Конец англо-американского мироустройства

Одним из самых странных эпизодов в и без того весьма странной избирательной кампании Дональда Трампа было появление самодовольного вида англичанина на встрече с избирателями, проходившей 24 августа в городе Джексон, штат Миссисипи. Англичанина звали Найджел Фарадж, и Трамп представил его как «человека, стоявшего за Брекзитом». Большинство собравшихся не имели ни малейшего представления о том, кто такой этот Фарадж, лидер Партии независимости Соединенного Королевства. Но вот он стоял перед ними, осклабившись, и выкрикивал фразы о «нашем дне независимости» и о том, что вот «реальные люди», «достойные люди», «обычные люди» взялись-таки за банки, либеральные СМИ и политический истеблишмент. Трамп расплылся в крокодильей улыбке, зааплодировал и пообещал: «Брекзит плюс плюс плюс!»

Дело было не в самом Брекзите — решении о выходе Великобритании из Европейского союза, несмотря на его практически всеобщее неприятие со стороны британских банковских, деловых, политических и интеллектуальных элит. В своей обычной режущей слух манере Трамп прохрипел о великой победе Фараджа — победе «несмотря на отвратительные оскорбления, вопреки всем препонам». Осталось не совсем понятным, какие именно оскорбления он имел в виду, но общий смысл его послания был вполне ясен. Его собственная победа будет похожа на победу сторонников Брекзита, но только еще ярче. Он даже назвал себя мистером Брекзитом.

Многие мои друзья и эксперты, с которыми я беседовал в Британии, противились сравнению трампизма и Брекзита. В Лондоне выдающийся консервативный историк Ноэль Малкольм признался мне, что у него сердце сжалось, когда он услышал от меня это сравнение. Вся суть Брекзита была в суверенитете. По его мнению, британская демократия была бы подорвана, если бы британцы были вынуждены подчиняться законам, утвержденным иностранцами, за которых они не голосовали. (Он имел в виду Европейский союз.) Голосование за выход Британии из Евросоюза, по его утверждению, не касалось глобализации, миграции или претензий рабочего класса к элитам. Это был в первую очередь вопрос о принципе демократии.

Похоже, что Малкольм полагает, что те, кто голосовал за Брекзит, включая бывших промышленных рабочих в городах индустриального пояса Британии, были движимы теми же возвышенными принципами, что превратили его в убежденного сторонника Брекзита. Что-то я в этом сомневаюсь. Серьезную роль здесь сыграло раздражение на поляков, румын и других граждан Евросоюза, приезжающих в Британию и готовых работать за меньшие деньги. Сюда же следует добавить желание насолить непопулярной элите, несущей ответственность за экономическую стагнацию в разорившихся индустриальных городах. Не стоит недооценивать и самую обыкновенную нелюбовь британцев к иностранцам.

Как выяснилось, и в Соединенных Штатах мысль о том, что Брекзит был предвестником победы Трампа, вызывает неприятие. Мои либерально настроенные друзья твердили мне, что Трампу не быть президентом. Американские избиратели слишком здравомыслящи, чтобы попасться на удочку его ненавистнической демагогии. Мне говорили, что Трамп — продукт специфически американского штамма популизма, который периодически вспыхивает то, например, в форме антиэмигрантского нативизма 1920-х годов, то в обличье Хьюи Лонга в 1930-е годы в Луизиане, но ему никогда не добраться до Белого дома! В любом случае, нет толку сравнивать традиционный американский популизм этого типа, направленный против банкиров, эмигрантов или крупного бизнеса, с английской враждебностью по отношению к Европейскому союзу, потому что Соединенные Штаты не принадлежат ни к одному наднациональному политического союзу.

