«Обновление по-османски»: Младотурецкая революция и новые сатирические образы Турции

От редакции: Благодарим Татьяну Филиппову за любезно предоставленное разрешение на публикацию главы из монографии «“Больной человек” в эпоху войн и революций. Образ Турции в русской журнальной сатире. 1908–1918» (М.: Институт российской истории РАН; Институт востоковедения РАН, 2016).

Если время с тобой не ладит — ты поладь со временем.
Турецкая пословица

Первые же признаки реформ в Османской империи, еще недавно воспринимавшейся российским обществом как воплощение восточной отсталости и азиатской косности, приковали к себе настороженное внимание сатирической печати, приступившей к собственной интерпретации обновления по-османски. Тем более что ускорение темпа политической жизни на Босфоре символическим жестом истории совпало с процессами политико-государственных и социально-экономических преобразований в России, недавно пережившей Первую русскую революцию и начало столыпинской эпопеи.

Привычная для европейского слуха метафора державы Османов как больного человека Европы с начала XX столетия дополнилась уточнением — безнадежно больного… «Все проблемы, досаждающие другим империям, — пишет британский исследователь-империолог Доминик Ливен, — присутствовали здесь в гипертрофированной форме. Если правитель какой-либо тогдашней империи хотел представить кошмарные последствия для своей державы в будущем, ему достаточно было только взглянуть на Османскую империю. Каждая империя опасалась ослабления своего могущества, потери территорий, неспособности конкурировать с иностранными державами и последующей утраты контроля над национальными меньшинствами, но нигде этот процесс не зашел так далеко, как в Османской империи» [1].

Канули в лету времена, когда четко организованная система имперского управления Османов, доказав свою эффективность на колоссальных завоеванных пространствах, представлялась до известной степени предпочтительной для завоеванных народов [2]. Рубеж XIX–XX веков султанская Турция встречала, будучи не только больным, но и самым нелюбимым человеком Европы (равно как и Азии), Она уже не могла в полной мере защищать интересы своих мусульманских подданных ни на Балканах, ни в Африке [3], не желала на деле обеспечивать равноправие своих иноконфессиональных жителей [4], не считала нужным учитывать новые реалии в укладе внутренней жизни [5], не обладала возможностью обеспечивать финансовые поступления из-за рубежа, кроме как в обмен на кабальную зависимость от Запада [6], наконец, не была готова выстраивать новый формат отношений между центральной властью, местными элитами и собственным аппаратом управления [7]. В итоге Османская империя в лице своих правителей все более оказывалась в ситуации всеобщей потери лояльности к себе.

§ 1. «Конституция», «прогресс» и «холера». Эйджизм в интерпретации «пробуждения Востока»

Общность имперских проблем в «геополитическом треугольнике» османов, Габсбургов и Романовых — периодически обострявшийся кризис управляемости империей на фоне социально-политических и национальных проблем — не вызывала взаимного сочувствия внутри этого нестройного трио ветшавших держав и династий. Напротив, сходство проблем порождало лишь экспансионистские настроения, усугубляя агрессивность дипломатической и политической риторики.

Турецкая тема на страницах российских сатирических изданий отличалась особой устойчивостью, что отражало не только внешнеполитическую актуальность момента, но и давний, стойкий интерес читателя к делам южного соседа. Даже в разгар Русско-японской войны, отвлекшей на себя все силы сатириков и мобилизовавшей их перья, на страницах сатирических журналов присутствовал образ «турка».

И упоминался он в общем контексте кризиса Османской империи, вступившей в новый век. Дежурной шуткой на эту тему было, как правило, упоминание о тотальном финансовом коллапсе. Наиболее типичной метафорой Турции в русской сатирической журналистике начала XX столетия стал образ «банкрота» — в экономическом и политическом отношениях [8].

На протяжении первого десятилетия XX века именно кризис становился главным действующим лицом публикаций русских сатириков о положении дел в Османской империи. Финансовые долги, политическая нестабильность, экономическая зависимость, потеря управляемости государством выступали основными смысловыми маркерами турецкой темы. В этом отношении чутье не изменяло отечественным авторам, видевшим тогдашнюю ситуацию как закономерный итог исторического развития державы Османов.

