Василий Молодяков
О. Сергий Булгаков и духовная мобилизация против «мировой Panzerdivision»
Критика национал-социализма в рамках восточного православия: Сергий Булгаков против Альфреда Розенберга
3 885 
© Bundesarchiv, Bild 183-2006-0315-500 / Schwan / CC-BY-SA 3.0, via Wikimedia Commons
О. Сергий Булгаков остался в истории русской философской мысли прежде всего как богослов и метафизик, хотя путь автора работ «о рынках при капиталистическом производстве» и о «трудовой ценности» к теологии и софиологии кажется необычным даже по сравнению с другими отечественными мыслителями ХХ века, эволюционировавшими «от марксизма к идеализму». Сосредоточившись на богословской проблематике, на «мыслях о вечном», Булгаков и в поздние годы не переставал следить за политическими событиями вокруг себя и откликаться на них, но эта сторона его деятельности и ее корни, несмотря на публикации текстов, до сих пор изучены недостаточно. Сказанное относится к критике Булгаковым национал-социализма и к его откликам на события Второй мировой войны — откликам проповедника, а не аналитика, не претендующим на объективность и продиктованным, в первую очередь, личными убеждениями и пристрастиями.
Настоящая статья посвящена анализу поздних работ Булгакова «Размышления о войне» и «Расизм и христианство» [1], написанных после начала Второй мировой войны и опубликованных лишь в конце 1980-х и начале 1990-х годов, когда они утратили политическую злободневность. «Размышления о войне», созданные до поражения Франции летом 1940 года, еще могли писаться в расчете на публикацию, но оккупация Парижа немцами сделала ее невозможной. Статья «Расизм и христианство», работа над которой шла примерно с августа-сентября 1941 года (после первых поражений Красной армии) до конца весны 1942 года (после битвы под Москвой, но до поражений Красной армии лета 1942 года), в силу своего антинацистского характера изначально не могла быть опубликована или обнародована перед сколько-нибудь значительной аудиторией до поражения Германии или хотя бы освобождения Франции. То же относится к написанному в 1942 году «догматическому очерку» «Гонения на Израиль», который тематически и хронологически примыкает к «Расизму и христианству».
Можно сказать, что Булгаков писал эти работы «для истории». Теперь пришло время осмыслить и проанализировать их. Сделать это можно с разных точек зрения, прежде всего богословской, однако в настоящей статье выбран иной подход — историко-политологический.
Начнем с работы «Расизм и христианство», обращенной не только к современным написанию событиям войны, но и к тому, что ей непосредственно предшествовало. Речь идет о критике книги Альфреда Розенберга «Миф ХХ века» (1930), которая была объявлена наиболее полной и аутентичной формулировкой философии германского национал-социализма. В нем Булгаков видел не только основного виновника войны с точки зрения международных отношений, но и главного духовного и философского противника христианства.
Следует отметить, что это первый опыт развернутой критики национал-социализма со стороны православного мыслителя. В 1930-е годы «Миф ХХ века» ожидаемо вызвал резкое осуждение со стороны представителей многих конфессий и философских направлений. Однако в списке основных работ, посвященных «конфессиональной» критике Розенберга, который в 1941 году (т.е. практически одновременно с написанием работы Булгакова) составил один из первых исследователей его философии Питер Вирек [2], знаменательно отсутствуют именно православные авторы.
Критикуя христианские конфессии, Розенберг — выходец из лютеранской среды и уроженец Российской империи — обошел стороной православие, на что обратил внимание Булгаков: «Восточное православие здесь вовсе игнорируется, словно исторически как бы не существующее» (с. 582). Не в этом ли причина отсутствия православной критики в адрес главного нацистского философа? В свою очередь, Булгаков проигнорировал русское влияние на Розенберга, отмеченное Виреком [3], — а именно воздействие «Протоколов сионских мудрецов», которые тот привез в Германию и с которыми познакомил будущих единомышленников, и прочей «черносотенной» литературы. Мы мало знаем о круге «русского» чтения Розенберга в годы его молодости, проведенные в России (известно, что он восхищался Достоевским и читал Чаадаева, первое собрание сочинений которого появилось как раз в 1913–1914 годах), поэтому остается лишь гадать, что могло в него входить. Учитывая круг интересов Розенберга, в котором важное место занимали философия, история и искусство, там могли быть сочинения не только «черносотенцев», но серьезных историков философии и религиозных мыслителей. Не самого ли Булгакова? Живя в годы Первой мировой войны в Москве, молодой Розенберг вращался в среде русской либеральной оппозиции кадетского толка, к которой был близок и его будущий критик.
