Сон про «Абрама да Марью»

Приснилось недавно, что держу в руках книжку «Абрам да Марья», легендарный мемуар издательницы «Синтаксиса» и жены Андрея Донатовича Синявского Марьи Васильевны Розановой. Книжка там, во сне довольно увесистая, увеличенного формата, с фотографиями и разными прочими иллюстрациями, в общем, шикарная книжка, вертеть в руках, листать, разглядывать — удовольствие.

Про работу над «Абрамом да Марьей» Марья Васильевна Розанова говорила еще в конце 90-х, после смерти Андрея Синявского в 1997 году — и вот наконец эта книжка! От детских лет до встречи с Синявским, и далее — от появления в их жизни писателя Абрама Терца, процесса Синявского – Даниэля и до эмиграции, жизни в Париже, нежных отношений с друзьями — и еще более нежных с врагами, которых Бог послал. «С врагом не нужно ссориться, его нужно обнять — и задушить в объятиях!» (М.Р.) Причем во сне я понимаю, с одной стороны, что книги никакой нет (у Марьи Васильевны все никак руки не дойдут до окончательного текста), а в то же время она как бы и есть. И не только во сне, книга уже давно существует где-то в воздухе, рассредоточена, рассыпана по миру в виде подготовительных материалов, устных рассказов и интервью Марьи Васильевны, ее застольных разговоров, опубликованных и неопубликованных текстов и писем. И потом, у книги совершенно волшебное название. «Абрам да Марья» — это настолько удачно, что, кажется, книжку можно уже и не писать. Вся книга уже есть в этом названии, она, кажется, целиком сидит в нем, как на кончике иглы, куда ее поместил какой-то Левша, сделав размером с микрон.

Если когда-нибудь книжка появится, моя любимая глава там будет про бабушку Марьи Васильевны Евгению Ивановну, учительницу немецкого и французского, и про жизнь с ней в Витебске. Про ее железную выдержку, про совершенно непоколебимые устои, про ее непрощенного брата Шурку. Про то, как она скрывала от внучки, что ее родители развелись, про то, как она верила в то, что считала благом, и как воспитывала маленькую Майю (тогда еще Майю). Как она, рассердившись, могла не разговаривать день, два, неделю, и как мучительно было просить у нее прощения. И почему маленькая Майя однажды наотрез отказалась ходить в детский садик, сказала, что не пойдет, — и никогда больше не ходила. И как бабушка дарила ей, подросшей, правильные книжки и обижалась, когда та, сдав их в «Букинист», покупала другие, неправильные, но интересные. Вообще все истории про детство Марьи Васильевны, про школу и неразделенную любовь, про отношения с родителями, про папу, работавшего в Главсевморпути (то есть почти что героя, Главсевморпуть — это же папанинцы! челюскинцы!) и приезжавшего в Витебск в сиянии славы, — просто захватывающие.

И там будет, конечно, история о первом заработанном рубле, заработанном в эвакуации в Новосибирске в 12 лет. Бабушкино воспитание было такое, что девочка из хорошей семьи должна играть на рояле, немножко петь, немножко рисовать и непременно вышивать. Вышивать маленькая Майя была обучена, и за вышитую для маминой сослуживицы на заказ блузку она получила плату — пайковую бутылку водки! А бутылку эту еще надо продать на рынке — за 500 р., притом что мамина зарплата 800 р., буханка хлеба стоила 100 р., а яблоко «апорт» — 60. А у мамы брюшной тиф, и нужна диета, нужны фрукты. И вот на эти первые в жизни заработанные 500 р. 12-летняя крошка накупила столько еды, что не смогла унести. История про то, как она, перенося несколько авосек, потом возвращаясь за остальными, и снова перенося, и опять возвращаясь (сама догадалась!), и таки дотащила неподъемный груз до дому, должна быть отдельной главой о взрослении и о первой настоящей гордости собой.