И все же Трамп и Фарадж быстро поняли, что их сближает. Трамп обозначил параллели между ними в Шотландии, где он оказался по случаю открытия гольф-курорта через день после голосования по Брекзиту. Брекзит, — обратился Трамп к шотландцам, голосовавшим в подавляющем большинстве против отделения, — «большое дело»: британцы «вернули себе свою страну». И Трамп, и Фарадж в ходе своих кампаний разжигали энтузиазм толпы фразами про «суверенность», «контроль» и «величие». Вам может прийти в голову мысль, что эти двое вкладывают в эти фразы разный смысл. Фарадж и его союзники, многие из которых являются английскими националистами, стремились исторгнуть национальную суверенность у Европейского союза. Но у кого или у чего хочет забрать свою страну Трамп? Трамп делал знаки в сторону Международного валютного фонда и Всемирной торговой организации — вредительских элементов, которыми правят международные элиты в ущерб интересам американских рабочих. Но мне трудно вообразить себе, что эти организации вызывают ярость у его сторонников.

В действительности же, большинство международных организаций, включая МВФ и НАТО, были созданы при американском содействии для продвижения интересов Соединенных Штатов и их союзников. Сходным образом, европейское объединение и возникший в результате Европейский союз получили не только одобрение, но и громогласную поддержку со стороны американских президентов — предшественников Трампа. Но его настрой в духе «Америка прежде всего» — а пока это именно настрой в большей степени, чем политический курс, — враждебен по отношению к этим организациям. Таков же, в целом, и настрой Фараджа.

Выходит, Фарадж и Трамп действительно говорили об одном и том же. Они сходятся не только в своей неприязни к международным или наднациональным организациям. Когда Фарадж в своей речи в Миссисипи метал громы и молнии в адрес банков, либеральных СМИ и политического истеблишмента, он говорил не об иностранных организациях, а о чужаках среди нас, то есть фактически о наших собственных элитах, которые, соответственно, не являются «реальными», «настоящими» или «достойными». И Фарадж в этом не одинок. Британский премьер-министр Тереза Мэй, до референдума не числившаяся в рядах сторонников Брекзита, назвала представителей элит, мыслящих в международном масштабе, «гражданами из ниоткуда» (citizens of nowhere). Когда трое судей Верховного Суда Великобритании постановили, что не только кабинет министров, но и парламент должен принимать решение о том, когда запускать юридический механизм Брекзита, ведущий британский таблоид заклеймил их как «врагов народа».

Трамп намеренно играл на том же самом чувстве враждебности, но уже в отношении граждан, не являющихся «реальными людьми». Он бросал оскорбительные замечания в адрес мусульман, эмигрантов, беженцев и мексиканцев. Но объектом самой сильной неприязни стали те предатели из числа элит в самой Америке, которые якобы заигрывают с меньшинствами и презирают «реальных людей». Последняя реклама кампании Трампа с особым коварством нападала на тех, кого Иосиф Сталин называл «безродными космополитами». В качестве иллюстраций к провокационным намекам на «глобальную властную структуру», обворовывающую честный рабочий люд, были использованы портреты Джорджа Сороса, Джаннет Йеллен и Ллойда Бланкфейна. Возможно, не до всех сторонников Трампа дошло, что все трое евреи. Но от тех, до кого дошло, не мог ускользнуть скрытый смысл этого послания.

Когда Трамп и Фарадж стояли вместе на сцене в Миссисипи, по их тону можно было бы подумать, что они патриоты, вызволяющие свои великие страны из тисков иностранных интересов. Вне всякого сомнения, они считают Британию и Соединенные Штаты исключительными странами. Но их успех действует столь удручающе именно потому, что он идет вразрез с конкретной идеей англо-американской исключительности. Не с тем традиционным образом некоторых американских и британских ура-патриотов, которым нравится представлять Соединенные Штаты городом на холме, а Британию царственным островом, великолепно обособленным от злокозненного Континента, но с иного рода англо-американской исключительностью — той, что сформировалась под влиянием Второй мировой войны. Поражение Германии и Японии привело к возникновению великого альянса на Западе и в Азии под предводительством Соединенных Штатов. Pax Americana вместе с объединенной Европой должен был обеспечить безопасность демократического мира. Если Трамп и Фарадж добьются своего, от этой мечты останутся лишь ошметки.