Особого внимания заслуживает использование Булгаковым термина «расизм», который он употребляет как синоним германского национал-социализма в изложении Розенберга. Это непривычно для современного читателя, у которого слово «расизм» ассоциируется с учениями Жозефа Артюра де Гобино, Хьюстона Стюарта Чемберлена и Мэдисона Гранта, с деятельностью Ку-Клукс-Клана и практикой «апартеида» и лишь опосредованно с Третьим рейхом. Между тем Булгаков верно отметил именно то, что отличало национал-социализм от других тоталитарных и авторитарных идеологий, — акцент на «крови и расе» в противоположность «государству» в фашизме, «классу» в коммунизме, «религии» или «конфессии» в фундаменталистских учениях. Далеко не всё в булгаковской критике национал-социализма можно признать убедительным, но его подход оказался принципиально более верным, нежели марксистские рассуждения о «классовой сущности» доктрины Гитлера – Розенберга.
Прежде чем перейти к анализу сущности булгаковской критики национал-социализма в связи со Второй мировой войной, необходимо сказать о ее форме. «Расизм и христианство» представляет собой пространный, возможно, неотредактированный текст, с большим количеством смысловых и лексических повторов, основные положения которого можно изложить на нескольких страницах. Эта работа больше похожа на «мысли вслух», на попытку самого автора разобраться, уяснить себе происходящее или на проповедь, обращенную к единомышленникам, нежели на четко выстроенный и логично обоснованный трактат, рассчитанный на еще не убежденных. Последнее характерно и для «Размышлений о войне».
Форма этих сочинений непосредственно связана с их содержанием. То, о чем пишет Булгаков, — вопрос веры, а не знания. Его утверждения основаны либо на библейских текстах (нередко в собственной интерпретации), либо на личных убеждениях. Он мыслил и писал аксиоматически и догматически. Приводимые им «доказательства» относятся к сфере веры, а не разума, поэтому спорить с ними невозможно. Почти так же мыслил и писал его оппонент Розенберг. Это спор двух мифологов, рассудить который невозможно в принципе.
Отметив в «Мифе ХХ века» «литературный блеск и остроту» (с. 582), Булгаков вынес вердикт в отношении автора: «Розенберг не является значительным как мыслитель, но в пользу его говорит исторический контекст, та стихия, которую он несет в себе, именно немецкой национальной гордости и мощи» (с. 589). Объясняя, почему он уделяет его критике столько внимания, Булгаков характеризует национал-социализм в исполнении Розенберга как «целое мировоззрение, действенную идеологию», «философию истории» и «религиозное мироощущение» (с. 582), а его труд как «симптом духовного состояния, определяющего волю германства к гегемонии в мире» (с. 582). Выделим ключевые слова: «религиозное мироощущение», «германство», «гегемония в мире».
Откровенно нехристианский, а во многих случаях и антихристианский характер философствования и проповеди Розенберга был очевиден для его современников, хотя сам автор «Мифа ХХ века», отвечая критикам в предисловии к третьему изданию книги (1931), постарался смягчить этот момент, утверждая, что его высказывания преувеличены и извращены оппонентами [4]. В целом верно изложив то, что главный нацистский мифолог писал о христианстве, Булгаков подчеркнул, что «его поправки и дополнения к образу “Иисуса” также, конечно, не мирятся с сокровищем нашей веры и упования и не заслуживают опровержения», но «мир не может забыть его или просто отречься, сделав как бы несуществующим» (с. 588). Иными словами, он считал себя обязанным критиковать Розенберга и показать пагубность его учения.
В чем главная опасность нацистского «расизма» с точки зрения православного мыслителя Булгакова? В том, что учение Розенберга не только противопоставляет себя христианству и борется с ним, но выступает как религиозная альтернатива ему [5], «суррогат религии» (с. 589). Булгаков признавал силу и привлекательность этой альтернативы для современников, что делало его оценки еще более резкими. «Расизм, в религиозном своем самоопределении, представляет собой острейшую форму антихристианства, злее которой вообще не бывало в истории христианского мира… Она злее прямого воинствующего безбожия французских энциклопедистов, ненависти к святыне марксистов и варварства большевиков, потому что все они противопоставляют христианской вере неверие, пустоту отрицания и насилие гонения, не имея собственного положительного содержания» (с. 589–590). «Положительное содержание» здесь — не оценка, но указание на действенную альтернативу христианству, которую предлагает национал-социализм в отличие от антихристианских доктрин энциклопедистов, марксистов и большевиков (в них Булгаков видит только отрицание христианства, а не попытку заменить его). К этому вопросу мы еще вернемся.
