подлинной действительности. Кажется, с такой установкой, с такой уверенностью, что общее движение мира, его направление, стадии, ближайшие результаты нам известны, покончено. Мир становится более неожиданным, а в этой неожиданности более, так сказать, фактичным, причем в обоих смыслах этого слова: сделанным, а не произросшим по природе, и все время временным, утверждающимся в наличном существовании именно в виду ожидаемой кратковременности. Надо не постигать природу, не идти вглубь, в попытках найти неизменные законосообразные силы, выбрасывающие на поверхность, в область наблюдаемого то, что имеет лишь ценность косвенного свидетельства об их продолжающемся действии, но уловить феномен, поверхностное, вызванное, как любил говорить Вебер констелляцией, уникальным расположением каузальных рядов.

В политической действительности это фактическое положение дел, постоянно меняющееся, особенно показательно. А значит, мы, возможно, в меньшей мере нуждаемся в таких понятиях, которые наводят на мысль о прочных «социальных вещах», которые остаются, даже если меняются люди, без которых социальной реальности не существует. Нужны другие понятия и нужно по-другому осмысливать старые понятия, к которым, кажется, мы уже привыкли. Пожалуй, ничто не производит впечатления такой прочности, устойчивости, как понятие государства. Даже те, кто спорит с ним, кто считает его непригодным, все равно имеют в виду что-то вроде огромного тела, нарисованного на фронтисписе «Левиафана»: если доказать, что такого тела нет, то, вроде бы, и государство отступает и кажется не страшным и не спасительным, а то и вовсе не существующим.

Именно в этой связи так актуальна исследовательская методология Макса Вебера, утверждавшего, что социология — это наука о социальном действии и ее понятия должны быть переинтерпретированы именно в терминах действия. То, что кажется прочным и устойчивым, подобным вещи, другим наукам, говорил он, в социологии рассматривается как совершение определенного рода осмысленных действий. Именно через понятие действия Вебер истолковывал и государство. В прошлом году мы подробно останавливались на системе его категорий, в которой можно подняться с единичного действия одного человека к социальным отношениям, союзам, учреждениям и, наконец, государству. В понятие государства у Вебера включается монополия на применение легитимного физического насилия на определенной территории. Этой монополией распоряжается государство, то есть — буквально — те люди, которые определяют его порядки и следят за их соблюдением, навязывают эти порядки остальным, карают, вплоть до лишения свободы и смертной казни, за их нарушение. Уважение к порядкам, а не только страх, делает эту конфигурацию устойчивой: власть считается легитимной, потому что подчиненными признается за ней право на насилие.

Этот ход рассуждений Вебера, далеко не бесспорный, конечно, хорошо известен. Определение государства через монополию на легитимное насилие на определенной территории всем известно. Однако в речи «Политика как призвание и профессия» он начинает разговор о государстве с другого определения, которое отличается от привычного в одном отношении, одним словом. Вот это определение: «…Государство есть та человеческая общность, которая внутри определенной области — “область” включается в признак! — претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия». Даже если не обращать внимания (а лучше бы обратить, конечно!) на то, что монополия на насилие здесь не покоящаяся, ставшая, а подвижная, это результат борьбы, исход которой предрешен, но которая все-таки может возобновиться, — так вот, даже если не обращать внимания на эту важную оговорку, другое бросается в глаза: государство — это общность. Общность, сообщество, то есть Gemeinschaft по-немецки, — слово очень важное и почти непереводимое, известное профессионалам по знаменитой дихотомии «общность/общество» Фердинанда Тенниса, в которой оно означает плотное межличностное общение, характерное, скорее, для традиционных социальных связей. Во всем докладе Вебера, который еще несколько раз обращается к определению государства, в «Основных социологических понятиях» — ключевом теоретическом тексте, который мы исследовали в прошлом году, он ни разу не называет государство Gemeinschaft’ом.