В те годы, когда большая часть Европы была оккупирована нацистскими или фашистскими диктатурами, англо-американские союзники были последней надеждой сил свободы, демократии и интернационализма. Я вырос в мире, который был создан ими. Мою родину, Нидерланды, освободили в 1945 году, через шесть лет после моего рождения, британские и североамериканские войска (при помощи отдельных польских смельчаков). Те из нас, кто не был свидетелем этих событий, смотрели фильмы, подобные «Самому длинному дню», о высадке союзников в Нормандии. Джон Уэйн, Роберт Митчэм, Кеннет Мор и его бульдог были нашими героями-освободителями.

Конечно, это было ребяческим тщеславием. Начать с того, что в этой картине не было ни слова о Красной армии, освободившей моего отца, вынужденного работать на заводе в Берлине вместе с другими молодыми людьми, которые после оккупации страны нацистами отказались дать подписку о непринадлежности к подрывным организациям. Но победоносные страны англо-саксонского мира и в первую очередь Соединенные Штаты серьезно изменили облик того мира, в котором мы жили. Атлантическая Хартия, составленная Черчиллем и Рузвельтом в 1941 году, нашла глубокий отклик по всей истерзанной войной Европе: торговые ограничения будут снижены, люди станут свободными, социальное благосостояние будет расти и воспоследует глобальная кооперация. Черчилль назвал хартию «не законом, а путеводной звездой».

Pax Americana, в котором Британия играла роль уникального младшего компаньона, чья уникальность, пожалуй, острее ощущалась в Лондоне, нежели в Вашингтоне, основывался на либеральном консенсусе. Не только НАТО, созданная для защиты западных демократий главным образом от советской угрозы, но и идеал европейского объединения родился на пепелище 1945 года. Многие европейцы, и либералы, и консерваторы, верили, что только объединенная Европа не позволит им снова разорвать свой континент на части. Даже Уинстон Черчилль, чье сердце было отдано Содружеству и Империи, благоволил этой идее.

Холодная война придала еще больше значимости это исключительной роли победоносных союзников. Запад, вверив свои свободы под защиту США, нуждался в убедительной альтернативе советской идеологии. Она включала в себя обещание большего социального и экономического равенства. Конечно, ни Соединенные Штаты с их богатым опытом социальных предрассудков и периодическими приступами политической истерии, подобной маккартизму, ни Британия с ее жесткой классовой системой, так никогда и не смогли соответствовать тем светлым идеалам, которые они принесли в послевоенный мир. Тем не менее, представление об исключительности англо-американской свободы утвердилось не только в странах, оккупированных во время войны, но и в потерпевших поражение в войне Германии (по крайней мере, в западной ее части) и Японии.

Авторитет Америки укрепился не только благодаря американским солдатам, помогавшим освобождать Европу, но и благодаря тем американцам — мужчинам и женщинам, — что у себя на родине боролись за то, чтобы в обществе было больше равенства, а демократия распространялась на все большее количество людей. Сражаясь с несправедливостью в своей стране, такие фигуры, как Мартин Лютер Кинг, движение Freedom Riders или даже президент Обама, поддерживали в сердцах людей упования на американскую исключительность. Ту же самую миссию выполняла и молодежная культура 1960-х. Когда Вацлав Гавел, чешский драматург-диссидент и позднее президент страны, назвал Фрэнка Заппу, Лу Рида и «Роллинг Стоунз» своими политическими героями, он не шутил. Для тех, кто жил под коммунистическим гнетом, поп-музыка Америки и Британии несла в себе дух свободы. Европейцы, родившиеся сразу же после окончания Второй мировой войны, часто открыто заявляли, что ненавидят США, по крайней мере их политику и войны, однако способы выражения своей неприязни они практически целиком позаимствовали у самой Америки. Боб Дилан получил в этом году Нобелевскую премию по литературе именно потому, что жюри Комитета было из поколения бэби-бумеров и выросло на текстах его песен.