В критике Булгаковым национал-социализма, особенно в «Расизме и христианстве», написанном после нападения Германии на СССР, следует выделить — кроме собственно православия — три ключевых идеологических и мировоззренческих компонента, причем некоторые из них автор затушевывает. Это германофобия, выходящая за рамки неприятия теории и практики национал-социализма; идейный антибольшевизм в сочетании с искренней тревогой за судьбу России как государства и русской культуры; филосемитизм, но филосемитизм христианский и даже индивидуально-булгаковский. Отношение мыслителя к событиям начавшейся войны определялось сочетанием этих компонентов.
Булгаков не афишировал свою германофобию, пытаясь скрыть ее за упоминаниями о «начале психеи, которое составляло душу романтизма» (с. 601), за ссылками на Гёте и оговорками о «признании величия и духовного здоровья Германии, которая преодолеет и теперешнее свое духовное заболевание» (с. 620), поскольку «разумеется, нельзя ставить вполне знак равенства между германством и расизмом» (с. 601). Однако он настойчиво утверждал, что «гитлеризм есть, хотя по-своему, также звериный образ, но есть и настоящее порождение немецкого духа» (с. 636), неоднократно повторяя эту популярную в те годы мысль.
Для читателя «Размышлений о войне» и особенно «Расизма и христианства» очевидно, что Булгаков видел главного врага в «вечной» Германии — не конкретно в нацистском Третьем рейхе и даже не просто в германском государстве — и в «германстве», новейшим выражением которого является идеология Розенберга. Дело не только в христианстве и антихристианстве. Корни германофобии Булгакова очевидны. Это Первая мировая война, точнее, настроения начального периода войны, символизирующиеся знаменитыми формулами его друга Владимира Эрна «от Канта к Круппу» и «время славянофильствует». Один из несомненных источников вдохновения Булгакова — статья Николая Бердяева «Религия германизма» (1915), позднее вошедшая в сборник «Судьба России» (1918). В ее заглавии мы видим оба ключевых слова булгаковской критики национал-социализма.
Германофобия Булгакова в основе своей эмоциональна и иррациональна, что очевидно, например, из его рассуждений об отношении «германства» и России. «Есть особая предустановленность во взаимоотношении Германии и России, род эроса, поработительного со стороны германской и пассивно-притягательного с русской. <…> Между германством и Россией доселе — странно сказать — существовал род культурно-исторического романа взаимного притяжения (хищнического со стороны Германии), один как-то не мог обойтись без другого» (с. 632). Давнее «взаимное притяжение» между Россией и Германией, прежде всего, в сфере культуры, настолько очевидно и общеизвестно, что может казаться «странным» только убежденному германофобу.
Многие аргументы, приводимые Булгаковым — как, замечу, и Розенбергом, — невозможно подвергнуть рациональной критике. Например, такое утверждение, которое могло бы принадлежать и первому, и второму: «Германство выражает собой мужеское начало духа, русская же стихия — женское» (с. 633). Естественно, вспоминается знаменитая фраза Бердяева по поводу Василия Розанова из статьи «О “вечно-бабьем” в русской душе», вошедшей в тот же сборник «Судьба России»: «В самых недрах русского характера обнаруживается вечно-бабье, не вечно-женственное, а вечно-бабье». «У русского народа есть государственный дар покорности, смирения личности перед коллективом, — продолжал Бердяев, не смущаясь говорить за весь русский народ. — Русский народ не чувствует себя мужем, он все невестится, чувствует себя женщиной перед колоссом государственности». Правда, Бердяев восставал против этого, возражая не только Розанову, но персонально названным Булгакову и Эрну: «В розановской стихии есть вечная опасность, вечный соблазн русского народа, источник его бессилия стать народом мужественным, свободным, созревшим для самостоятельной жизни в мире. <…> Это какое-то мление, недостойное народа, призванного к существованию совершеннолетнему, мужественно-зрелому». Между тем кайзер Вильгельм II — источник в своем роде авторитетный — придерживался иного мнения, считая «мужскими» народами и немцев, и русских в противоположность «женской» природе английской и французской цивилизаций [6]. Кто прав, судить не берусь.
