Андрей Казанцев, Влад Кравцов
Современный конструктивизм. Два суждения об одной методологии
Дебют совместного проекта Влада Кравцова и Андрея Казанцева на Gefter.ru
17 042 
Влад Кравцов
Неоконченная историография политического конструктивизма
В первой половине 1990-х годов первопроходцы конструктивизма в международных отношениях нарушили спокойствие забронзовевших теоретиков-рационалистов. Казалось, надвигается подлинная революция в политических науках. Но за последний десяток лет реализм, основной интеллектуальный соперник конструктивизма, успел возродиться (в обновленной неоклассической и неоструктурной форме, несгибаемый Джон Миршаймер обрел новую актуальность), а конструктивизм так и остался интригующим, но дополнительным и в общем-то вторичным подходом. В чем же тут проблема?
Основные положения подхода
С основными тезисами конструктивистов трудностей нет. По своему теоретическому уровню конструктивизм может спорить на равных не только со структурным реализмом, но и с его концептуальными основаниями, рационализмом и материализмом. Главная новация подхода в том, что интересы политических игроков основаны не столько на рациональной калькуляции выгод, сколько на отношениях, идеях и поведенческих нормах, возникающих в результате взаимодействия с окружающим социумом. Национальный интерес, его содержание и «формат» невозможно отделить от социальных отношений внутри общества и вовне его, а также от интерпретации предшествующих событий в отношениях между странами. Рациональность никуда не уходит, но при этом оказывается встроенной в иную систему координат. Для конструктивиста встает задача объяснить, каким именно образом возникают государственные потребности и интересы.
В этом смысле, конструктивизм несомненно подкупает своей новизной и позволяет объяснять аномалии в поведении акторов, непонятные для рационалистов. Ведь для чистых рационалистов любое непонятное поведение стало принято объяснять с помощью нехитрого приема: когнитивный сбой не позволяет верно интерпретировать внешние стимулы и, соответственно, эффективно достигать свои интересы. Ничего порочного в такой трактовке исследователей-рационалистов нет, но она остается замкнутой на жесткое структурное объяснение, то есть сфокусированной на распознание различий в давлении внешних обстоятельств (объективного распределения могущества в международной структуре) на акторов как основного объяснительного фактора. А интересные и неинтуитивные проблемы, возникающие в связи с тем, что одна и та же структура для разных игроков в похожей структурной ситуации несет или угрозы, или выгоды, остаются неопознанными.
Второе допущение касается «материализма», то есть интеллектуальной установки, что акторы реагируют непосредственно на материальные стимулы и никакие идеи или социальные отношения не опосредуют и не влияют на характер конфликтов или взаимодействий между странами. Конструктивисты же полагают, что в разных условиях одни и те же материальные факторы несут разную смысловую нагрузку и поэтому подталкивают на разные действия. Кроме того, конструктивисты полагают, что международные отношения зависят скорее от характера социального взаимодействия, чем от материального могущества, выраженного в наличии ресурсов, территории и населения. Конструктивисты поэтому склонны рассматривать внутри- и внешнеполитические процессы, при которых объективные материальные параметры приобретают смысловые нагрузки «с последствиями» (“consequential”).
Итак, основные тезисы конструктивизма, если не вдаваться в запутывающие детали метатеоретических дискуссий, долгое время заполнявших страницы академических журналов, просты для понимания. И для развития международных отношений как отрасли знания эти новации были чрезвычайно важны. «Ранние» конструктивисты (типа Марты Финнемор, Нины Танненвалд, Ауди Клотц) начали очень мощно, быстро открыли новые направления для возможных последователей, но… полноценных продолжателей у них не оказалось. Книга 1996 года «Культура национальной безопасности» (особенно эмпирические главы этого сборника) по-прежнему остается лучшей в своей области. Самые значительные книги последующих лет вышли из лаборатории этой коллективной работы [1].
Уход в сторону
Поверхностный оптимизм не отменил того факта, что последовавшие разработки размывали концептуальные достижения конструктивизма. С одной стороны, огромное количество представленных на конференциях работ начало оперировать понятиями, которые изначально разработал конструктивизм. Еще лет 15 назад о нормах (стандартах надлежащего поведения для акторов со сходной идентичностью) мало кто писал, а теперь уже все говорят о нормах. Но произошла деформация этого понятия, подмена новаторского концепта упрощенным понятием policу. И, кроме того, широко распространилось убеждение, что изучение норм не соотносится с исследованием могущества, интересов и стратегического поведения, и эти важнейшие темы были отданы на откуп реалистам. Необходимо помнить, что надлежащие стандарты поведения, несмотря на их этическую и нормативную составляющую (делать то, что правильно), никоим образом не внеположны стратегическим интересам (делать то, что выгодно).