Безусловно, идеал исключительных англо-саксонских свобод уходит корнями гораздо глубже разгрома Гитлера, не говоря уже о Бобе Дилане и «Стоунз». Хорошо известно восторженное описание американской демократии Алексиса де Токвиля. Гораздо менее известны его работы о Британии того же самого периода. Родившегося вскоре после Французской революции Токвиля преследовал вопрос, почему Британия с ее могущественной аристократией не пережила подобных социальных потрясений. Почему британцы не восстали? Его ответ заключался в том, что достаточная открытость социальной системы Британии позволяла человеку надеяться на то, что трудолюбие, изобретательность и удача помогут ему подняться в обществе. Такая британская версия американской мечты: хоть «Великий Гэтсби» — великий американский роман, но Гэтсби мог существовать и в Британии.

Возможно, не так уж и много историй в стиле «из грязи в князи» стало в Британии XIX века реальностью. Но тот факт, что Бенджамин Дизраэли, сын евреев-сефардов, стал премьер-министром и графом, тем не менее давал многим поколениям европейцев основание верить в исключительность этой страны. Евреи из России и Литвы или из Германии, как мои собственные прадеды, стекались в Британию в надежде на то, что и они смогут стать английскими джентльменами.

Англофилия, как и американская мечта, возможно, была основана на мифах, но мифы способны упрочиться и властвовать над сознанием людей. Представление о том, что достаточные усилия и талант помогут добиться своего вопреки всем трудностям, до сих пор сохраняет свою ценность в Великобритании и Соединенных Штатах. Англо-американский капитализм во многих отношениях суров и жесток, но свободные рынки, благодаря своей восприимчивости к новым талантам и дешевому труду, породили новый тип общества, прагматичный и относительно открытый, где у эмигрантов есть шанс на процветание, — именно такой тип общества, который правители более закрытых, коммунитарных автократических обществ склонны презирать.

Такой фигурой был Вильгельм II, кайзер Германии до 1918 года, сделавший все возможное, чтобы развязать Первую мировую войну, в итоге принесшую поражение его собственной стране. Сам наполовину англичанин, он называл Англию «Иуда-Англия» и считал ее страной лавочников, развращенной злокозненными вражескими элитами, где деньги имели больший вес, чем добродетели крови и почвы. В последующие десятилетия подобная антисемитская риторика чаще была обращена в адрес Соединенных Штатов. Нацисты были убеждены, что капиталисты-евреи правят Америкой не только в Голливуде, но и в Вашингтоне, и, естественно, в Нью-Йорке. Это представление по-прежнему широко распространено — в Европе гораздо меньше, чем на Ближнем Востоке и в некоторых частях Азии. Но разговор о «гражданах несуществующей страны», злокозненных космополитических элитах и заговоре банкиров вписывается в ту же самую традицию. Страшная ирония современного англо-американского популизма в том, что он употребляет те же самые фразы, которые традиционно использовались врагами англоязычных стран.

Но даже тем, кто не поддакивает кайзеру с его отвратительными речами, понятно, что у либеральной экономики в том виде, как она существует и функционирует с середины XIX века в Великобритании и Соединенных Штатах, есть негативный аспект. Она не создает серьезных возможностей для перераспределения богатства или защиты самых уязвимых граждан. Случаются исключения: например, «Новый курс» Рузвельта или послевоенное лейбористское правительство Великобритании во главе с Клементом Эттли, создавшее бесплатное государственное здравоохранение, обеспечившее граждан новым муниципальным жильем, усовершенствовавшее систему образования и гарантировавшее другие блага государства всеобщего благосостояния. Британские рабочие, рисковавшие своей жизнью ради своей страны, меньшего и не ожидали. Однако если сравнить Великобританию и Соединенные Штаты с другими странами, то становится очевидным, что они придают больше ценности индивидуальной экономической свободе, чем идеалам эгалитаризма. И ничто не приводит к таким стремительным и радикальным изменениям, как ничем не сдерживаемое частное предпринимательство.