С началом войны в Европе в сентябре 1939 года, еще не приобретшей глобального характера, для Булгакова было очевидно, что главный враг — Германия и что вооружаться, во всех смыслах слова, надо против нее. Он сразу стал рассматривать новый конфликт эсхатологически, как четвертью века ранее Первую мировую: «Прагматически мы можем, конечно, искать и находить виновника или виновников войны, “агрессоров” (например, в лице Гитлера и иже с ним), — говорится далее в “Размышлениях о войне”. — Не умаляя их вины и их значения в этом печальном стечении обстоятельств, которые привели к войне, хотя и всячески все хотели ее избежать, все-таки следует сказать, что война не только учиняется людьми, как их личный грех и преступление, но и происходит, как судьба, исторический фатум, Божие попущение» (с. 689).
Особый интерес представляет следующий фрагмент, в котором встречается понятие «духовная мобилизация», распространенное в то время в разных странах и в разных идеологиях, в основном праворадикальных, против которых выступал Булгаков. Он понимал «духовную мобилизацию» как христианский мистик: «Когда наступают ужасы войны или другие общественные бедствия, духовные силы святых, отшедших из этого мира, особливо напрягаются в помощи, навстречу его нуждам и молениям. Однако этим не ограничивается небесная помощь страдающему человечеству. Происходит еще и то, что может быть названо духовной мобилизацией. Ангельские воинства приходят на помощь миру человеческому» (с. 669).
Содержащаяся в последней фразе трактовка событий не нова. Она была распространена не только во времена крестовых походов, но и в начале Первой мировой войны. Как писал тогда Николай Гумилев,
И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
Разумеется, это относилось лишь к воинам России и ее союзников, которым в обоих случаях противостоял «в каске вагнеровский шут» (Михаил Кузмин, 1914). Этими словами можно суммировать основное содержание первой части «Размышлений о войне», включая критику «моралистического осуждения войны, по примеру Толстого, или вообще абсолютизированного пацифизма» (с. 650). Кстати, пацифизм Толстого резко критиковал и Розенберг.
В 1939/40 году Булгаков выражал свои переживания, сознательно или бессознательно, но явно повторяя слова Бердяева 1914/15 года, сказанные по поводу схватки с тем же врагом: «Все, что совершается ныне на войне материально и внешне, — лишь знаки того, что совершается в иной, более глубокой, духовной действительности». Тезисы о войне как трагедии и о ее антиномичности — если не прямо из того же источника, то из общности ощущений двух мыслителей четвертьвековой давности. Если составить мозаику из их высказываний, не указывая автора, угадать его будет непросто. «Война — явление глубоко трагическое, антиномическое и страшное, а нынешняя война более, чем какая-либо из войн мировой истории. <…> Война есть внутренняя трагедия для каждого существа, она бесконечно серьезна» (Бердяев). «Антиномична природа войны, как и всякая жизнь. <…> Жизнь есть трагедия» (с. 653, 651) (Булгаков). Следующее высказывание Бердяева могло бы понравиться и Розенбергу: «Нужно самому приобщиться к мистерии крови, чтобы иметь право до конца видеть в ней радость, благо, очищение и спасение». Этот уроженец Ревеля, в годы Первой мировой войны учившийся в Москве, вполне мог читать публицистику Бердяева, позднее составившую сборник «Судьба России».
Пока Германия не напала на Советский Союз, а тот воспринимался, в том числе во Франции, как ее союзник против «западных демократий», германофобия и антибольшевизм Булгакова не противоречили друг другу. Сомнений относительно природы и характера большевистского режима у него не было: «СССР — не Россия, это чудовищная маска, дьявольская гримаса» (с. 635). Однако отношение философа к нему было принципиально иным, чем к национал-социализму. Последний он считал, напомню, «настоящим (т.е. естественным. — В.М.) порождением немецкого духа», а в большевизме видел лишь «дьявольское прельщение», «морок», поразивший Россию, но не естественный — хотя и прискорбный — результат ее политической, социальной и духовной эволюции, как многие другие мыслители зарубежья, начиная с Бердяева.