Там будет, конечно, и о знакомстве с Синявским, растянувшемся на семь лет и состоявшем из трех попыток Синявского познакомиться. О жизни и учебе, о друзьях, с которыми ездили на Север. О Дувакине и «бригаде Маяковского». О том, как они с Синявским делились тем, что один любил, а другой не понимал. О том, как Марья Васильевна обучила Андрея Донатовича Зощенке и как интонации Зощенки вошли в прозу Абрама Терца. Как вошли в нее и ранние сказовые интонации Высоцкого, который учился у Синявского в Школе-студии МХАТ. Как-то они всем третьим курсом завалились к Синявским, и Высоцкий весь вечер пел блатные и свои песни. И после этого Марья Васильевна, раздобыв денег, к следующему их визиту купила огромный «Днепр-5», на который и был записан в несколько приемов на квартире Синявских весь ранний Высоцкий. Об их тайной жизни «втроем» с Абрамом Терцем и о появлении Юлия Даниэля, включившегося в опасную игру под именем Николая Аржака. О француженке Элен Пельтье (об истории с француженкой Абрам Терц позднее выпустит в Париже роман «Спокойной ночи») и об охоте на нее КГБ. КГБ попытался использовать в этой операции Синявского, сразу рассказавшего ей обо всем и спасшего ее. Об этом есть прекрасное благодарное письмо Элен Синявскому, опубликованное ею во Франции после выхода романа — в ответ на сомнения одного критика, что «все так и было».

В истории Марьи Васильевны и Синявского, наряду с невероятным и неправдоподобно детским доверием друг к другу и глубоким единомыслием, были и моменты, когда трагическое и комическое даже не смешивались, а превращались одно в другое, становились одним целым. Марья Васильевна часто рассказывала две истории про Светлану Сталину (ставшую после ХХ съезда Аллилуевой), которые в этом отношении очень хороши. Первая история — про ложку. У Синявских в хозяйстве водились две ложки: «пушкинская» (с выгравированным 1837 годом) и «лермонтовская» (с 1841-м). И вот однажды в гости к Синявским внезапно нагрянул коллектив сектора ИМЛИ, в котором Синявский и Светлана Сталина вместе работали. И Марья Васильевна, накрывая на стол для неожиданных гостей, сказала, что, мол, «Светлане мы дадим “пушкинскую” ложку!» А на вопрос Светланы «а почему пушкинскую?» поспешил ответить Синявский: «Это ложка тридцать седьмого года!» За столом мгновенно повисла гробовая тишина, что в присутствии Светланы случалось регулярно — слишком много тем резонировали с ее папой. И тут Синявский, понимая, что надо спасать положение, говорит с нажимом: «тысяча ВОСЕМЬСОТ тридцать седьмого!» И вторая история — о том, как Светлана, по выражению Марьи Васильевны, «однажды протянула ручки к ее семье» и как у Меньшутиных Марья Васильевна — в ответ на внезапное появление Светланы с протянутыми ручками — среагировала мгновенно и убийственно остроумно: «Андрюша, — сказала она Синявскому тихим иезуитским голосом, — а тебе не кажется, что, изучая историю СССР, ты зашел слишком далеко?» И в этой истории, кстати, снова неожиданно появляется витебская бабушка с ее самым страшным ругательством, обращенным к внучке: «А ты иезуит!»

Этим историям про Светлану, рассказанным Марьей Васильевной в эфире телеканала «Россия», и всем другим, конечно, пора уже когда-нибудь наконец собраться вместе, в «Абраме да Марье». Тем более что дальше там начинается дело Синявского и Даниэля. Дело, в котором Синявский и Даниэль стояли за неподсудность литературы, а вокруг этого дела тем временем происходило становление диссидентского движения в СССР («незаконным отцом» которого Синявский себя с иронией называл). И самым интересным было превращение дела Синявского – Даниэля в «персональное дело» Синявского, обвиняемого некоторыми диссидентами (до сих пор обвиняемого, ведь диссиденты, как и чекисты, бывшими не бывают) в том, что неправильно сидел, не помогал движению своим поведением в лагере и вообще — сотрудничал с КГБ!

Истории отношений Марьи Васильевны и КГБ должна быть отведена в «Абраме да Марье» если не отдельная глава, то несколько проникновенных страниц. Эти страницы будут, конечно, полны состраданием к бедному следователю Паховому, однажды схватившемуся за сердце и принявшему валидол во время допроса Марьи Васильевны, смиренно доводившей его на допросах до ручки. Это будет рассказ о том, что может человек, не только не теряющий голову при столкновении с системой, но способный, благодаря характеру и самообладанию, отстаивать свой интерес и даже выигрывать. Неслучайно после ареста Синявского рассказы Марьи Васильевны о ее поведении на допросах в КГБ с таким интересом слушал В. Шаламов, не имевший никаких иллюзий по поводу бесконечной слабости человека в столкновении с системой, но знавший цену самообладанию и способности не поддаваться панике. И понимавший, чем сотрудничество отличается от умения навязать противнику свои правила игры.