Специфику и глубину кризиса, охватившего евро-азиатско-африканские территории Османской империи, можно понять лишь с учетом «наследства» последней четверти XIX века, хорошо известного и русскому обществу, и отечественным журналистам-сатирикам. Затянувшееся более чем на три десятилетия правление султана Абдул-Хамида II (1876–1909), до боли напоминавшее российским наблюдателям эпоху контрреформ Александра III, утомило внешних наблюдателей и изнурило собственное население Турции (более всего — немусульманское). В историографию это время вошло под грозным названием «зулюм» («гнет», «тирания»). Современниками оно воспринималось еще драматичней, поскольку следовало за эпохой «новых османов» (1865–1876), реформаторским курсом просвещенного Мидхат-паши [9] и несбывшимися надеждами сторонников преобразований на мирное врастание Османской империи в реалии современного мира (что также навеивало аналогии с «перволетьем светлых надежд» — великими реформами Александра II). Энергичным и самостоятельно мыслящим сановникам вроде Мидхат-паши уже не было места при дворе нового султана, непоколебимо уверенного в том, что «нация ответственна перед правителем, а не он перед ней» [10]. Потому любая инициатива, в том числе и конституционная, могла впредь исходить только от него самого. Именно в правление Абдул-Хамида II, парадоксальным образом попытавшегося совместить абсолютную монархию с конституционным правлением, произошло небывалое — принятие (под давлением внешних обстоятельств) первой в истории страны конституции (23 декабря 1876 года) и установление (правда, ненадолго) парламентского правления. Первый турецкий парламент — меджлис, задуманный султаном как марионеточный орган, все же сумел в лице депутатов, представителей разных народов, конфессий и регионов страны, заявить себя силой, способной выразить недовольство — если и не самому правителю, то его министрам и местным администраторам.

Однако даже сверхограниченной свободе выражения мысли вскоре пришел конец: поражение османов в ходе Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. султан использовал как одно из оснований свернуть парламентский эксперимент — на 30 лет. Фактически (хоть и не формально) конституционный режим был упразднен. Впрочем, консервация старых форм правления и традиционного социально-политического уклада на фоне набирающей темпы зависимости от западных держав лишь отдалила на время дальнейшие преобразования [11], но не уничтожила их перспективу. Настроения же современников, переживших абдулхамидовское 30-летие в тягостном ожидании перемен, красноречиво выразил турецкий поэт:

Лишь горечь разочарования ждет того,
Кто верен этой Империи;
Преданность этому народу и его государству
Есть чистое безумие… [12]

Личность грозного султана и его внутриполитический курс вызывали повышенный интерес как мировой, так и российской печати. Восприятие Абдул-Хамида II как «кровавого султана», палача христианских народов и душителя свобод, унаследованное историками от оппозиционно настроенных современников эпохи зулюма, имеет веские основания [13]. Однако более взвешенный и широкий взгляд на это правление, основанный на современном осмыслении закономерностей реформаторского процесса в условиях авторитарной государственности, делает картину эпохи более объемной и сложной.

Как писал по поводу абдулхамидовской конституции Ю.А. Петросян, «сам факт торжественного провозглашения личной свободы гражданина и установления парламентского режима был, бесспорно, важным событием в истории страны, в которой безраздельно царил средневековый абсолютизм» [14]. Позднее тот же автор отмечал новаторский характер преобразований 1876 года, подчеркивая, что конституционно-парламентские новации на тот момент «политически явно были “забеганием вперед”», по причине их социально-экономической необеспеченности. А краткий срок их действия свидетельствовал «о преждевременности их появления в Османской империи» [15].

Лорд Кинросс, говоря о роли султана в процессе внутренних преобразований империи, подчеркивал, что, «дистанцируясь от чрезвычайной цены его правления, нельзя не признать: Абдул-Хамид шел тем же путем, что его предшественники-реформаторы, преобразовывая систему образования и управления» [16]. Тому же автору принадлежит любопытное размышление о влиянии психоэмоционального фактора на политический курс этого правителя и его последствия для судеб османов. Повторяя популярную характеристику Абдул-Хамида II, бытовавшую у современников: «султан никого не любил и меньше всего — себя», автор и не оспаривал тот факт, что закрытость его личности постоянно подпитывалась подлинными и мнимыми страхами перед покушениями и мятежами.

Но при этом Кинросс уточнял: «Несмотря на всю антигуманность его режима, султана Абдул-Хамида следует оценивать в исторической перспективе как достойного последователя своих великих предшественников. Он сопоставим по масштабу с Мехмедом II и Сулейманом I, но не как завоеватель, а, напротив, как столь же решительный антизавоеватель. И если те были мастерами дела (masters of action), то он был мастером неделания (master of inaction). Приверженный духу защиты, он посвятил себя сохранению оставшейся части империи, избегая войн и приводивших к ним международных осложнений. Твердый в своем внутреннем изоляционизме, он предпочитал противостоять внешнему миру не позитивной вооруженной силой, а ухищрениями негативной дипломатии. Его целью было поддерживать мир любой ценой, и он преуспел в этом на протяжении жизни целого поколении» [17]. Затем автор добавлял самое важное: «Абдулхамидовский деспотизм породил удивительный парадокс. Антилиберальный и брутальный в своих методах, Абдул-Хамид, тем не менее, открыл путь более либеральному будущему Турции… Фундамент был заложен, сцена подготовлена, действующие лица обучены» [18].