Пакт Молотова – Риббентропа в августе 1939 года не слишком удивил Булгакова, поскольку «оба они представляют собой разновидности одного и того же апокалиптического “зверя”» (с. 606). «Большевизм в России, в лице ее правителей, представляет собой сатанинское начало лжи и ненависти в мире. Пусть так. И ныне, — развил он эту мысль в “Размышлениях о войне”, — мир содрогается перед лицом союза и объединения обоих “вождей”: Гитлера и Сталина. И, однако, можем ли забыть, что только недавно представители двух “демократий” били челом в Москве, домогались союза с одним из них (конечно, против другого). Теперь же они находятся в великом гневе, что московский султан обратил свой милостивый взор не на запад, а на восток (так! — В.М.), заключив союз с Гитлером. Кто правдивей и лучше. Или все хуже. Конечно, ни то, ни другое или, вернее, и то, и другое» (с. 653). Последняя фраза с исчерпывающей полнотой характеризует ясность политических оценок Булгакова.
Схватка между Германией и СССР летом 1941 года неизбежно привела к внутреннему конфликту Булгакова-антибольшевика и Булгакова-патриота, каковым он всегда оставался. Об этом наглядно свидетельствуют его записи, делавшиеся для себя, например, следующая, датированная 22 июля 1941 года, через месяц после начала Великой Отечественной войны: «Это война мировая, сначала западная, а теперь восточная, в которой взвешиваются судьбы моей родины, кровавый меч заносится над главой Матери. И пред этой бедой и опасностью я чувствую себя — почти всецело — лишь ее сыном, забывая, или отвлекаясь, или закрываясь от злодеев, захвативших над нею власть. Все равно, я ей могу желать только спасения, победы, одоления, жить ее судьбами, скорбеть ее скорбью, радоваться ее доблести» [7].
Булгаков объявил большевизм меньшим злом, чем национал-социализм, утверждая, что «русское гонение на веру» «при всей свирепости своей гораздо безвреднее отравы расизма, поскольку он хочет соперничать с христианством и в этом качестве есть активное антихристианство» (с. 641). С этой оценкой — во всяком случае, глядя из дня сегодняшнего, — едва ли возможно согласиться, поскольку большевизм не просто боролся с христианством, но именно «хотел соперничать» с ним и заменить его собой — сначала уничтожением «в лоб», потом подчинением и вытеснением. С историко-политической точки зрения мы можем констатировать, что философ ошибся.
Войну 1941 года Булгаков трактовал практически в тех же выражениях, что и войну 1914 года: «Военная авантюра, направленная к уничтожению русской государственности и к превращению России в немецкую колонию, маскируется как освободительный поход. Общая и последняя цель германского милитаризма, всемирная супрематия, цезаризм “фюрерства”, не терпит на своем пути существования России вообще — а не большевизма» (с. 619). Военная победа Германии — в обоих случаях — для него была равна «внутренней победе антихристианства в Германии, а далее и вне ее» (с. 619), то есть наихудшему из возможных вариантов.
Задаваясь вопросом: «может ли победить отпавшая от христианства — в руководящей своей части — страна», Булгаков имел в виду только Германию [8]. Вопрос о том, что будет в случае победы большевиков, он не ставил, ибо это сразу же вскрыло бы глубинное противоречие его проповеди. О грядущей победе СССР автор «Расизма и христианства» говорит лишь вскользь, но зато утверждает неизбежность поражения Германии, мотивируя это философскими и религиозными факторами: «Отпадение от Христа не может пройти безнаказанно, каковы бы ни были чисто человеческие достижения, дисциплина и воля, оборудование и вообще вся техника жизни. <…> Она в своем расизме обречена на катастрофу, и, несмотря на временные успехи, окончательно победить она не может» (с. 620). Один из его аргументов интересен в биографическом плане, поскольку принадлежит бывшему члену либеральной оппозиции царскому режиму: «Легче допустить (как это уже и имело место в Русско-японской войне) победу не-христианского или, может быть, еще не-христианского язычества Японии, нежели победу христианской апостазии, в какие бы цвета крестоносцев она ни маскировалась» (с. 619–620).
Прав ли был Булгаков? С вступлением США в мировую войну 7 декабря 1941 года — приведенные выше слова, как видно из сказанного Булгаковым несколькими абзацами ранее, написаны уже после этого события — Германия и ее союзники были обречены, но отнюдь не по причинам религиозного характера.