Еще один провал — ставка на многообещающий концепт идентичности. Интересы неразрывно связаны, по конструктивизму, с нашей идентичностью. Ведь ответы на вопрос «кто я» (как актор) или «кто мы» (как агрегация, государство) рождаются в ходе социального взаимодействия. Идентичность, собственно, и представляет собой совокупность интересов. Но Тед Хопф в своей книге 2002 года представил идентичность слабо связанным набором утверждений о мире (когнитивной картой), которым можно было обосновать, рационализировать любые внешнеполитические движения [2]. Что и говорить, картина получилась неубедительная. Несмотря на то что книга так ничего и не объяснила, она, как и ее расширенная версия, получила много похвал и призов. Работать над улучшением никто не стал.
Сходным образом произошла подмена идеи социального конструирования традиционным понятием issue-framing. Здесь вопрос с «секьюритизацией» заслуживает отдельного разговора. Интеллектуальный продукт копенгагенской школы вызывает серьезные сомнения. И без сложных построений Б. Бузана понятно, что общество, активисты, бюрократы могут рассматривать разные проблемы в свете безопасности, чтобы изменить повестку дня, т.е. делают это в своих легко читаемых групповых или индивидуальных интересах и целях. Понятие же issue-framing вполне известно, но продуктивность его применения ограничена.
Получилось, что использование конструктивистского жаргона начало дискредитировать привлекательность конструктивизма как новаторского подхода. Для многих читателей все скатилось в какую-то банальность без прироста знания. Но это отнюдь не главная проблема, ведь ее можно списать на недобросовестность или творческие неудачи отдельных исследователей.
После научности — политизация
Подлинный удар по конструктивистской исследовательской программе нанесла культовая статья Рагги. В 1998 году он написал, что задачи конструктивизма не вполне адекватны номологически-дедуктивным моделям, укорененным в традиционных исследованиях международных отношений [3]. Рагги говорил о том, что для понимания природы международных отношений необходим «конституционный» анализ, а был прочитан как апология ненаучности. Напрашивался вывод, что стандартная эпистемология непригодна для анализа конструктивистской, интерсубъективной онтологии; генерализация и фальсификация гипотез (в попперовском смысле) вредны; а жесткое разделение между наблюдателем и событиями невозможно. Это была ошибка, которая легитимизировала фукольдианство и привела к тяжелым последствиям в академической науке.
Постпозитивистское убеждение в том, что притязания на «знание» о мировой политике и отражают структуры властвования, и действуют как таковые, неудачно совпадало с плюрализацией пула исследователей международных отношений, ориентированных на разрушение западноцентричной парадигмы. Спорная догадка, что западноцентричные научные подходы не столько объясняют международные отношения, сколько закрепляют сложившийся интеллектуальный империализм, принесла с собой безудержную радикализацию и политизацию науки. При этом эмпирическая насыщенность и теоретическая адекватность были принесены в жертву политической задаче деконструировать западное доминирование. Вставала задача на основе критического конструктивизма создать по возможности неидеологическую и полицентрическую теорию международной политики. Но она решена не была. Даже такой маститый автор, как Амитав Ачарья, не создал убедительной альтернативы [4].
В результате, постпозитивист или непозитивист, который выбрасывает в мусорную корзину базовые процедуры социальных наук, отказывается от критериев научности, отрицает возможности научного роста, кумуляции знаний. Для меня здесь проблема в том, что у постпозитивистских штудий нет никакой дополнительной и самостоятельной ценности. Четверть века тому назад критические упражнения, деконструкция всего и вся были глотком свежего воздуха, но сегодня за этими процедурами не просматривается ничего, кроме авторского честолюбия. Пафос деконструкторов направлен на разоблачение потаенных механизмов принуждения в самых различных сферах политической активности. Но такая акцентировка тавтологична, ведь понятно, что политика и есть борьба за власть, а отношения принуждения и подчинения пронизывают разнообразные институциональные и общественные конфигурации. Для постпозитивистов, и особенно постмодернистов, контекстуализация поведения, исключительная локализация процессов, поиск идеографических факторов превратились в самоцель.
