Бремя репутации

Сагинадзе Э. Реформатор после реформ: С.Ю. Витте и российское общество. 1906–1915 годы. – М.: Новое литературное обозрение, 2017. – 280 с.: ил. – (серия: «Historia Rossica»)

Император Павел Петрович, согласно преданию, однажды сказал, что в России только тот имеет значение, с кем он говорит, и только до тех пор, пока он с ним говорит. Сделав поправку на радикализм формулировки, государь был прав, что отставка и отлучение от правительственных и придворных сфер означала для лица погружение в политические небытие. Напротив, как отмечает автор нового исследования, целиком посвященного восприятию публикой образа С.Ю. Витте, «принципиальное отличие Витте от иных государственных деятелей [своей и предшествующих эпох. — А.Т.] в том, что он, даже покинув министерский пост, был публичной фигурой, сохраняя за собой влияние» (с. 241).

Особенный интерес исследованию, собственно, и придает то обстоятельство, что Витте сумел отчасти сохранить за собой влияние за счет общественного мнения, которое к этому времени успело стать значимым политическим фактором. А общественное мнение придавало особенное значение Витте, его словам и поступкам, реальным или предполагаемым, полагая, что он обладает влиянием — последнее здесь самовоспроизводилось из уверенности в обладании им. Витте вызывал и опасения, и надежды не только у далеких от высоких сфер обывателей — его влияния опасался сам Государь как неясной угрозы. Во многом именно неясность и не позволяла просто забыть о высокопоставленном отставнике.

Обстоятельное исследование Эллы Сагинадзе охватывает самые разнообразные источники, позволяющие реконструировать функционирование публичного образа Витте, — от материалов газет, массовых и качественных, до театральных постановок, для персонажей которых фигура бывшего министра финансов и председателя Совета министров служила прообразом — точнее, образом этого лица, позволявшим угадывать в соответствующих чертах персонажей первоисточник. Не свободна, увы, книга и от недостатков и ошибок, иногда довольно странных. Так, на с. 91 Д.Н. Шипов отчего-то именуется «одним из самых либеральных министров», хотя, как известно, никогда правительственных постов не занимал, будучи в конце XIX — начале XX века одним из лидеров русского земства. На с. 116, правда, Шипов становится «общественным деятелем», что верно, но зато меняются его инициалы, теперь на протяжении нескольких страниц автор упорно именует его «Д.И.». Очень жаль, что в фокус работы не попали способы и приемы работы Витте с общественным мнением. Так, многократно упоминаются журналисты и литературные агенты, использовавшиеся Витте для донесения своей позиции до общества (в первую очередь известный И.И. Колышко), взаимодействие с конкретными печатными органами и издателями (так, исследовательница многократно обращается к переписке Витте с А.С. Сувориным), но предметом самостоятельного анализа вся эта сеть отношений не становится.

Впрочем, этот недостаток отчасти восполняется анализом замечательного эпизода с «трупом 17 октября». В сентябре — октябре 1911 года, после гибели П.А. Столыпина, завязалась публичная полемика между А.И. Гучковым и Витте, обвинившим «октябристов» в том, что они заявляют о своей верности манифесту 17 октября, за эти годы благодаря и их собственным усилиям ставшему «трупом». Витте сравнил ситуацию с нашумевшим в это время похищением «Джоконды» из Лувра, утверждая, что за минувшие годы произошла подмена и «под флагом “конституционного режима” в последние годы лишь указывали пределы Царской власти, но свою собственную власть [т.е. власть правительства. — А.Т.] довели до неограниченного, абсолютного и небывалого произвола» (с. 115). Выступление Витте, прозвучавшее на страницах кадетской газеты «Речь», было воспринято как сближение с Партией народной свободы. Однако и приведенной цитаты достаточно, чтобы видеть, что направление удара, задуманное Витте, сильно отличалось от произведенного результата. Он стремился выставить себя скорее защитником монаршей прерогативы от бюрократического абсолютизма, используя распространенную логику «средостения»: власть монарха оказалась в итоге ограничена не в пользу народа, не для взаимодействия с обществом, а на пользу бюрократии. Для того чтобы его атака на Гучкова (который, в свою очередь, в это время стремился превознести память Столыпина — в то время как было достаточно хорошо известно неблагоприятное отношение к нему со стороны государя) была успешной, Витте планировал одновременно выступить со своим заявлением в «Новом времени» и «Речи», т.е. в газетах совершенно разной политической направленности. И когда «Новое время» в лице руководившего в это время изданием М.А. Суворина отказалось напечатать статью, то Витте отправил из Биаррица, где находился в это время, телеграмму в редакцию «Речи» — дабы задержать публикацию статьи. Однако из-за разницы во времени это не удалось — и в итоге эффект от выступления оказался далеким от того, каким задумывался: оно было прочитано как оппозиционный выпад против власти, а не против «узурпации» власти со стороны кабинета — упрек, в сочувствии которому со стороны высших лиц империи Витте мог быть уверен.