«Советская власть — надо быть справедливым — имеет национальные заслуги. Может быть, благодаря ей наша родина, вместе со всем миром, спасется от гитлеризма» (с. 638–639). От этих фраз из «Расизма и христианства» — один шаг до послевоенных визитов эмигрантов, включая Бердяева, к послу СССР в Париже Александру Богомолову и до получения советского паспорта, который взял даже митрополит Евлогий (Георгиевский). Булгаков до этих событий не дожил, но, исходя из сказанного выше, вряд ли занял бы «непримиримую» позицию.
Разрешение вопроса о том, кто победит в эсхатологическом конфликте, в котором «сатанинский» большевизм стоит на стороне сил Света, потому что противостоящие им силы Тьмы возглавляет еще более «сатанинский» германский национал-социализм, требует, по Булгакову, привлечения третьей силы — еврейства.
В анализируемых текстах Булгаков выступает как несомненный филосемит, мотивируя свою позицию следующим образом: «Еврейство есть подлинная “ось” всемирной истории в том смысле, что оно присутствует в ней с самого ее начала до конца. Это есть единственный народ, удерживающий свое место в пестрой смене разных народов, в их исторической очереди. При этом его сила не ослабевает ни количественно, ни качественно» (с. 607); «Историческое чудо Израиля есть его неистребимость» (с. 610). На разные лады автор повторяет эту мысль так часто и настойчиво, что ее следует признать одной из основ его тогдашнего мировидения.
Помимо исторической «неистребимости» еврейства автор постоянно подчеркивает, что оно «не только сохраняется, но и умножается, крепнет и побеждает в историческом соревновании народов» (с. 609): «Происходит мирная, но победоносная борьба еврейства со всем миром, меняющая формы, но неизменная по содержанию. При всей уродливости расизма нельзя не отдать ему справедливости в том, что самый факт этот здесь почувствован и констатирован с исключительной пронзительностью» (с. 623). Сказанное имеет непосредственное отношение к событиям, на которые он откликался, а именно к драматическим отношениям еврейства с германством (а не только с национал-социализмом!) и с большевизмом.
В оппозиции «еврейство — германство» Булгакову все ясно: налицо «бессознательная зависть к еврейству и соперничество с ним» (с. 607). По его мнению, немецкий народ «конечно, не может соперничать с избранным народом, этой осью мировой истории от начала ее и до конца. Такая претензия есть притязание исторических выскочек, которых не существовало в историческом вчера, т.е. во всей древней истории, и которые могут прекратиться в историческом завтра» (с. 603). Более того, «германский расизм воспроизводит собой иудейский мессианизм, который является противником и соперником христианства уже при самом его возникновении» (с. 616). Можно представить себе реакцию Розенберга, если бы он это прочитал!
Проблема «еврейство — большевизм» оказалась для Булгакова гораздо более сложной, пересекаясь с проблемой «еврейство — Россия». «Между Россией и еврейством, — утверждал он, — очевидно, существует взаимное влечение и предустановленная связь, которая проявляется, несмотря на всю внешнюю разность и даже чуждость, как будто естественно существующую между русской женственностью и еврейской волей. <…> Одно в другом в каком-то смысле нуждается, одно на другое взаимно опирается. Можно даже сказать больше: одно без другого не может обойтись» (с. 643). С исторической точки зрения, утверждение как минимум не бесспорное.
Подобные радикальные формулировки редко встречаются даже у такого несомненного филосемита — и несомненного предшественника Булгакова, — как Владимир Соловьев. Ранее он занимал куда более «умеренную» позицию по отношению к евреям, а в его дневниковых записях пореволюционных лет встречаются выражения вроде «мерзкие и подлые коммунист<ические> морды, почти без исключения жидовские» или «жиды сладострастничали, что Россия их, и издевались над верой в Бога» [9]. С начала 1920-х годов за Булгаковым тянулся слух о причастности к еврейским погромам в Крыму, к которым он будто бы призывал [10]. Когда Михаил Гершензон в конце 1922 года хлопотал перед председателем Моссовета Львом Каменевым о возвращении философа в Москву, тот уверенно заявил: «Разве вы не знаете, что Б<улгаков> написал призыв к еврейским погромам, который был расклеен во всех городах Крыма? Я ответил, конечно, что это возмутительная ложь, что Б<улгаков> на это не способен; а он мне: сам Родичев подтвердил этот факт в заграничной газете, и Б <улгаков> ведь не опроверг» [11].
