От соборности к большинству: комьюнити в России

Владимир Демчиков

На полях Манифеста

У каждого человека, хоть раз ощутившего на своей шкуре даже не прямые удары, а хотя бы ощупывания подслеповатогого «Полифема символического большинства» (или поймавшего себя на желании ответно отказать оппоненту в том, в чем оппонент отказал ему), может найтись немало собственных наблюдений как за «техниками» разрушения единства общества, так и за особенностями этого разрушения.

1. Бросаются в глаза «мертвые зоны» между лояльными группами. Там, где позиции пестрых группировок, составляющих так называемое монолитное большинство, непримиримо конфликтуют между собой (вспомним недавнюю нечаянно вспыхнувшую и тут же погашенную полемику между Зюгановым и Поклонской о роли Ленина в истории), между этими группами всегда искусственно создаются эти самые мертвые зоны, предотвращающие столкновения. Конфликты между группами, составляющими т.н. монолитное большинство, на самом деле не менее глубоки, чем между ними и разрозненной оппозицией, — но идеологическая машина занимается тут сознательным нагнетанием пустот в монолитную конструкцию и пресечением конфликтной («разрушительной») полемики внутри большинства, обязанного быть монолитным по техзаданию. И, наоборот, эта машина тщательно сталкивает, даже стравливает между собой людей и группы, расходящиеся по «основному вопросу» (поддержки политики президента, которая не обсуждается), даже если между ними по множеству других вопросов нет существенных разногласий. Это искусственное стравливание приводит к неизбежному снижению уровня любого разговора.

2. Одной из важных базовых особенностей для разобщенности, о которой идет речь в Манифесте, является фактически «мультигосударственное» устройство страны: у нас можно наблюдать отдельное государство для силовиков, отдельные государства для региональной и столичной бюрократии, для «Единой России» и других парламентских партий, для бюджетников, для предпринимателей, для «Газпрома» или «Роснефти», для депрессивных или богатых регионов. Формально президент один, но минигосударств под ним слишком много. В каждом из них свои законы и свои неформальные правила. Довольно часто, скажем, человек, уходящий на госслужбу, меняется так, будто он эмигрировал в другую страну и стал другим человеком. Но стоит ему покинуть свой пост — и он ведет себя как человек, как будто вернувшийся на родину. Это приводит к тому, что в такой «мультигосударственной» пестрой среде (в которой существует множество «микроязыков», действующих внутри этих «минигосударств») оказывается разрушенным единое пространство разговора и единый язык для обсуждения важных для всего общества вопросов. Люди просто не понимают друг друга, занимаясь непрерывными «переводами с русского на русский».

3. Отказ отдельному человеку в самой возможности иметь индивидуальную политическую позицию стал восприниматься как нечто естественное (не только условными имперцами, но имперцами прежде всего), и в этом отношении, в отношении «рейдерского захвата личного» в Манифесте, мне кажется, указано ключевое звено развивающихся в общественном пространстве процессов. Отказ человеку в обладании личной позицией, использование аргументов типа «не нравится — уезжайте» — все это неизбежно приводит к уничтожению того самого единого пространства как для спора, так и для возможного консенсуса.

4. Один из важных внеоценочных и внеморальных постулатов, позволяющих начать движение в сторону от самовоспламеняющихся войн за «символическое превосходство» одних над другими, — это возвращение права иметь личную политическую (и не только политическую) позицию в разряд необсуждаемых и никого не оскорбляющих норм. Это выглядит нереалистично, потому что довольно плохо сочетается с политикой, опирающейся на силу, но сила в политике может — в качестве созидания — только купировать конфликты, создавая «мертвые зоны» и манипулируя пустотами. Продуктивный диалог возможен только в ситуации равенства, а силой (и силовой политикой) равенство создать никак не получится. Для этого сила слишком слаба.

Леонид Бляхер

Маргинальные заметки при чтении Манифеста

То, что в богоспасаемом отечестве стало невероятно много прокуроров, очевидно большей части не только прогрессивного или «продвинутого», но и просто населения. И прокуроры эти трудятся отнюдь не только за деньги и совсем не только в прокуратуре. Прокуроры сегодня реализуют свой особый талант в самых различных сферах бытия. Но гораздо меньше внимания обращено на то обстоятельство, что «прокурор» (не профессия, а антропологический или социальный тип поведения тип) становится сегодня, да и не совсем сегодня, ведущим и наиболее успешным и массовым стилем поведения, стилем жизни.

Некогда, в «тучные годы» прослойка обвинителей стала выдвигаться с банальной целью — уберечь бюджетные средства от совсем уж прямого расхищения, точнее, перераспределения в парадигме экономики 90-х. Прогрессивные люди тогда в этом не участвовали. У прогрессивной части российского человечества в те годы еще оставались лакуны в виде международных грантов, государственных дотаций, раздаваемых щедрой рукой, и многого другого. Оставался и статус popolo grasso, с особыми сословными правами и привилегиями.