Историк-востоковед А.Т. Сибгатуллина на основании османских мемуарных источников делает ряд выводов о таких позитивных чертах личности Абдул-Хамида, как «дисциплина в организации дел и распорядка дня, глубокая вера и богобоязненность, терпеливость и щедрость, любовь к детям, смелость и хладнокровие, ответственность за страну и за близких» [19]. Интересно и то, что он «стал первым правителем, которого современники-турки запечатлели в карикатурах» [20].

Подозрительный, нелюдимый, всегда пепельно-бледный, страдающий депрессиями и неврозами, на протяжении 30 лет с помощью сыскной полиции и жестокой цензуры он консервировал ситуацию во внутренней жизни империи. Покупая мир сомнительной ценой политико-экономических уступок великим державам, этот «кровавый султан», тем не менее, вольно и невольно способствовал не только проникновению технологического прогресса, но и росту прослойки (пусть и узкой) европеизированной знати, людей культурных профессий, симпатизировавших западному образу жизни. Самим фактом своего существования эти новые люди побуждали турецкое общество к преодолению традиционной закрытости. Не стремясь к реваншу в Европе, Абдул-Хамид II оставался крупнейшим исламским правителем своего времени, защитником и оплотом веры в глазах значительной части мусульманской уммы. Султан, чья страна стала главной мишенью западной экспансии, на деле являл собою образ не столько «больного человека Европы», сколько все еще «сильного человека Азии» [21].

Готовность выдвигать на высшие посты в империи мусульман нетурецкого происхождения должна была подчеркнуть верховную, объединяющую миссию этого султана-халифа во всем исламском мире — охранителя «Традиции и Веры» от натиска западного мира. Более прагматическая сторона внешнеполитического курса Абдул-Хамида II — использование противоречий и соперничества между европейскими державами — во многом оставалась в тени активного продвижения его образа как лидера в защите интересов мусульманства.

Именно с этим османским правителем и его режимом вступили в борьбу враги внутренние — младотурки, десятилетиями готовившие свой приход к власти под лозунгами «Единения и Прогресса» [22]. Иронией истории воспринимался тот факт, что сами младотурки — молодой, просвещенный слой среднего класса и офицерства — были детищем абдулхамидовских реформ в области образования и военной подготовки. С начала XX века голоса протеста против режима «кровавого султана» раздавались уже не только в среде турецкой эмиграции, но и в Стамбуле. Знаковый момент: в 1906 году юные выходцы из правящей элиты, студенты столичного Галатасарайского имперского лицея, вместо положенного девиза «Да здравствует падишах!» дружно прокричали небывалое: «Долой падишаха!» [23]. Еще явственней и организованней вызревали протестные настроения и программы в Македонии, Салониках, где, собственно, и зарождалась младотурецкая революция.

Один из наиболее значительных идеологов турецкого обновления — Зия Гекалп — сформулировал характерное для передового общества представление о новом месте своей страны и ее народа в мире на заре нового столетия: «По цивилизации мы должны быть европейцами, по культуре — турками» [24].

Вполне закономерно, что с первых же лет XX века внутренняя политика империи Османов приковала к себе едва ли не больше внимания европейских наблюдателей, чем политика внешняя. Российское общество на собственном опыте было хорошо знакомо с алгоритмом преобразований, инициированных волей первого лица государства: реформа — контрреформа, война — революция — конституция. Ритм правлений либеральных и консервативных монархов, приливы и отливы реформаторских усилий, сходство вызовов эпохи и сложность поиска ответов на них заставляли современников задумываться о горизонте возможностей государственного маневрирования в рамках преобразований «сверху» и строго по инициативе «сверху». При всей экзотичности процессов турецких преобразований сущностное подобие их реформаторским начинаниям в Российской империи первого десятилетия нового века было столь же очевидно, сколь и общие опасения по поводу возможных последствий этих перемен для государственной стабильности.

Не менее острым и актуальным для российского наблюдателя стал и внешнеполитический контекст восприятия турецких дел. В пространстве Балкан, Кавказа, Ближнего Востока и Средней Азии на тот момент сосредоточились главные коллизии Восточного вопроса в отношениях между европейскими и евроазиатскими державами с их разными моделями переустройства мира. Вектор интереса к внутриполитическим аспектам турецкой жизни (судя по частоте упоминания соответствующих сюжетов) в российской журналистике все более тесно смыкался с внешнеполитическими коллизиями, непосредственно воздействуя на их оценку. Даже острейший Боснийский кризис 1908 года лишь усилил уже открытую для русских журналистов тему внутриполитических новаций в государстве Османов.