Ирония коммуникативного акта
Проблема с Фридрихом Кратохвилом и Ником Онуфом — в том, что их концептуальные разработки весьма сложны для понимания. Здесь, конечно, есть и институциональное давление, интеллектуальная инерция академической среды. Но отталкивает тяжеловесность, многословность их работ, которые требуют дешифровки и переводу на стандартный язык. За редким исключением, ни Онуфа, ни тем более Кратохвила никто полностью не прочитал; студенты вообще откладывают их книги уже после первых страниц. Ты думаешь, что что-то наконец понял, но на следующей странице Кратохвил делает все, чтобы снова запутать читателя. Формулирование фальсифицируемых гипотез из-за подобных трудностей представляется задачей трудноразрешимой. (Алекс Вендт, еще один общепризнанный отец-основатель конструктивизма, по стилю проще, но ему не удалось подкрепить собственные теоретические наработки солидным эмпирическим исследованием. И вот он ушел в изучение неопознанных летающих объектов и квантовой физики применительно к теории международных отношений. Подобного рода исследования придают фразе «не читал, но осуждаю» следующий уровень ироничности.)
Кратохвил и Онуф сформулировали интеллектуальные основания нового направления, для которого Джеффри Чекел нашел формулу «европейский конструктивизм». Язык здесь представлен как основная структура значений, только внутри которой и из-за которой становится возможным наблюдаемый исследователем набор политических движений. Ирония в том, что исследователи, которые так много писали о коммуникации, актах высказывания и риторических ловушках как инновационных инструментах исследования, сами не смогли выстроить нормальный коммуникативный акт со своими читателями и увлечь молодежь своими идеями. С прагматической точки зрения молодых исследователей, аспирантов, значение этих теоретиков и практическая отдача от их наработок не вполне очевидны. Тем более если профессора-менторы сами не предрасположены к конструктивизму, а таких, вероятно, все же большинство.
Более того, те, кто применяли их идеи, начали придавать слишком большое значение второстепенным факторам и в итоге не особенно убедили неконструктивистов в плодотворности своего подхода. Даниэл Томас, например, подводил к мысли, что подписание Хельсинкских соглашений в 1975 году усилило диссидентское движение в СССР, что и привело к его распаду. Но причины, связанные с реальными проблемами функционирования политического режима как в СССР, так и в Восточной Европе, были проигнорированы.
С другой стороны, политика издательских домов в Америке, конечно, консервативна, но и плюралистична. Ни один редактор не против того, чтобы подводить итоги и/или выходить на новый уровень, но ни у кого не получается. Не решена и проблема критической массы плодотворных исследований. Мичиганское издательство задумывало под Патрика Джексона скомпоновать полностью конструктивистскую и прорывную серию по международным отношениям, но начало издавать довольно качественный мейнстрим. На другой же стороне океана издают очень много. Но и очень грязно, научные редакторы и корректоры оставляют тексты в необработанном или полуобработанном виде. Яркий пример — недавно поглощенное издательство Ashgate. Журнал EJIR (European Journal of International Relations) — флагман и надежда конструктивизма — в последнее время публикует какие-то вымученные тексты. Создается впечатление, что многочисленные модели и теории создаются ради них самих, а не ради обработки информации и движения вперед.
Политические неудобства
И, наконец, последнее соображение — о том, насколько конструктивизм пригоден для общения политических лидеров и экспертных сообществ разных стран. На языке реализма (Миршаймера) готовы говорить и политики, и комментаторы самых разных стран и самых разных политических убеждений. Материалы СВОП хорошо иллюстрируют, что реализм представляет собой понятный и комфортный общий язык. С неолибералами (они тоже рационалисты и материалисты) немного сложней. И их подход заточен на продвижение идеи, что международные институты и организации во главе с Америкой делают мир более стабильным, предсказуемым и выгодным для всех игроков. Понятно, что в любой институциональной конфигурации есть и проигравшие; для них ценность неолиберализма неочевидна. Но в целом язык, на котором говорят и реалисты, и неолиберальные институционалисты, пригоден для международного диалога.
С конструктивизмом так не получается. Для политиков и экспертов, повторю, он одинаково дискомфортен. Конструктивизм, если его переводить в плоскость практических рекомендаций, предлагает спорные и часто неприемлемые решения. Даже обсуждать разворачивающиеся события в Нигерии, Боснии, Украине в конструктивистском ключе — значит ставить под сомнение основные полностью интернализированные ценности, которыми руководствуются политики. Одна из очевидных проблем — это конструктивистская проблематизация «территориальности» государства. Если руководствоваться этой проблематизацией, то следует признать, что Крым, например, более российский, чем украинский. Никакие отсылки к спорным историческим реалиям не отменят того факта, что большинство жителей РФ и полуострова «сконструировали» Крым как неотъемлемую часть России. Как здесь быть?