И дальше, конечно, про жизнь с ребенком на руках, пока Синявский был в лагере. Про Петрова, с которым Марья Васильевна вместе придумала ювелирную мастерскую, в которой они работали вдвоем. Про домик в деревне Деньково и про дачу в Аксиньино, напротив метро «Речной вокзал». И про расставание с Петровым, предавшим Синявского. Про свою работу портнихи, научившейся в отсутствие Синявского шить шикарные платья на заказ. Про друзей — Игоря Голомштока, Евгения Абрамовича Розенблюма, Меньшутиных, Кишилова и многих других. И про врагов — в которых иногда превращались вроде бы бывшие друзья. Марья Васильевна когда-то хотела назвать этот раздел книги «Выбранные места из переписки с врагами», написать им всем письма и получить ответы, которые и опубликовать — чтобы быть с врагами в равном положении, ну и чтобы никого не обидеть зря.

И про эмигрантское житье-бытье. Про создание журнала «Синтаксис» после того, как Синявскому негде стало печататься в эмиграции. Про неожиданно разорвавшуюся, как бомба, маленькую книжку «Прогулки с Пушкиным». За эту книжку на Синявского пошли войной не только некрепкие умом оскорбленно-верующие (они были уже тогда), но даже, например, хороший писатель Владимов, автор романа-метафоры «Верный Руслан», как-то при встрече спросил Синявского:

— Андрей Донатович, вот вы пишете, что Пушкин вбежал в литературу на тонких эротических ножках — а ведь он был спортивный человек!

— Так ведь в литературу вбежал! В ли-те-ра-ту-ру!

Помню, кстати, как в 1993 году к Синявским приехал Владимир Максимов с огромным букетом белых роз. Тот самый Максимов, редактор «Континента», с которым они до этого враждовали не одно десятилетие, но после расстрела Верховного Совета РСФСР вместе подписали письмо против этого расстрела.

А какие были у Марьи Васильевны проекты еще в советские годы! Был, например, план захвата власти в городе Каргополе. Все друзья должны были переехать в Каргополь и встать там во главе всех советских институций: И. Крупник должен был стать секретарем райкома или редактором районной газеты, Крестинский — директором МТС и так далее. Меньшутин — среди друзей самый благородный, и при этом невероятный зануда — должен был стать председатель одного из колхозов под Каргополем. И мужики обсуждали бы председателей:

— То ли дело Кишилов, как даст по морде!.. А Меньшутин сидит, пьет чай и выговаривает мне, выговаривает, а я засыпаю…

Или прекрасный проект «революции в СССР за 40 минут», для которой достаточно было бы захватить в Москве водопровод и на 40 минут пустить водку!

И отдельная глава наверняка будет про чудеса. Про кольцо, сделанное Марьей Васильевной, которое помогало девушкам с проблемами забеременеть. Этим кольцом в разные годы воспользовались многие друзья и не только, от Натальи Солженицыной до московского друга Ю. Рассамакина. И про таксиста, который как-то на Ленинском проспекте отказался везти Синявских с Даниэлем, и Марья сказала ему: «Ах, так! Не уедешь отсюда!» И он заглох и так и остался стоять в ночи. И о нескольких явлениях Синявского Марье Васильевне во сне уже после смерти, прекратившихся после перезахоронения Андрея Донатовича.

А еще непременно надо бы каким-то приложением добавить к этой книге истории о самой Марье Васильевне. Как-то в 1992 году мы были в театре Виктюка, смотрели «Служанок». Синявские только недавно получили возможность приезжать в Россию, страна открывается, всем всё в новинку. И вот перед спектаклем в холле стоит Синявский, Марья Васильевна, Виктюк, Рассамакин, еще несколько человек. А к Рассамакину все время подходят знакомые и на ухо спрашивают его: это кто, Синявский? И Рассамакин всем молча кивает со значением. Наконец, Марья Васильевна не выдерживает: «Юра, какой же вы человек неигровой, прямо как Синявский! Надо всем громко отвечать: это Солженицын!»

Или, например, Синявские вылетают из Шереметьева-2 в Париж. И вдруг на первом контроле их останавливают, открывают чемоданы и начинают не торопясь рыться в вещах. Марья Васильевна начинает помаленьку закипать. В ответ на ее довольно резкие вопросы пограничник пытается поставить ее на место:

— Не шумите, женщина!

— Чтоооо? — взвивается Марья Васильевна. — Да как вы могли меня женщиной назвать! Хам! Как у вас только язык повернулся! Я — девушка, слышите? Девушка! Столько лет хранила-берегла — а он меня так оскорбляет! Нет, вы только посмотрите на него, люди добрые!

На крик Марьи Васильевны обернулся весь аэропорт, пограничник уже не знает, куда деваться. А Абрам Терц стоит рядом — и улыбается в бороду.

Все-таки хорошая будет книга, хорошо, что приснилась.