Порядок ответственности

Михаил Немцев

1. «Ответственность» — одна из рамочных категорий в этических суждениях, поэтому сложно о ней говорить. Всегда сложно определять и использовать рамочные категории, хотя без них не обойтись. Опыт «ответственности» есть, конечно, у многих, как и опыт любви, ненависти и предательства. Подразумевая этот опыт, мы можем говорить об ответственности, так же как о любви и т.д., и можем создавать такие понятия и выносить суждения с использованием этих понятий. Философские и словарные статьи, раскрывающие понятие «ответственность», рискуют увести в дебри назидательных и неинтересных упражнений в предписывании неких норм. Эти нормы одновременно тривиальны и (как известно из повседневного опыта) невыполнимы. В случае с «ответственностью», можно уйти в область правовых отношений, как предлагают сделать некоторые словари. Буду далее полагать, что речь идет именно о понятии из моральной философии. В моральной философии принципиально важен опыт либо будущий ожидаемый опыт. Какого рода опыт стоит за понятием «ответственность»?

«Ответственность» выявляется в опыте несвободы. Метафора машины (механизма), которой пользуется Александр Марков, неплохо описывает ощущение невозможности «увернуться» от необходимости сделать какое-то движение и затем претерпеть ответное (возвратное) движение. Обнаружить себя в каком-то сцеплении обстоятельств, так что почти любое возможное действие уже оказывается возвратным, «ответом». Так что иногда даже на мгновение можно и застыть в амехании (В. Бибихин), оборачиваясь вокруг и созерцая всю эту возвратную машинерию, так что и с места не двинуться. Это — несвобода.

Тем более что, начиная что-то новое (и механически принимая новую ответственность), мы, люди, не знаем, чем постфактум обернется это начинание, будь оно решительным, игриво-спонтанным или сосредоточенно-серьезным. Такое спасающее и отупляющее незнание называется «невыносимая легкость бытия». Несвобода и привлекает, и отвращает; понятие «ответственность» позволяет говорить об этой двойственности, хотя бы как-то ее выражать.

2. Соблазнительно (искусительно) различать несвободу ответственности вынужденной и несвободу ответственности добровольно принятой на себя. Первая заметно ближе к несвободе, вторая — проявление свободы как таковой, для некоторых.

«Обернувшись», обнаруживаю себя уже в центре воздействий и претерпеваний, и хорошо бы, хотелось бы, чтобы было этого поменьше. Такова плата за выход из детства. Эта рефлексивная ответственность начинается с безответственности. Ребенок безответственен, он живет и действует себе, а другие (взрослые) его или ее увещевают, предписывают или предлагают взять «на себя» ответственность за что-либо наконец. Ребенок вольно или невольно уклоняется, и правильно делает; но когда-то это закачивается.

Если кто-то переводит эту «детскую» непосредственную безответственность в социальную теорию, неминуемо получается учение об обреченности на амеханию, но другую — не рефлексивную, а нигилистическую. Это концепции, состоящие в том, что «ничего нельзя сделать», потому что делают — и отвечают за это — другие. Так появляются теории заговора (или концепции всевластья всепроницающих «чекистов») — Мераб Мамардашвили это называл «нигилизмом». Для таких учений есть объективные основания: легкость бытия невыносима, и наша жизнь нам не принадлежит. Детям их жизнь тоже не принадлежит, но они, кажется, это не рефлексируют. И потом к каждому из них приходит отвращение к несвободе. И тогда приходится думать.

3. С «добровольной ответственностью» вроде бы дело обстоит не так: она приходит вместе с возможностью что-то начинать, что-то строить, делать. Это виртуальное «место для шага вперед». А как принять на себя ответственность там, где уже все заполнено чужой, чьей-то механикой, где уже все «схвачено», то есть состоялось? Мы хотим для себя свободы, получаем минимум, он кажется недостаточным — жить можно, учреждать что-то новое, «свое» тоже есть возможности. Так что, выстраивая собственные механизмы, из состояния полной несвободы и вынужденной ответственности можно перемещаться в состояние большей свободы, спонтанности. Но постепенно лучше открывается другая форма несвободы — невозможность публичного совместного политического предпринимательства. Недостает «гражданских свобод», то есть невозможно быть гражданином, и тогда нужна медленная или быстрая революция.