Тэтчеровско-рейгановская революция 1980-х — либерализация финансовых операций, закрытие угольных шахт и производственных предприятий, урезание тех льгот, которые дали людям «Новый курс» и британское государство всеобщего благосостояния, — расценивалась многими консерваторами по обе стороны Атлантики как триумф англо-американской исключительности, великий переворот во имя свободы. Европейцы за пределами Британии были настроены более скептически. Они склонялись к тому, что тэтчеризм и рейганомика суть безжалостные формы экономического либерализма, способствующие невероятному обогащению одних, но оставляющие за бортом многих других. Тем не менее, чтобы быть конкурентоспособными, многие правительства начали строить подражательные экономические системы.

Неслучайно это произошло в конце Холодной войны. Крах советского коммунизма праздновали, со всеми на то основаниями, как окончательное финансовое освобождение Европы. Наконец-то получили свободу страны, оказавшиеся после Второй мировой войны не с той стороны железного занавеса. Первое, о чем заявил президент Буш, был «новый мировой порядок» во главе с единственной оставшейся на плаву сверхдержавой. Казалось, рейгановско-тэтчеровская революция восторжествовала.

Но конец коммунизма на Западе имел и другие, менее желательные последствия. Преступления советской империи запятнали другие формы левой идеологии, включая социал-демократические идеалы, которые по сути были антикоммунистическими. Даже после того как был провозглашен «конец истории» и предполагалось, что англо-американская либерально-демократическая модель навсегда останется непревзойденной, многие уверовали в то, что любые формы коллективистского идеализма ведут прямиком в ГУЛАГ. Тэтчер однажды заявила, что не существует общества вообще, но есть лишь конкретные индивиды и семьи. Людей нужно было принудить заботиться о самих себе.

Радикальный экономический либерализм сделал больше для разрушения традиционных сообществ, чем любые социал-демократические правительства за всю историю. Самыми непримиримыми врагами Тэтчер были шахтеры и промышленные рабочие. Неолиберальная риторика утверждала, что процветание «просачивается сверху вниз». Но на самом деле так никогда не получалось. На рабочих и их детей, ныне влачащих жалкое существование в разоренных городах промышленного пояса, обрушился еще один удар во время банковского кризиса 2008 года. Ведущие послевоенные организации, такие как МВФ, который США учредили в 1945 году для обеспечения более стабильного мира, больше не функционировали должным образом. МВФ даже не предвидел приближения кризиса. Большинство людей, так никогда и не оправившихся от того финансового краха, решили взбунтоваться и проголосовали за Брекзит — и за Трампа.

Вряд ли Брекзит или Трамп облагодетельствуют голосовавших за них. Зато они могут погрезить, по крайней мере в течение какого-то времени, о том, что вернули свои страны назад в воображаемое более чистое, более благонравное прошлое. Подобная реакция охватила не только США и Британию. То же самое происходит и в других странах, включая страны со старыми либерально-демократические традициями, одна из которых Нидерланды. Двадцать лет назад в Амстердаме видели столицу всего дикого и прогрессивного, он был местом, где копы курили траву (еще один миф, но миф показательный). Голландцы считали себя чемпионами мира по расовой и религиозной толерантности. Из всех европейских стран Нидерланды были прочнее всего встроены в англосферу. Теперь же самой популярной политической партией, согласно последним опросам, практически в одиночку управляет Герт Вилдерс — провокатор, настроенный против мусульман, эмигрантов и Европейского союза и приветствовавший победу Трампа как наступление «патриотической весны».

Во Франции следующим президентом может стать Марин Ле Пен, разделяющая воодушевление Вилдерса в отношении Трампа. В Польше и Венгрии уже правят автократы-популисты, отвергающие либерализм, за который так упорно боролись восточноевропейские диссиденты. Норбер Хофер, крайне правый, может стать следующим президентом Австрии [статья опубликована 29 ноября 2016 года, за несколько дней до выборов в Австрии. — Прим. ред.].

