Против политики страха

Это — статья-признание!

В последние дни во множестве писем и комментариев меня спрашивали, почему в своих постах в Фейсбуке и твитах я преуменьшаю угрозу, исходящую от Трампа? Почему я против сравнений с Гитлером и нацистами и почему я подчеркиваю преемственность между Трампом и предыдущими президентами-республиканцами, настаивая на том, что надо обратить пристальное внимание на раскол внутри его коалиции?

Теперь, конечно, что бы я ни сказал, это будет воспринято как недооценка угрозы; но мои твиты и комментарии были нацелены на то, чтобы разглядеть эту угрозу более отчетливо (хотя, разумеется, именно с моей точки зрения). Для меня мои посты и твиты — это в первую и во вторую очередь подготовительные маневры; и я хотел бы верить, что такие маневры наделяют нас некоторым преимуществом в оценке текущей ситуации. Но позвольте мне в своем ответе не заострять внимание на придирках, а просто принять прозвучавшую критику к сведению.

Я мог бы привести много ученых, интеллектуальных, научных аргументов в пользу того, что я уже сказал о Трампе; и вы, наверняка, их знаете, как и то, что все они актуальны и важны. Но, признаюсь, есть еще что-то глубоко во мне: это фундаментальная аллергия на политику страха. Политика страха — сложный термин (я много рассуждаю о нем в моей первой книге), так что приношу извинения, если здесь я приведу лишь усеченный, упрощенный вариант его истолкования.

Политика страха — это не просто политика, которая ссылается на угрозы или прибегает к угрозам, реальным или мнимым. Это не эмоциональная (хотя какая политика не эмоциональна?) и не параноидная политика. Это нечто совсем другое: это политика, основанная на страхе, черпающая вдохновение и смысл именно в страхе. Она в страхе созерцает то богатство и глубину, которые невозможно извлечь из других переживаний (более будничных, связанных с просвещенческими принципами разума и прогресса, которые внушают нам, что в политику и культуру можно вмешиваться и влиять на них); политика страха видит в избрании Трампа вдруг открывшиеся темные бездны в политических деятелях, в простых людях и вообще во всем американском народе.

Даже не выразишь одним словом, насколько я ненавижу такой род политики. Я чувствую к ней отвращение нутром. Я терпеть не могу драматизацию, все эти озабоченности и опасения, тогда как на самом деле это не более чем нарциссизм и отчаянная расклейка ярлыков. Все это мнимая глубина и ложное глубокомыслие. Я ненавижу ее воинственную уверенность в том, что только она понимает, насколько ужасен мир. Я ненавижу переживания взволнованности и энтузиазма, которыми она напитывается при столкновении с этой ужасностью. Но тяжелее всего та «гражданская жизнь», если заимствовать понятие С. Зонтаг, которую она навязывает, опираясь на этот опыт.

Поэтому если у меня и есть слабость или слепое пятно — хотя я прекрасно осознаю, что это слепое пятно, — то в отношении политических дискуссий и призывов к мобилизации, которые воспроизводят данный вид политики, даже если такие голоса звучат слева. Я говорю, что это моя слабость или слепое пятно, потому что, чуждаясь всякой такой политики, я могу создать ложное впечатление, что она вовсе не так опасна. Я могу преувеличить ее доступность и очевидность. И хотя я до сих пор отказываюсь верить, что указание на опасность каким-то образом эту опасность уменьшает, я внимательно читал Эдмунда Берка, чтобы понимать, что, забывая про экзотичность, новизну и необычность какой-либо вещи, пытаясь сделать ее более соразмерной нашему пониманию, мы рискуем стать жертвой сопутствующего эффекта (и аффекта) преуменьшения опасности, которую она в себе таит.

В любом случае, среди множества причин того, что избрание Трампа настолько сильно меня расстроило, и того, что после выборов я так мало писал и по возможности избегал контактов со СМИ, главной будет та, что это избрание спровоцировало явление левой политики страха, в частности в публичных медиа. Конечно, нас не покидает чувство, что мы в лоб столкнулись с какой-то глубокой, темной истиной о нашем государстве. Нас не оставляет чувство, что те из нас, для кого кошмарность этого мира не должна и не может заслонять все остальное, крайне наивны; что наша вера в идеалы эпохи Просвещения, в политику, в нашу возможность что-то изменить, вера в то, что политика может перерасти себя и стать лучше, глупа. Я нахожу такое разочарованное чувство глубоко консервативным (не в моем произвольном понимании, а во вполне традиционном смысле этого слова), и я сопротивляюсь ему всеми фибрами своей души.

Мне кажется, я переживаю нечто подобное тому, что переживали левые социалисты в Европе в августе 1914 года: поверив — и приготовившись к такой возможности, — что мир движется в сторону конфронтации, реализуемой на их условиях, они вдруг оказались втянуты в давние споры стран. Но войны — это не та политика, в которую я верю.

Конечно, некоторые скажут: да ну, во что бы вы ни верили, у нас нет другой политики. Но я думаю, что их мнимый реализм (так же, как и мой, и даже более того) отравлен идеей как наваждением — чувством темной и мрачной истины, что якобы только тогда, когда мир ужасен, мы вдруг можем познать его. И я не хочу в этом участвовать.

Таким образом, я не уклоняюсь от оценки Трампа — я просто настаиваю, что надо оценивать его с помощью тех же категорий, которые мы применяем к любой другой политической формации. Я настаиваю, что уделять внимание нужно таким вещам, как политика, право, общественные институты, объединения, идеология, элиты и т.д. (Мэтт Иглесиас довольно хорошо выразился по этому вопросу.) Я настаиваю, что нужно видеть в нем проявление нормальной политики и традиционных политических институтов: в конце концов, его ввели в Белый дом не какие-то темные силы, а, если говорить о причинах со всей точностью, наши собственные чертовы выборщики.

Источник: Jacobin