И тут-то мы и зависаем — в этом континууме между частично преодоленной несвободой и недостигаемой полнотой свободы, то есть предельной ответственности за все. И одно же ясно заранее: слишком многие механизмы невозможно остановить. «А зачем твоим сторонникам земли без рабов?» — спрашивал дон Румата одного революционера, который слишком много на себя хотел взять. (Эта «невыносимая легкость бытия», непереносимое сочетание несвободы и принятой на себя ответственности, т.е. свободы, позже почти что и свело дона Румату с ума.) И опять возвращаемся к неизбежности рационального нигилизма как обоснования невозможности свободной ответственности.

Не-граждане не могут взять на себя все, что свободно выбирают, им остаются некие частичные возможности, причем никогда заранее нельзя знать, чего именно «нельзя» и за что именно придется отвечать. Интеллектуал, правда, при этом имеет возможность сколь угодно подробной рефлексии этой частичности, этой несвободы.

Кстати, вот американская Декларация независимости — интересный, впечатляющий пример текста, подробно перечисляющего формы и аспекты несвободы, в которой когда-то «обнаружили себя» жители Американских колоний. Длинный перечень обвинений в адрес Короля — это, в сущности, поучительный анализ форм несвободы, вводящих тех, на кого они распространяются, в рабское состояние, т.е. в полную безответственность. Таких примеров в истории человечества вообще мало, как мало успешных революций.

4. Теперь, что это все значит для меня лично как философа и гражданина России? На какого рода ответственность указывает? Современная российская жизнь предоставляет богатый материал для осмысления несвободы, а следовательно — разных форм ответственности, вынужденной («первичной») и избранной для себя. Почему бы не принять ответственность за то наследие, которое неотъемлемо наше, и нам-то с ним и работать? Философы — наследники Американской революции и движения за гражданские права создавали философию свободы и освобождения, рефлексируя собственную ситуацию; почему бы нам не создать философию несвободы на своем подручном материале? Российское общество сейчас находится в довольно интересном (для философа) состоянии быстрого установления отношений несвободы. Несвобода влечет за собой большую безответственность в одном отношении и большую ответственность — в другом. Мы ограничены в возможности отвечать за механику собственной жизни, но мы же должны за нее же и отвечать (по принципу «невыносимой легкости бытия»). Здесь-то — территория возможной рефлексии. Накопленный нашим обществом опыт жизни в несвободе и опыт «новой несвободы» открывает некоторые интересные возможности исследования ответственности. Должен же быть в деспотизме хоть какой-то прок.

Александр Марков

Когда Макс Вебер писал об «этике убеждения» и «этике ответственности», он мыслил слишком сюжетно. Убеждение, которое свыше благословляет добрые дела, и ответственность, которая учит достойно выбирать меньшее из зол, — что от нас дальше, чем эти изощренные позы?

Когда «проблема вагонетки» ставится как главная проблема ответственности, упускается из виду самое важное: думаю, что все знают, как устроена вагонетка, и что она сама объяснит свое устройство, пока скользит по рельсам в сторону несчастных жертв. Но достаточно лишь малой капли ответственности, чтобы понять, как мы не разобрались в устройстве вагонетки.

Ответственность — это знание устройства механизмов, противоположное знанию «черного ящика». Большинство наших общественных дискуссий до сих пор видит во всех ситуациях, от семейного насилия до фальсификации выборов, черный ящик, проявления которого пугают, но внутреннее устройство заведомо темное. Выражения вроде «безумный принтер», «пробивание очередного дна» или «симптомы чего-то очень плохого» не взламывают черный ящик, но заставляют перед этим ящиком испуганно застыть.

Население внимает сигналам черного ящика, но сознаешь ли ты эти сигналы опасными или безопасными? Проще передоверить этот вопрос тому, кто стоит над черным ящиком. Поэтому населению непонятно, почему ограничение свободы слова опасно: просто ограничение свободы слова для большинства — это исключительно этикет работы с этим механизмом, а не уничтожение институтов.