Означает ли это, что Британия и Соединенные Штаты утратили свою исключительность? Возможно. Но я думаю, столь же верно утверждение о том, что сама идея англо-американской исключительности питает популизм в этих странах. Лестное самомнение, что западные победители во Второй мировой войне особенные — смелее и свободнее прочих людей, что Соединенные Штаты — величайшая нация в человеческой истории, что Великобритания — страна, в одиночку выстоявшая против Гитлера, — стоит выше любой европейской страны, не говоря уже о неевропейских, не только привело к некоторым необдуманным войнам, но и помогло затушевать неравенство, свойственное англо-американскому капитализму. Представление о естественном превосходстве, о чистой удаче родиться американцем или британцем, давало людям, которые с точки зрения образованности или благосостояния застряли в низших слоях общества, ощущение, что им все должны.

Это неплохо работало вплоть до последних десятилетий прошлого века. Не только достаток представителей рабочего и низшего среднего классов пошел на убыль по сравнению с достатком богатых, которые неизменно богатели, но постепенно даже самым недалеким британцам становилось все яснее, что дела у них шли гораздо хуже, чем у немцев, скандинавов и голландцев, хуже, чем даже у французов, древнейших соперников Британии. Одним из способов выплеснуть ярость для них стали драки на футбольных стадионах, где они дразнили немецких фанатов, изображая британские бомбардировщики и вопя лозунги о том, что война выиграна.

Так называемые футбольные хулиганы оставались скандальным меньшинством, но те же самые чувства можно было выразить и по-другому. Европейский союз, к которому британцы и так никогда не чувствовали особой любви, фактически поспособствовал обогащению отдельных регионов Британии. Упадок старых индустриальных и шахтерских городов не был результатом политики Европейского союза. Но «евроскептики» легко могли отвлечь внимание населения от внутренних проблем, ругая иностранцев, якобы правивших балом из Брюсселя. «Еврофобы» частенько заявляли: «Мы не для того сражались на войне». Иногда они заклинали призраков — не только Гитлера, но и Наполеона. Злопыхатели с их речами о звездном часе Британии восстали из пепла в ходе кампании Партии независимости Объединенного Королевства по выходу из Европы. Некоторые политики — сторонники Брекзита даже восхваляли величие Британской империи. «Возвращение контроля» путем выхода из Европейского союза уже не принесет процветания большинству граждан Британии. Как раз более вероятен противоположный исход. Однако идея «возвращения контроля» подслащивает пилюлю относительного провала. Она подпитывает желание чувствовать свою исключительность, ощущать, что ты в своем праве, — короче говоря, жажду вернуть себе прежнее величие.

Что-то подобное произошло и в Соединенных Штатах. Даже совершенно лишенным всяких социальных привилегий американцам говорили, что они живут на Земле самого Бога, и более того, у белых американцев, сколь бы нищими и необразованными они ни были, было успокоительное чувство, что всегда есть группа людей ниже их, лишенных свойственной им самим уверенности в том, что им все должны, и притязаний на величие, — класс людей с темной кожей. Эту фикцию стало все труднее поддерживать, когда к власти пришел черный президент, получивший образование в Гарварде.

У Трампа и лидеров Брекзита тонкое чутье на подобные массовые чувства. В некотором смысле, Трамп — несостоявшийся Гэтсби. Он играл на уязвленной гордости больших сообществ и разжигал страсти людей, которые страшатся перемен, боясь остаться за бортом. В США это пробудило старые штаммы нативизма. В Британии английский национализм — основная сила, стоящая за Брекзитом. Но в обоих случаях «вернуть нашу страну» означает отступиться от мира, задуманного англичанами и американцами после 1945 года. Английские националисты выбрали современную версию «блестящей изоляции» (парадоксальным образом, этот термин возник для описания британской внешней политики при Бенджамине Дизраэли). Трамп хочет, чтобы Америка оказалась первостепенной (America First).

Между тем Британию Брекзита и Америку Трампа связывает друг с другом желание низвергнуть основы Pax Americana и европейского объединения. Хоть и в извращенной форме, но это может предвещать возрождение «особых отношений» между Британией и Соединенными Штатами, и это как раз тот случай, когда история повторяется не вполне как фарс, но скорее как трагифарс. Трамп заявил Терезе Мэй, что хотел бы, чтобы между ними установились такие же отношения, какие были у Рональда Рейгана с Маргарет Тэтчер. Но первым британским политиком, прибывшим в Трамп-тауэр, чтобы поздравить вновь избранного президента, был не премьер-министр и даже не министр иностранных дел Борис Джонсон, а Найджел Фарадж.