Когда Булгаков окончательно стал филосемитом? Вероятно, во второй половине 1930-х годов, на что могли повлиять, с одной стороны, настроения во французском обществе (в 1926 году драматург и эссеист Эдмон Флег создал движение «Иудео-христианская дружба»), а с другой — этнические преследования евреев в Третьем рейхе, вызвавшие возмущение всего мира. Трудно было подобрать более убедительное доказательство «звериной» природы «германства». Напомню также, что русская эмиграция в Париже, даже в своей наиболее консервативной части, была настроена антинацистски и антигитлеровски — в том числе в силу «остаточной» германофобии времен Первой мировой войны.
Отношение Булгакова к евреям оставалось двойственным из-за их роли в событиях русской революции. Эту роль он, в том числе исходя из личного опыта, оценивал сугубо отрицательно и не преуменьшал ее масштаб: «Историческая правда требует все-таки признать здесь роковой характер рокового влияния еврейства в верхушке коммунистической клики» (с. 608). Подобные высказывания неоднократно повторяются на страницах «Расизма и христианства». «Еврейство, при относительной, процентной своей малочисленности, неудержимо проникает во все области творчества и труда, которые только ему доступны и приемлемы. А с теми же, которые ему по существу чужды и враждебны, — сюда относится, конечно, все связанное с христианством и Церковью — оно ведет борьбу на уничтожение. Это мы можем наблюдать в большевистской России. <…> Мировое еврейство вообще, а в России в особенности, оказывается в борьбе с христианскими началами европейской культуры» (с. 625–626). До прихода Гитлера к власти под этими словами подписался бы любой европейский консерватор, да и после установления нацистского режима согласились бы многие. Тем более Розенберг, который видел события русской революции своими глазами.
Перед Булгаковым стояла трудноразрешимая — прежде всего внутренняя — задача: примирить искренний филосемитизм с искренним же антибольшевизмом. Он вышел из положения весьма изящно. Вот философское, богословское объяснение: «Еврейская доля участия в русском большевизме — увы — непомерно и несоразмерно велика. И она есть, прежде всего, грех еврейства против святого Израиля, избранного народа» (с. 639). Ему предшествовало политико-историческое объяснение: большевизм «насаждался именно Германией, доставившей в Россию в запломбированном вагоне чумную бациллу большевизма — Ленина, — не будем забывать этого факта, который есть и исторический символ» (с. 619); «Большевизм есть также и немецкое, точнее, немецко-еврейское засилье над русской душой» (с. 635). Иными словами, евреи виноваты в русской революции, но немцы виноваты перед Россией еще больше.
В начале весны 1942 года, после битвы под Москвой, но до крупных поражений Красной армии весны-лета 1942 года, у Булгакова появился еще один аргумент. Именно в это время он начал признавать за советской властью «национальные заслуги» [12], в первую очередь, в деле возможного спасения от гитлеризма. Здесь автор сделал еще один логический кульбит: «В большевизме более всего проявлялись волевая сила и энергия еврейства. В историческую заслугу этой власти можно вменить ту волевую энергию, которая проявилась для всех неожиданно — в технических ее достижениях в области военной подготовки» (с. 638). Булгаков ошибся дважды. Во-первых, он явно преувеличил роль «волевой энергии и силы еврейства» в Красной армии образца 1941 года, видимо, находясь под воздействием расхожих представлений об «армии Троцкого» времен Гражданской войны. Во-вторых, как раз в области «военной подготовки», в человеческом факторе — в том числе в «комиссарском» — Красная армия в первые месяцы войны, да и на протяжении большей части 1942 года, показала себя слабее и вермахта, и русской армии времен Первой мировой войны.
Как преодолеть противоречия между еврейством, Россией, большевизмом и христианством? Единственный возможный путь к этому для Булгакова лежал через его христианский филосемитизм, с акцентом на первом слове, ибо он прежде всего был православным христианином, а потом филосемитом. Сестра Иоанна Рейтлингер, его духовная дочь, много позже вспоминала: «Последние годы своей жизни о. Сергий часто употребляет этот термин (иудео-христианство. — В.М.), тогда еще не так распространенный, как, например, сейчас во Франции, и очень много говорил об этом вопросе с большим вдохновением. Он говорил, что антисемитизм — это антихристианство» [13].