Конструктивистская критика идеи либерального мира бросает вызов институционалистам, широко представленным во внешнеполитическом сообществе США. Конструктивисты подвергают сомнению широко разделяемое на Западе допущение, что мир объективно движется к унификации государственного устройства стран на либерально-плюралистических принципах. Конструктивисты не принимают государство как данность, а исследуют, как возникают разнообразные конструкции государств, и распознают на этой основе различные закономерности, повторяющиеся шаги в их поведении. Да и само устройство государства модерна, выросшее из Тридцатилетней войны в Европе, вовсе не тождественно государственным и квазигосударственным структурам, сложившимся в прочих частях света. Практическая же невозможность построения функциональных государств взамен свергнутых недемократических режимов — дополнительный аргумент против укорененных практик внешней политики уходящей администрации. Весь мир, таким образом, состоит из «площадок» со своими уникальными нормами и практиками.
Площадки, на которых происходят взаимодействия акторов, не стерильны и нагружены интерсубъективными нормами, стандартами надлежащего поведения, которые и регулируют поведение. Они интерсубъективны в том смысле, что существуют не сами по себе (хотя и могут быть кодифицированы в систему законов), а в пространстве между акторами. Естественно, для акторов, не разделяющих это стандарты, или даже для отстраненного наблюдателя ухватить эти нормы очень сложно, зачастую невозможно. Конфликты возникают как раз по поводу по-разному понятых норм. Нормативного конфликта можно избежать, если переформатировать интересы одной из сторон. Но эта задача не тривиальна.
Некомфортен для практиков и другой вывод конструктивизма, при котором международная система является не анархической по своей сути, а построенной по принципу социальной иерархии на основе легитимизированного могущества и авторитета доминирующих игроков и институтов. В контексте нынешнего однополярного мира эта проблема особенно остра для держав, по своему могуществу уступающих гегемону, но значительно возвышающихся над своими непосредственными соседями. Такие державы, как страны БРИКС, и сами претендуют на ведущее место в региональной иерархии, и поэтому не готовы следовать директивам и правилам «сверху», но в то же время они объективно находятся в зависимом положении и испытывают давление со стороны гегемона. Двойственность и уязвимость такого положения очевидны. Для глобального гегемона любые претензии на региональное лидерство, как и обоснование такового, неприемлемы. Вызывают отторжение, например, действия РФ, направленные на возвращение Грузии и Украины в свою орбиту, ее сомнение в нужности наднациональных институтов и т.д. Для экспертов из разных стран здесь нет общего знаменателя.
Андрей Казанцев
Кризис современного конструктивизма как проявление общего кризиса теории международных отношений
Статья Влада Кравцова о конструктивизме очень интересна в том плане, что она позволяет познакомиться с теоретическими дискуссиями в современной теории международных отношений, быстро и качественно вводя читателя в американский интеллектуальный контекст. При этом польза от данного чтения для российских исследователей в сфере международных отношений, да и просто для всех интересующихся данной тематикой, будет огромной в силу того, что этот теоретический пласт современных социальных наук в России, к сожалению, очень малоизвестен. Он не преподается даже в элитных вузах, и соответствующую литературу на русский никто не переводит.
С большинством тезисов автора, описывающего плачевное положение современного конструктивизма, нельзя не согласиться. Однако, на мой взгляд, печально не только положение конструктивизма. Огромные проблемы существуют во всей современной теории международных отношений (или, точнее, со всей теоретико-методологической основой изучения международных отношений). Конструктивизм, скорее, является той сферой, где эти проблемы просто виднее всего.
Я сам не являюсь конструктивистом. Скорее, я эксперт-прагматик, занимающийся частными аспектами международных отношений. Иногда мне приходится использовать для решения частных задач подходы реализма, иногда либерализма, иногда конструктивизма. Методологический эклектизм — это вообще типичная ситуация для современных экспертов в сфере международных отношений, занятых не теоретическими, а чисто практическими и прикладными задачами. И это одно из характерных проявлений общего плачевного состояния современной теории международных отношений. Тем не менее, имея возможность учиться в течение одного года у одного из основателей современного конструктивизма Фридриха Кратохвила, я не могу не задумываться периодически о проблематике современного конструктивизма. Разбирать же я ее буду именно с позиций практика, сознающего то, что теоретики не дали ему приемлемого инструментария.