Это понуждает к размышлению, тем более что в сочинениях более ранних никаких колебаний в этом роде у Вебера нет. Но слово Gemeinschaft он при этом понимает технически. Если есть несколько человек, если они действуют не порознь, а учитывают, что и другие тоже совершают действия, можно считать, по Веберу, что между ними есть общность (впоследствии это стало называться социальным действием). Когда общность оказывается политической? Когда их действия направлены на то, чтобы «“некая область” (необязательно постоянная, с прочными границами, но все же как-то ограниченная) и действия людей, которые находятся на ней длительно или даже временно, находились бы, посредством упорядоченного господства, в распоряжении участников, готовых к применению физической силы, причем, что нормально, вооруженной (а иногда захватывались бы и более широкие области)». Очевидно, что политическая общность — одна группа людей, а те, над кем она господствует, — в основном, другие люди, хотя это необязательно так. В таком понимании политические общности, по Веберу, существуют до формирования современного государства. Вся та рациональная бюрократия, машиноподобный институт организации современного управления, о которой у него написано так много применительно к западным государствам модерна, просто не может быть охарактеризована как общность, там совсем другие смыслы действия. Вебер не сразу пришел к пониманию этого, и остаточные следы старого понятийного аппарата еще видны в докладе. Но если он противопоставляет современное государство (союз господства, организованный как предприятие институт) политическим общностям прошлого, то что он понимает под ними? Как когда!

Главное, что мы можем уяснить, читая Вебера, состоит в следующем.

Политические действия, в том числе более или менее устойчивые политические порядки, могут быть «деятельностью по случаю»: люди, занимающиеся по преимуществу домохозяйством, могут, в случае необходимости, собраться для отпора врагу, а потом вернуться к обычным занятиям. Могут поучаствовать в деятельности народного собрания и т.п. Но политическая общность воинов может оказаться и профессиональной, то есть преимущественно занятой именно этого рода делами. Политические порядки могут конкурировать между собой, рекрутируя людей одного и того же круга, как, например, партии (в старом смысле слова, не современные массовые партии). Заговорщики и правители со своей свитой в равной степени принадлежат к порядкам политических сообществ. Иначе говоря, не персональный состав и не политическое как единственная и главная деятельность определяют политические Gemeinschaft’ы. Главное — это смысл организованных действий.

Другой важный момент состоит в том, что политическая общность противостоит другим видам общности, и ее значение становится тем больше, чем большую роль в социальной жизни может играть насилие и определение границ. При этом — и тут надо быть очень внимательными — насилие осуществляется политической общностью, но не внутри общности. Сама она не держится насилием, ее основа — нечто совершенно иное.

Что именно? Вебер не дает универсального ответа на этот вопрос, как и вообще предпочитает не давать универсальные ответы. Однако достаточно важно для него то, что политическая общность вообще не вырастает из сугубо инструментального отношения. Несомненно, в ней есть приказывающие и повинующиеся, но политическим является лишь отношение добровольной самоотдачи. Несомненно, участникам политической общности знакомы — и Вебер неустанно подчеркивает это — грубые мотивы страха и корысти. Но в ней всегда есть место «идеальному»: соображениям чести, престижа, наконец, воинского братства перед лицом смерти. Политическая общность — это общность воинов, а не торговцев, но также и конспирирующихся, скрывающихся от публичности управленцев. Ее нет только у рациональных бюрократов, даже если они блюдут свой корпоративный интерес.

Актуальность этих рассуждений Вебера бросается в глаза. Политические действия не могут быть сведены ни к категориям членства (включая гражданство) в союзе, ни к подчинению, ни к той скромной роли, которая отводится гражданину в промежутках между выборами. Политические действия определяются более или менее чистым (чаще смешанным с другими) политическим мотивом, то есть как таковые бескорыстны и скорее движимы жаждой власти и престижа, чем соображениями выгоды. Они складываются в более или менее устойчивые порядки, общности, со своей динамикой. Но это именно устойчивость действий и смыслов, а не постоянное участие одних и тех же людей на профессиональной основе. Они конкурируют между собой и с государством. Они — в отличие от государства — не привязаны к территории. Они как таковые не легитимны или не претендуют на легитимность в смысле легальности, но зато они предполагают самоотдачу, иногда настолько интенсивную, что нет силы на земле, которая могла бы сравниться с ней.