Рецепт Булгакова прост: «Ветхозаветный религиозный национализм единственного избранничества истаивает в лучах солнца Христова» (с. 595). Иными словами, он учил евреев, как им исполнить свою миссию: «Иудаизм есть все-таки Ветхий Завет для христианства, а последнее хочет стать Новым Заветом для еврейства, его продолжением и исполнением» (с. 622). «Христианство без иудео-христианства себя до конца не осуществляет, остается неполным», — снова подчеркнул он в «Гонениях на Израиль» [14].
Именно здесь филосемитизм Булгакова столкнулся с более серьезным препятствием, чем «жидобольшевистский» фактор. Это явное нежелание евреев следовать его предписаниям и отрицательное отношение к выкрестам в политически и социально активной еврейской среде, артикулированное Зеевом Жаботинским. «Еврейство в целом недоступно особым организованным усилиям для обращения его в христианство» (с. 645) — такие признания не раз встречаются в анализируемых нами работах Булгакова, равно как и констатация «взаимного неприятия иудейства и христианства» (с. 613).
Что делать? Христианство не может быть неправо. Значит, неправо еврейство, не понимающее, согласно Булгакову, своей истинной высшей миссии и потому неспособное реализовать свою главную задачу. Булгаков обрушил критику на Израиль, который, «сохраняя всю неистребимую силу свою духовную, остается лишен той истинной духовности, которая была вверена и дана ему в Ветхом Завете и явлена в Новом. <…> В своей апостазии (выделено мной. — В.М.) Израиль утерял свой гений, взамен же его остается лишь полнота талантливости. <…> Поэтому и творчество еврейское онтологически второсортно, как бы ни было оно в своем роде ценно. <…> Это суждение, проистекающее из признания единственности и избранности Израиля, может показаться — и, несомненно, покажется — многим умалением или уничтожением даров и дел еврейства, но на самом деле как раз наоборот, оно вытекает из признания высшего его призвания» (с. 626–627). Короче говоря, евреям надо помочь — как заблудшим братьям и самым сильным потенциальным союзникам в борьбе против «германства» путем духовной мобилизации.
Рецепт опять же прост: «Здесь одна лишь сила бесспорная: христианская святость, которая дается только Церковью и недостижима одним силам человеческим» (с. 626). «Для нас является естественным, — продолжал он, — любить спасающегося с нами во Христе Израиля, и это так естественно и легко любить его, трудно даже не любить. Однако нельзя не бороться с ним в состоянии его отпадения и противоборства церкви Христовой» (с. 631). Перед глазами Булгакова были примеры «спасающегося с нами во Христе Израиля», например в лице Ильи Фондаминского, но примеры единичные и мотивированные чрезвычайными обстоятельствами.
«Доживаю в такое страшное время в судьбах мира, родины и окружающих, — записал Булгаков 27 июля 1942 года, уже после окончания работы над “Расизмом и христианством”, подводя итоги высказанного и выстраданного. — Наступил — и все более наступает тот самый апокалипсис, о котором столько говорилось и писалось, но как трудно жить им с полной душой, ответственно, сильно и победно пред лицом всего, всего… А это все таково: катастрофа России, которая неизвестно как и главное — когда окончится, катастрофа Европы, а далее и всего мира, и, наконец, если еще — увы! — еще не катастрофа еврейства, в нем жидовства, то во всяком случае всеевропейский еврейский погром, устраиваемый Аттилой. Вся историческая эпоха, вся мировая война стала под этот знак, — с жидовством и о еврействе. И эта война никого не оставляет равнодушным, но каждого затрагивает, потрясает, — общечеловечески, лично, апокалиптически».
Оценивая события начавшейся 1 сентября 1939 года новой войны в Европе, которая в 1941 году с нападением Германии на СССР и Японии на США переросла в мировую, о. Сергий Булгаков исходил из сложившихся у него задолго до того симпатий и антипатий. Начиная как минимум с 1914 года, он считал Германию главным политическим и духовным противником России, к чему во второй половине 1930-х годов прибавились представления о национал-социализме (который он называл «расизмом») как наиболее антихристианском учении современности, как самой опасной альтернативе христианству и как естественном продукте развития «германства», в отличие от большевизма, в котором философ видел поработивший Россию «морок». В борьбе против Германии он выступал за союз с еврейством и даже с ненавистным ему большевизмом, в котором пытался увидеть «национальные» черты. Можно предположить, что, доживи он до победы СССР над Германией и до изменения советской политики в отношении эмиграции, Булгаков занял бы «примиренческую» позицию по отношению к большевизму, подобно его давнему соратнику-оппоненту Бердяеву.
Примечания
Комментарии