Репутация Витте, сложившаяся к моменту его отставки с поста министра финансов в 1903 году, а также упрочившаяся и приобретшая резкость за период 1905–1906 годов, предполагала, что ни одна политическая группа не воспринимает его в качестве «своего». Более того, любая позитивная оценка Витте неизменно сопровождалась оговорками, но это же было важно и для самого Витте — пребывать в ситуации «над» группами, поскольку то амплуа, к которому он был ближе всего, — «честного маклера» — требовало непринадлежности. Репутационная проблема заключалась в том, что если его образ в качестве «маклера» воспринимался многими, то относительно «честности» общественное мнение испытывало большие сомнения. Значимо и то обстоятельство, что «фобии» и «мифы», составляющие существенную часть образа Витте в 1906–1915 годах, оказываются далекими от произвольности — более того, то, что для одной группы оказывается «фобией», для другой служит основанием или важной частью позитивной репутации. Остановимся на «еврейском» сюжете в репутации Витте, детально рассмотренном в исследовании. Для правых Витте зачастую представляется либо тем, кем руководят евреи (еврейские банкиры), либо тем, кто сам принадлежит к еврейству — через вторую жену (урожд. Нурок, из выкрестов), либо непосредственно. Сам Витте старательно подчеркивал свое происхождение по материнской линии, восходящее к Долгоруким, и, следовательно, свое родство со св. князем Михаилом Черниговским — тема эта была настолько известна, что позволяла вышучивать ее в сатирическом ключе. Сценка, помещенная в черносотенном листке «Русская Виттова пляска» в феврале 1906 года, воспроизводившая беседу сановника с репортером, содержала следующий эпизод, когда журналист начинает разглядывать портреты на стене кабинета (по воспоминаниям современников, одна стена кабинета Витте в его особняке на Каменноостровском проспекте была покрыта портретами предков с материнской стороны):

«А чей это портрет, ваше сиятельство?

Сановник: Моего пращура — с материнской стороны. Я с материнской стороны происхожу из княжеского рода, и напрасно думают, будто я из жидов. Вот вздор. Вот этот портрет доказывает…

Репортер: А с отцовской?

Сановник: С отцовской у меня ни деда, ни прадеда, ни отца не было. Один только дядя, и тот двоюродный. Об этом писать, впрочем, незачем» (с. 30).

Если подобная сценка была помещена на страницах черносотенного листка, то в более раннем письме, относящемся к декабрю 1905 года, граф Лев Львович Толстой, сын Льва Николаевича, писал государю в рамках тех же представлений, но с большим знанием — или с большей потребностью считаться с фактами:

«Витте — враг России, Витте — великое, величайшее зло нашего времени. Так думаю я, и так думают десятки тысяч русских людей. […] Было бы несправедливо утверждать, что Витте один всему виной. Но справедливо то, что он — враг, поневоле, может быть, но враг наш. […] Его близкая связь с евреями, его близорукость и незнание общества, его политика […] все это всем обществом русским жестоко осуждается. Мой отец сказал недавно: “Все это наделали евреи”. Я прибавил к этому: “С позволения Витте, женатого на еврейке”» (с. 69).

То же обыгрывание слухов о еврейском происхождении Витте несколькими годами позже, например, встретится у Шолом-Алейхема: теперь Витте и его жена, графиня Матильда, будут «мишелону», «из наших». Причем трудно согласиться с автором исследования, что Шолом-Алейхем от лица своего персонажа, простака Менахема-Мендла, имеет в виду применительно к графу только то обстоятельство, что тот «опытный финансист» (с. 138–139). Неловкость, которую граф испытывал по отношению к своему происхождению по отцовской линии, из довольно незначительных обрусевших немецких дворян (отражение которой можно видеть и в тексте «Воспоминаний»), стимулировала рост слухов и подозрений о том происхождении, которое чаще всего в это время приходилось скрывать. А это, в свою очередь, для одних групп становилось толчком к запуску цепочки фобийных ожиданий — от еврейского происхождения к мировому еврейству, принадлежности к масонам и т.п., а для других — связанных с этим ожиданий: фобии и мечты здесь наглядно демонстрируют свою обращаемость.

Примечательный результат обширного исследования, проведенного Эллой Сагинадзе, в том, что Витте «ко времени своей отставки […] подошел с уже сложившейся репутацией: существовали устойчивые штампы, которыми многие руководствовались при его оценке. Каждая общественная сила имела длинный “список претензий” к нему. После 1906 года репутация реформатора в общественном мнении не обогатилась [выд. нами. — А.Т.] новыми чертами: общество обращалось к тому или иному сложившемуся ранее образу, востребованному в зависимости от политической повестки дня» (с. 190). Усилия самого Витте, пытавшегося скорректировать репутацию, не влияли на положение дел. Череда некрологов, появившаяся в ближайшие дни после скоропостижной смерти Витте, демонстрирует плотность и определенность образов — когда одни и те же характеристики и оценки, иногда почти текстуально совпадающие, появлялись в изданиях, отделенных друг от друга тысячами верст. Его слова и поступки прочитывались сквозь призму предыдущего опыта — и тем самым дают пример работающего репутационного механизма, связанности собственным прошлым и цены решений, принятых десятки лет тому назад.