Знать устройство механизма — ответственно относиться к нему с самого начала. Знать устройство плиты — это определенным образом ухаживать за ней и готовить блюда на ней искусно. Знать устройство организма — поддерживать надлежащую культуру тела, после чего все биоэтические вопросы окажутся ясны, как никогда. Знать устройство политики — не допускать запуска тех механизмов, которые запускают механизмы фальсификации выборов.

Политическая ответственность начинается не тогда, когда человек голосует за партию, представляющую его интересы, но когда человек видит связь своего личного интереса с общественным интересом и своей сложной структуры интересов — со сложной структурой партий. Экономическая ответственность начинается не тогда, когда человек не набирает лишних кредитов или не допускает лишних трат, но когда он понимает, какие кредиты хороши и какие расходы укрепляют его экономическое положение.

Механизм России устроен как машина, но не из шестеренок, а из поколений. Инертность поколений — это не личное свойство людей из поколения, не разочарование, как думают многие. Это свойство спотыкаться о собственный выбор и выбор своих соседей, в котором не до конца прозрачно, как именно взять ответственность за выбор.

Взять ответственность за выбор — это не оценить преимущества выбора, за которыми просто окажутся мнимые преимущества текущей ситуации. Это объяснить, почему текущая ситуация выбора — более подлинная ситуация, чем любые другие ситуации следования выбору или верности себе. Именно оказавшись перед выбором и создав для себя обоснование выбора, ты оказываешься в той точке подлинности, в сравнении с которой следование выбору — фанатизм, а верность себе — самообман.

Кто ценит выбор как самое ценное в жизни, тот не путает выбор ни с разнообразием потребностей, ни с жонглированием увлечениями. Выбор возможен, и когда потребности кажутся скудными, а увлечения обернулись разочарованиями. Выбор тогда — это выбор, разговаривать с собой или нет. Задавать себе вопрос, насколько ты выучил устройство собственного выбора, — это и значит делать выбор. Такой выбор предписывает закон даже более жесткий, чем привычный закон совести, которую можно уговорить, или гражданский закон, в котором есть лазейки.

Законность, не допускающая лазеек, — это вовсе не законность, усиленная совестью, как думают многие. Совесть может растеряться перед лазейками, точнее, перед ошарашивающим фактом наличия лазеек. Такая законность — это умение отвечать выбором на выбор: на независимость суда отвечать независимостью собственных суждений. На независимость прессы отвечать независимостью профессиональной карьеры. На независимость страны отвечать дарованием независимости другим: парку и труженику, зверю и городу.

Многие вопросы: что лучше, дорога или лес, частный бизнес или городское благоустройство, транспорт или неспешный образ жизни — окажутся тогда нелепыми. Но главное — будет создано ответственное представление о справедливости.

Россия уже отказалась от распределительной справедливости: хотя многие тоскуют о советском прошлом, но тоскуют о преимуществах системы, а не о ее как бы отлаженной распределительной работе. Но она не отказалась от другой ложной справедливости — компенсаторной. Компенсация исходит из того, что возмещать вещь вещью того же рода — это сделка. Именно обидой на такие сделки и можно объяснить антизападный поворот последних лет. Поэтому компенсация требует возмещать вещью другого рода: отсутствие исторического действия — обилием товаров, отсутствие культурного влияния — антисанкционной войной, отсутствие врагов — обилием эффектных запросов, а наличие врагов — скудостью оперативных решений. Такая риторика обмена материального на духовное и наоборот и создает впечатление безумия.

Но нужно найти третью справедливость — справедливость отношения к себе. Дело не в том, чтобы не повредить себе, своей душе, своей совести или своей мысли. Дело в том, чтобы принимать себя и свои интересы как постоянное удержание себя от худшего решения. Внушение тогда оказывается несправедливым, а не только неприятным, окрик оказывается несправедливым, а не только насильственным. Такая справедливость и будет расцветом ответственности, уже не глухой, но слышимой, слышащей и зрячей.