Оппозиция «субъективное — объективное» в современной теории международных отношений
Понять проблематику, затрагиваемую в статье Влада Кравцова, для российского читателя непросто. Она требует ряда пояснений, вводящих в суть дела. Прежде всего, о чем идет речь, когда разбирается современная проблематика противостояния «рационализма» (к нему относятся современные неореализм и неолиберализм, которые можно называть для простоты реализмом и либерализмом) и рефлексивных или социологических подходов (к ним относится, прежде всего, конструктивизм)?
Реализм и либерализм имеют одинаковую теорию познания, т.е. представления о том, какие знания являются желательными и достоверными. Именно из ее особенностей и вытекает рационалистическая картина международных отношений. Обе характеризуются позитивистским подходом. Структуры, детерминирующие действия международных акторов, объективно познаваемы. Они существуют независимо от системы ценностей и теоретических презумпций того, кто осуществляет процесс познания. Независимы они и от применяемых методов познания. Эти структуры обычно стараются представить в количественном виде.
И неореализм, и неолиберализм представляют собой объясняющие теории, в отличие от теорий понимающих. Эта оппозиция между объяснением и пониманием была введена неокантианцами для объяснения различия законов природы и человеческого мира. Следовательно, ориентация на объяснение означает, что закономерности, стоящие за международными отношениями, можно познавать подобно законам природы. Это момент существенный, и на нем я еще остановлюсь позже.
Оба подхода отличаются сходными представлениями о мире: международные акторы имеют рациональную природу, причем эта рациональность носит универсальный характер. Следовательно, как в классическом бихевиоризме, сходные стимулы вызывают одинаковые, легко просчитываемые реакции, «субъективные» факторы минимизируются.
Все акторы международных отношений представляются в качестве аналога homo economicus, эгоистичных максимизаторов краткосрочных выгод. При этом роль идентичностей, систем ценностей, специфических представлений о мире, исторического опыта совершенно не учитывается.
Конструктивизм является главным представителем противоположного, рефлексивного или социологического подхода. К тому же подходу относятся постмодернизм, критические теории, феминизм, постколониализм, нормативные теории, различные антропологические подходы и, наконец, историческая социология. Иногда и о них тоже говорят как о «конструктивизме» в широком смысле (или говорят об «умеренном конструктивизме», т.е., собственно, конструктивизме, и «неумеренном», представляющем все остальные направления). Основной пункт дискуссий рефлективистов и рационалистов — методология научных исследований и теория познания. Т.е. эти дискуссии могли бы публиковаться скорее даже в философских, чем в эмпирико-политологических журналах.
Рефлективисты выступают против применения позитивистской методологии к исследованию международных отношений. Ученый практически включен в реальность. Поэтому система его взглядов, ценностей и жизненного опыта неотделима от тех закономерностей, которые он открывает. Скажем, если исследователь является белым, богатым и образованным мужчиной — носителем западноевропейской культуры, то и все открытые им закономерности являются лишь генерализованными представлениями о мире соответствующих категорий населения. Применяемые методы исследований также в существенной мере предопределяют результаты. Например, приоритет количественных исследований в рамках рационализма заставляет ученых постулировать качественную однородность изучаемых процессов. А это, в свою очередь, является маскировкой существующих систем господства при помощи манипуляций с цифрами и статистикой (недаром говорят, что есть малая ложь, большая ложь и статистика).
Все рефлективистские теории представляют собой понимающие, а не объясняющие теории. Они критически относятся к возможности существования каких-то общих «объективных» закономерностей. Задачей исследования, в большей мере, является раскрытие смысла событий для их реальных участников, а также различных способов стыковки этих смыслов. Международные акторы не основывают свои действия на некоем универсально рациональном понимании своих интересов. Их действия предопределены историческим опытом, системой ценностей, представлениями о мире и идентичностями.
Не существует и каких-то единственно оптимальных способов реагировать на заданную структурой международных отношений систему стимулов. В одной и той же ситуации заключено достаточно много различных потенциальных (и, что существенно, одинаково «хороших») вариантов понимания ее сути и адаптации к ней. Различная структура представлений о мире, систем ценностей и опыта акторов актуализирует разные варианты такого реагирования. Каждый из них будет одинаково «рациональным».
Все идет от Канта, или Почему конструктивизм утвердился в Европе
Любой изучавший классическую немецкую философию сразу почувствует, что показанная выше дискуссия в той или иной мере восходит к оппозиции между «Критикой чистого разума» и «Критикой практического разума» Канта. Первая описывает мир строго детерминированного научного познания феноменов, вторая — принципиально недетерминированный мир человеческой свободы.