Но времена менялись. Объем полномочий обвинителей и контролеров (не столь важно, как именно называлась их контора) стремительно рос. Сами контролеры и обвинители соорганизовывались во вполне осознаваемую корпорацию-сословие, становились не только на страже государева добра, но и во главе наиболее значимой, а позже и любой части этого добра. Их зарплаты приближались по значению к числам астрономических порядков, их власть становилась все значимее. В какой-то момент им показалось, что Людовик XIV был прав, а государство — это они. Необходимость в прогрессивной части общества и ее особом статусе была поставлена под радикальное сомнение.

Прогрессивное человечество, по крайней мере на территории нашей страны, традиционно запаздывало. Оно попыталось что-то сказать в момент, когда реальная расстановка сил de facto уже не предполагала особого статуса popolo grasso. События зимы 2011–2012 годов не переломили ситуацию, но ускорили процесс прокуроризации общества. Обвинение становится массовой моделью поведения, а демонизация оппонента — оптимальной тактической процедурой. Эту общественную стратегию принимает и прогрессивно мыслящая часть общества. Ничего необычного. Стандартный мемезис. Нормальное человеческое желание защититься, защитить исчезающий статус и растворяющиеся привилегии. Проблема только в пространстве борьбы и защиты.

Собственно, особый статус «жирного народа» и был связан с его господством в пространстве воображаемых сущностей: нация, народ и т.д. Именно эта группа занималась конструированием и поддержанием коллективной коммуникации в рамках этих воображаемых, но таких важных для каждого сущностей. Именно для того, чтобы коммуникатор проводил социальные смыслы, а не транслировал те, которые соответствуют его собственным интересам, popolo grasso было принято кормить досыта. Но ситуация изменилась.

После потребительского рая «нулевых» тощие годы (которые, впрочем, пока существенно «жирнее» относительно недавнего прошлого) вызвали шок и стремление как-то ограничить число тех, кого нужно и правильно кормить. Начинается поиск «нечистых», «чужих». Конечно, поскольку эта часть общества мыслящая, борьба за власть над воображаемыми сущностями и право их конструировать обретает форму идеологических битв. То, что в ходе сражений повергается в прах не только «проклятый враг», проникший в ряды, но и сами воображаемые сущности, то, что коллективная коммуникация рушится, а влияние и СМИ, и соцсетей падает стремительным домкратом, в пылу сражений не замечается. Вот потом, когда мы (не столь важно, кто именно) победим, мы все починим и сделаем еще лучше. Много говорится о кремлевских ботах. Думаю, что они излишни. У нас (прогрессивно мыслящей части общества) хватит сил уничтожить себя самостоятельно. Но не только себя.

Социальная ткань начинает ощутимо трещать, рваться по краям. Без ежедневной и рутинной работы медиаторов рушится не только и не столько «проклятый режим», но трудное и разное пространство, именуемое Россией. Конечно, с «другой стороны» разрушение тоже идет семимильными шагами, а борьба за власть (уже не символическую, а самую реальную) разгорается с дивной силой. Но в задачах прокуроров в погонах и при должностях и не стоит сохранение этой ткани. Они ее скрепляют иным способом.

Но кроме власти, которая устроила очередной раунд борьбы за власть или властителей дум, яростно сражающихся за право владеть оной субстанцией, есть еще и периферия. Провинциальные чиновники, представители массовых интеллектуальных профессий, размножившиеся в последние десятилетия менеджеры, провинциальные журналисты и тому подобные не очень важные люди. Они не сражаются. Они живут, точнее, сегодня выживают, брошенные и властью, и интеллигенцией. Им (совкам, ватникам, 86%) эта борьба, похоже, начинает всерьез надоедать. Похоже, что не popolo grasso и не власть с ее надоевшей до оскомины «политической волей», но та самая ткань, не мейнстрим, а периферия дозрела до того обстоятельства, что возжаждала не прокуроров, но адвокатов — людей, которые умеют организовывать не драку, но переговоры, которые умеют договариваться.

Манифест интеллектуального движения «Платформа выбора» — одна из первых попыток говорить не с позиции прокурора (увы, мой текст от нее тоже не свободен), но с позиции адвокатов. Нужно ли это? Безусловно, нужно. Для меня как для человека маргинального и по географии, и по «участию в битве», это особенно значимо. Беда только в том, что обращен он к аудитории, где накал страстей не предполагает того, чтобы быть услышанным. А сам текст Манифеста будет, скорее всего, определен как «враждебный», «чужой» всеми участниками масштабного противостояния «до победного конца».