Трамп и Фарадж, стоя перед позолоченным лифтом Трампа и сияя, как школьники, злорадствовали по поводу своих побед, повторяя одно и то же слово, которому их страны когда-то были обязаны своей исключительностью, — «свобода». Уже потом, за личной беседой в гостях у Трампа, Фарадж предложил новому президенту вернуть в Овальный кабинет бюст Черчилля. Идея показалась Трампу блестящей.

За месяц до избрания Трампа и через три месяца после голосования по Брекзиту я навестил великого военного историка Майкла Ховарда в его доме в сельской части Англии. Молодым человеком Ховард сражался против немцев в чине офицера Британской армии. Он высадился в Италии в 1943 году и принимал участие в решающей битве у Салерно, за что был награжден Военным крестом. Джон Уэйн и Кеннет Мор были выдумкой. Сэр Майкл на редкость реален, и ему 95 лет.

После ланча в местном пабе, расположенном всего в двух милях от того места, где когда-то жили мои прабабушка с прадедушкой, мы поговорили о Брекзите, войне и наших семьях. Бледное осеннее солнце садилось за холмы Беркшира; разве можно было отыскать более английский пейзаж! Как и мои прадеды, прабабушка и прадедушка сэра Майкла по материнской линии были немецкими евреями, переехавшими в Англию, где они отлично устроились. Как и моя семья, его семья эмигрантов совершенно обританилась. Помимо того, что Ховард был королевским профессором (Regius professor) Оксфорда, он преподавал в Йеле. Он хорошо знает Америку и не питает иллюзий по поводу «особых отношений», которые, как он уверен, были придуманы Черчиллем и всегда были сильно преувеличены.

Сидя в его гостиной среди гор книг, многие из которых посвящены Второй мировой войне, я жаждал услышать его соображения о Брекзите. Он ответил скорее с меланхолическим смирением, нежели с яростью. Брекзит, сказал он, «ускоряет дезинтеграцию западного мира». Размышляя о мире, с такой тщательностью выстроенном после войны, на которой он воевал, он заметил: «Возможно, это был всего лишь пузырь в океане». Я задал ему вопрос об особых англо-американских отношениях. «А, особые отношения, — ответил он. — Это был необходимый миф, что-то вроде христианства. А вот куда мы направляемся сейчас?»

И в самом деле, куда? Возможно, последняя надежда Европы — Германия, страна, против которой воевал Майкл Ховард и которую ребенком я ненавидел. Послание Ангелы Меркель Трампу через день после его победы содержало в себе идеальное выражение западных ценностей, за которые все еще стоит побороться. Она заявила, что приветствовала бы тесное сотрудничество с Соединенными Штатами, но только лишь на основе «демократии, свободы и уважения к закону и достоинству человека, независимо от его происхождения, цвета кожи, религии, пола, сексуальной ориентации или политических взглядов». Меркель говорила как истинная наследница Атлантической Хартии.

Но и Германия однажды тоже считала себя исключительной нацией. Все это закончилось катастрофой мирового масштаба. Немцы усвоили свой урок. Они больше не хотят никакой исключительности, именно поэтому они так стремились к тому, чтобы влиться в объединенную Европу. Последнее, чего желают немцы, это вести за собой другие страны, особенно в военной сфере. В этом с ними единодушны их соседи. Pax Americana казался гораздо предпочтительнее возрождения германской исключительности. И я сам придерживаюсь схожего мнения. Но, взглянув еще раз на фотографию Дональда и Фараджа, осклабившихся, тянущих вверх большие пальцы в одобрительном жесте, на фоне золота лифта, бликующего в их волосах, я задаюсь вопросом, не придется ли Германии усомниться в уроке, который она, возможно, чересчур хорошо усвоила?

Источник: The New York Times