Достаточно очевидно, что современный рационализм в истории международных отношений имеет свои корни в периоде Просвещения, когда была сделана попытка создать «социальную физику», распространив на социальный мир путем его радикального упрощения принципы естественных наук. Единицей познания при этом стала рационально действующая атомарная человеческая личность. Примерно то же самое реализм и либерализм делают с государствами, представляя их аналогом просвещенческой личности, имеющей свои рациональные «интересы». Своего логического конца эта модель достигла в современной экономике (основанной на модели homo economicus). В силу так называемого «экономического империализма» (заимствование экономико-статистических методов другими современными социальными науками) в последние десятилетия произошло распространение апробированных в экономике моделей количественных исследований, в том числе, и на изучение международных отношений. В результате наиболее методологически правильными сейчас представляются количественные исследования, основанные на статистике. Методы работы с данными и их сбора берутся, в основном через посредство «экономикс», у естественных наук. Отсюда и распространение на международные отношения естественно-научных критериев, типа верификации количественными данными, фальсификации моделей и т.п.
В области философии такие подходы традиционно обосновывались преимущественно в англосаксонской традиции, в противоположность континентально-европейской, что будет немаловажно для моих последующих размышлений.
Проблема заключается в том, что такие подходы игнорируют в принципе наличие человеческой свободы. В частности, это проявляется в природной недетерминированности действий человека и социальных общностей, вроде государств. Международная политика — вообще абсолютно искусственная, а не природная сфера, сотканная не из природных феноменов, а из смыслов, символов, норм и интерпретаций. Поэтому степеней интерпретативной свободы в ней очень много, и именно они часто играют ключевую роль на практике. Достаточно поприсутствовать на любых международных переговорах, где встречаются представители разных культур, чтобы это прочувствовать в реальности.
Поскольку все теоретические проблемы, связанные с указанной проблематикой, обозначил еще Кант, то они очень хорошо знакомы классической европейской традиции социальных наук, которая существовала еще в XIX веке. К концу XIX — началу XX века эта проблематика для уже возникавших социальных наук в их современном виде была осмыслена неокантианцами, противопоставившими «науки об обществе» «наукам о природе». Если «науки о природе» изучают «объективный» мир с его неизменными объяснительными законами, то «науки об обществе» занимаются интерпретативным исследованием единичных и неизбежно включающих в себя «субъективные» моменты фактов человеческого поведения. То есть науки об обществе, согласно этой логике, характерной для европейской континентальной науки, должны строиться на основе не естественных, а гуманитарных наук.
Такой известный философ континентальной европейской традиции, как Э. Гуссерль, показал в эпоху торжества нацизма, что отказ от исследования сферы человеческого сознания в современном редукционистском естествознании привел к кризису европейских наук [5] и даже вообще «европейского человечества». Если последовать логике Гуссерля, то распространение редукционистских подходов в современной «рационалистской» теории международных отношений как раз ведет к усилению этого кризиса.
Неокантианская методология имела большое значение для континентальной традиции политологии и международных отношений, в частности для М. Вебера. Через усвоившего германскую философско-социологическую традицию Т. Парсонса она повлияла на американские social sciences. Ранние послевоенные реалисты, типа Карра или Моргентау, также были носителями классической континентальной традиции интерпретирующей науки. Как утверждал в своих лекциях Ф. Кратохвил, американский реализм, господствовавший в послевоенный период, был на самом деле конструктивистским реализмом. Лишь в последние десятилетия он был постепенно замещен «рационалистским» неореализмом, берущим в качестве идеала методы естественных, а не гуманитарных наук.
В частности, это обосновывается большой ролью исторической аргументации в послевоенном реализме. Вообще, характерной чертой ранних реалистов было очень хорошее знание истории и историко-культурной специфики разных стран. Как была бы возможна, скажем, «доктрина сдерживания» Кеннана без знания русской истории и культуры? В то же время, как неоднократно публично демонстрировал Кратохвил, более поздние американские неореалисты (даже классики) совершенно не знают истории даже западного мира, не говоря уже о других народах. Естественно, что это передавалось и их студентам, и процесс этот зашел сейчас уже достаточно далеко.
То же самое относится и к либерализму. Ранний либерализм, господствовавший в межвоенный период, также, по мнению Кратохвила, был конструктивистским. В частности, ключевым для него был вопрос о нормах и идеалах, являющийся проблемой современного конструктивизма.