Михаил Немцев

Время дискуссий

Как понимать формулу Ирины Чечель о противостоянии техникам «этически обусловленного исключения»? Это апология разноголосицы, это странные встречи, это соборность. Это жизнь в большом городе, а не, скажем, в перестроенном из казарм и бараков «поселке городского типа». Это забота о непревращении «массы» в «толпу».

«Разобщение общества» не угроза жизни, интеллектуальному здоровью, и до тех пор пока это разобщение, дискоммуникация, с их потенциалом остаточной конфликтности, остаются ориентированы некоторыми общими силовыми линиями разногласий и препирательств. Эти силовые линии не выдуманы — это общие проблемы, которые не решить без выбора стороны. Свобода или несвобода? Война или мир? Доблесть или покой? «Единство» тут немыслимо, это в 99% случаев кожух, которым накрывают искрящийся силовой контур.

Лично я не верю в единые движения, в разнообразных «идущих вместе», идут ли они с правой ноги, с левой, под иконами или даже под бело-зеленым флагом. Вера в такое единение — часть важного духовного наследия прошлого века, но теперь таких единств не будет никогда: «нас» слишком много. Ситуативно, ощущение единства может и будет возникать, как попадание внутрь некой волны: не обойтись ведь без чувства виртуального локтя, и так много пунктов, по которым эмоциональное согласие столь многих совпадает. Пользователи социальных сетей за иную особенно удачную неделю проводят себя через несколько таких волн; ну и что же, ничего; это не вводит их в некие постоянные ряды, не наделяет единством. Символы единства можно изобрести, но принудить их нацепить на себя, вне особых обстоятельств вроде военной мобилизации, нельзя без принуждения к притворству, лукавству, двоемыслию, двоедушию, вымученной духовной тупости, наконец.

Динамическая нередуцируемая множественность как ландшафт повседневной жизни — вот о чем забота. И об инфраструктуре для нее.

Но вперед выходят люди, о которых нельзя сказать, холодны они или горячи, и говорят опять — о единстве, о предрешенном выборе, и что есть вещи, не подлежащие осуждениям и для осмысления недоступные, и что несогласие наказуемо. Не лучшие ипостаси наследия XX века-крокодила хватают XXI век, который себя как-никак, а все-таки извлек из-под этой туши. Опять к разнообразным «иного не дано» и радостям предзнания, кто тут отклонился и виноват. Соборность или колхоз — так теперь стоит вопрос, это еще одна из актуальных линий напряжения. Если для защиты множественности (соборности) нужно отказаться от «единства», от надежды на радость пережить опять и опять единение, то я готов от него отказаться. Если таково условие, чтобы мыслить и переживать так, чтобы никого не нужно было вычеркивать и ни от кого не надо было отказываться.

Сергей Митрофанов

Нужно разрушить «русский» этический кодекс

Мы очень добры, если не сказать бессильны. Наши заботы — как бы кого не обидеть, как развести агрессивное большинство, распоясавшееся с захватом Крыма, и интеллектуальное меньшинство, апеллирующее к либеральным ценностям. Ищем платформу единства, которого наверняка быть не может. Универсальных правил переговоров, мосты для которых давно сожжены.

Правильно ли это? На мой взгляд, нет. Призывы к терпимости воспринимаются как слабость, отказ от шельмований — как некомпетентность в пиаре. И при этом теряется из вида главная проблема, которая, на самом деле, кроется в так называемом «этическом русском кодексе». («Русский» — в данном случае имеющий отношение к исторической России.) А он не сегодня сложился, этот невербализованный кодекс, ему от роду тысячелетие. Он прошел через различные испытания, закалился в горне русской истории. В татаро-монгольском иге, в процессах расширения самой большой на сегодняшней момент империи, через провал декабристов и трагедию так называемого русского коммунизма. Это кодекс безусловного подчинения деспотичной власти и отрицания суверенных прав личности как следствие специфики русской политической организации жизни, коммунальности (по выражению А. Зиновьева), разительно отличающейся от политической организации жизни на Западе.

Понятно, что интеллектуальное меньшинство будет декларировать право меньшинства на конституционную автономию в политическом пространстве, чтобы защититься от все более фашизирующегося большинства. Из этой посылки исходит и данный Манифест. И чтобы этого добиться, очевидно, авторы Манифеста попытаются обеспечить политической автономией меньшинства внутри собственного (большого) меньшинства. На что (благую цель) будет потрачено немало усилий. Однако, очевидно, нужно думать и о том, чтобы разъединиться — во-первых, отсоединиться от фашизирующегося большинства, во-вторых, создать собственный кодекс, который позволил бы соединить на определенной платформе «своих». С большинством же, увы, бессмысленно искать консенсус — это будет всегда «сдача и падение интеллигента»: надо для начала стать внятным «чем-то», жесткой стороной, чтобы заставить к себе прислушаться.