Поскольку конструктивизм основан на классической европейской философско-методологической традиции, то логично, что он продолжает существовать в Европе, будучи в ряде европейских стран «мейнстримом». В то же время в США конструктивизм активно вытесняется с кафедр международных отношений. Любопытно при этом, что не все страны англосаксонской традиции пошли по пути вытеснения конструктивизма. В частности, он является «мейнстримным» в Великобритании и Канаде. Одно из неформальных объяснений этого, — которое, впрочем, не представляется мне достаточно удовлетворительным, — наличие у ученых бывшей Британской империи огромного антропологического опыта работы с «другими», «туземцами» и т.п.
Проблемы конструктивизма
В статье Влада Кравцова справедливо перечисляются многие проблемы современного конструктивизма.
Одна из них связана с социологией изучения международных отношений. В рамках рационализма объяснение реальности исследователем равно самой реальности. В результате реальность подменяется ее картиной, которую задает, как правило, господствующая социальная группа. Естественно, это может служить в том числе и механизмом международного господства. В рамках международных отношений это преимущественно механизм господства мировоззрения американской элиты. Именно США стали почти полностью определять моду в мировой науке о международных отношениях после Второй мировой войны.
Конструктивизм позволяет разоблачить этот механизм господства. «Рационализм» его скрывает. Но кому в элитных кругах реально выгодны разоблачения?
Далее, есть определенное деление уже внутри рационализма, которое связывает те или иные группы рационалистов с конкретными источниками власти и финансирования. При этом у конструктивистов в США просто не оказалось соответствующих связей. Неореалисты отражают преимущественно точку зрения военно-политических кругов, связанных с армией, ВПК, спецслужбами и т.п. Отсюда их видение всех международных проблем как неизбежной «игры с нулевой суммой», т.е. неизбежной борьбы. Они просто отражают видение тех кругов, которые занимаются этой борьбой. Соответственно, неореалисты в США монополизировали изучение сферы безопасности. Неолибералы выражают преимущественно мировоззрение финансово-торговых кругов, которые заинтересованы в глобализации и росте международной торговли. Отсюда их стремление к миру, т.е. к «игре с положительной суммой», и к развитию международных институтов, дающих возможность мирного сосуществования и роста международного разделения труда.
Тезис Кравцова о том, что «язык, на котором говорят и реалисты, и неолиберальные институционалисты, пригоден для международного диалога», также требует прояснения. С одной стороны, это действительно так. Возможно, это даже отражает определенную конфигурацию внутри элит современного мира, применимую не только к США, но и к современной России. Возьмем, например, популярную классификацию путинского окружения на силовиков-консерваторов и экономистов-либералов. Для первых, естественно, притягательным является неореализм, для вторых — неолиберализм. Однако есть одно обстоятельство, которое заставляет меня отнестись к соответствующему тезису Кравцова осторожно. А именно, речь идет о широком использовании за пределами западного мира «цивилизационной» терминологии. При этом проблемой конструктивизма оказывается то, что авторы, пишущие «цивилизационные» исследования за пределами стран западного мира, чаще всего (и мы хорошо знаем это на примере России) просто не знакомы с конструктивистским языком в силу его сложности.
Нельзя не согласиться с тезисом Кравцова о сложности текстов современных конструктивистов, в частности Кратохвила, для американских студентов. Проблема в том, что тексты, ориентирующиеся на классические образцы социальных наук XIX — первой половины XX века, требуют хорошего гуманитарного образования. Прежде всего, речь идет о знании истории, культуры разных народов и философии. Обо всем этом обычные студенты даже очень хороших американских вузов, идущие изучать международные отношения, часто просто не имеют понятия. Во многих случаях они не будут знать этих вещей и тогда, когда защитят PhD и сами будут учить студентов. Поэтому книги авторов типа Кратохвила, построенные на хорошем знании историко-культурного материала и классических философских текстов, действительно тяжелы для понимания молодежи. Ситуацию осложняет еще и то, что конструктивистские авторы апеллируют к европейской, континентальной философской традиции (например, к феноменологии или неокантианству). А эту традицию в США знают очень слабо (если не брать отдельные места типа филологических факультетов — именно там конструктивистские построения в области теории могли бы найти полное понимание). При этом даже на американских философских факультетах эту традицию, в силу господства аналитической философии, часто просто не принимают.
Одна из основных, на мой взгляд, проблем конструктивизма в статье Кравцова не упомянута. Она заключается в том, что конструктивизм (в узком или «умеренном» смысле, так как к «неумеренному» постмодернизму это не относится) представляет собой попытку компромисса между понимающими и объясняющими методами. Но, судя по всему, этот компромисс в настоящее время невозможен из-за того, что в качестве хорошего эмпирического исследования в настоящее время воспринимается именно исследование количественное. На основании понимающего подхода можно написать хорошее качественное исследование (и так долго писали в рамках классической европейской традиции социальных наук), но хорошее количественное исследование пока ни у кого из конструктивистов не получилось. Выше я уже обозначил, почему: количественный анализ предполагает качественную однородность изучаемых объектов, иначе идет складывание груш, яблок и землекопов. Поэтому для него хороши именно редукционистские теории, которые объединят все эти разнородные категорию в какую-нибудь одну. Именно так и поступают в конечном итоге неореализм и неолиберализм.
Целью «умеренного» конструктивизма или конструктивизма в «узком смысле» является открытие «среднего пути» между рационализмом и рефлективизмом. Достаточно часто это достигается, как у А. Вендта [6], за счет соединения элементов традиционной позитивистско-рационалистической эпистемологии и рефлективистской картины мира [7]. Политическая реальность, по мнению конструктивистов, представляет собой продукт социального конструирования. Подобный взгляд, возникший впервые в рамках философской феноменологии, переносится на исследование международных отношений. Идеальная рационалистическая модель международного актора как максимизатора краткосрочной прибыли заменяется более социологически фундированным представлением. Интересы и предпочтения акторов являются их социально-ментальными конструктами, а не «объективными реальностями».
Наши представления о мире, системы ценностей и опыт играют решающую роль в конструировании реальности. В этом плане не существует какой-либо объективной реальности, отличной от нашего способа ее понимания. Социально-политический мир постоянно воссоздается человеческой активностью. Различные способы понимания мира являются столь же важными для реальной международной жизни, как и материальные факторы. Наиболее очевидным примером здесь является идентичность международных акторов.
Национальная идентичность является важным фактором, стоящим за формулированием национальных интересов, пониманием отдельными странами своего места в мире, стоящих перед ними проблем, своих союзников и противников. Региональная идентичность также может превратиться в очень сильный политический инструмент международной и национальной политики, что хорошо известно на примере процессов так называемой «европеизации». Кстати, конфликт на Украине — классический конфликт идентичностей, связанный с процессом европеизации.
Другим примером важности нематериальных факторов является то, каким образом представление руководства государств о реальности предопределяет его способы реагирования на разные ситуации. Например, «вызовы и угрозы» — это всего лишь субъективный конструкт. Тем не менее, способы определения вызовов и угроз, стоящих перед государством, в существенной мере определяют политику в области безопасности. Это основа теории «секьюритизации» в конструктивизме.
Так вот, проблема заключается в том, что на основании всех этих предпосылок, которые, по идее, должны осуществить синтез понимания и объяснения, качественного и количественного анализа, пока не удается провести реально хороших эмпирических, причем именно количественных исследований. И современный «умеренный» конструктивизм в лице Вендта и его последователей сам загнал себя в ловушку, приняв в качестве эпистемологического идеала методологию естественных наук с приоритетностью количественных исследований. Возможно, в результате получился нежизнеспособный кентавр.
Однако, говоря о проблемах конструктивизма, нельзя не упомянуть и об общей тяжелой ситуации в американской академической науке о международных отношениях. Собственно, я начал с того, что буду говорить с позиций практика, не находящего для себя в этой науке хорошего теоретико-методологического инструментария. Проблема заключается в том, что неореализм и неолиберализм в США в их современной форме, завоевав академический мир и вытеснив из него конструктивистов, утратили связь с практической политикой. В США практически одновременно с установлением господства объясняющих методов в академической науке произошла автономизация от университетской науки think tanks, где исследователи работают над реальными международными проблемами. Именно этот аргумент был важным для Кратохвила, когда он инициировал дискуссию о прагматизме в международных отношениях. Количественные исследования, фиксирующиеся на очень узком диапазоне факторов, — это академически очень элегантно, верифицируемо, фальсифицируемо и т.п. Но это часто совершенно не применимо на практике, так как из этого может не вытекать никаких рекомендаций. Для того чтобы что-то рекомендовать, надо понимать ситуацию комплексно, а не редуцировать ее. В результате практикам в think tanks приходится заимствовать то теоретико-методологические элементы реализма, то элементы либерализма, то элементы конструктивизма. И это показатель явного упадка теории и методологии международных отношений в США вообще, а отнюдь не только конструктивизма.
Примечания
Комментарии