Как и было сказано, «политическое время» на Босфоре в тот момент радикально ускорилось, а «густота» событий усилилась до чрезвычайности. Грозный султан, за годы своего правления ставший живой, пугающей легендой, символом реакции в глазах сторонников перемен, к началу революции уже дважды пережил покушения на свою особу. Абдул-Хамид поначалу, похоже, не вполне осознавал всю кризисность момента, упустив время и для переговоров с оппозиционерами, и для подавления младотурецкого движения.

Выступление младотурок в июле 1908 года под лозунгом «Единения и Прогресса», принуждение султана восстановить действие Конституции 1876 года, созыв парламента, попытка контрпереворота в апреле 1909 года, приведшая к низвержению старого султана и парламентским выборам нового, безвольного Мехмеда V Череда всех этих событий, ознаменовавших «обновление по-османски», не могла не вызвать острого интереса со стороны русского общества, недавно впервые пережившего собственную революцию и конституционно-парламентский опыт. Еще никогда столь явно, пусть и не вполне последовательно, власть в своих преобразованиях не шла на поводу у инициативы «снизу» (если, конечно, так можно сказать о молодой военной и культурной элите Турции). Прибавим к этому, что интерес к теме турецких реформ на протяжении нескольких лет развивался на грозном фоне приближавшихся Итало-турецкой (1911–1912) и двух Балканских (1912–1913) войн. Общеимперская закономерность начала XX века (война — кризис — революция) становилась более чем очевидной для наблюдателя, склонного к историческим сравнениям, повышая чувствительность печати и общества к чужому опыту.

В целом же, как отмечает турецкий автор, «краткий период энтузиазма, вызванный объявлением конституционной монархии, быстро уступил место вновь вышедшим на поверхность внешним и внутренним проблемам. Столкновение групповых интересов и конфликт оппозиция — властное большинство продолжались в острой форме» [25].

Пределы же младотурецкого реформаторства, как и любого преобразовательного курса, не затрагивавшего в полной мере фундаментальные структуры империи (в тактике и стратегии начинаний), довольно скоро были осознаны русской сатирической печатью. Примечателен и следующий факт, не ускользнувший от внимания журналистов: перемены в отношении режима к собственной печати, в начале младотурецкого правления сыгравшей роль объединителя сторонников преобразований, в дальнейшем имели негативную динамику. Если в 1910 году в Турции выходили в свет 130 периодических изданий, то к началу Первой мировой войны — 70, а в 1915 году — всего 6. Исследователь отмечает, что к 1914 году «уцелели только официозы партии “Единение и Прогресс”, служившие целям пропаганды агрессии, шовинизма и религиозного фанатизма» [26]. Разумеется, не пережила политического курса стремительно правеющих реформаторов и робко заявившая о себе в предшествовавшую эпоху турецкая сатирическая печать [27].

Российские сатирические издания, также не раз испытавшие на себе приливы и отливы цензурных послаблений со стороны государства [28], по горячим следам событий в Стамбуле активно принялись за создание образа режима младотурок. Они активно искали и исправно находили, а иногда и придумывали поводы для юмористической трактовки «дел турецких». Гротесковым формам изображения и критическому настрою печати в немалой степени способствовали и некоторые особенности происходивших на Босфоре событий. Впрочем, их участникам картина представлялась, скорее, в драматических тонах.

Так, исследователь Ноэль Барбер, мастер воссоздания интересных исторических деталей и подробностей, упоминает граничивший с историческим анекдотом эпизод, последствия которого изменили судьбу империи. После того, как 23 июля 1908 года в своем ультиматуме султану младотурки потребовали в 24-часовой срок восстановить действие Конституции 1876 года под угрозой выступления в сторону Константинополя двух армейских корпусов, для окружения султана стала ясна жесткая альтернатива момента: отказаться от привычной политики подавления или начать гражданскую войну. Однако никто из приближенных и высших сановников, зная темперамент скорого на расправу султана, не решился лично обратиться к правителю, даже когда он сам попросил у них совета. В конце концов, посланника нашли: на эту роль был избран… придворный астролог Абдул Хуба, выходец из Египта, человек решительный и умный, один из немногих, кому султан полностью доверял. Выслушав взволнованных министров и увидев поток телеграмм с мест, свидетельствовавших о надвигавшейся угрозе гражданской войны, звездочет весьма убедительно поведал Абдул-Хамиду о благоприятнейшем расположении звезд в пользу конституционно-парламентских преобразований [29]. Вечером того же дня, послушав мудрого советника, султан внял предупреждению «высших сил» и отослал телеграмму в Македонию с согласием на младотурецкие требования. А уже с началом следующего дня жители столицы, не веря своим глазам, из утренних газет узнали о восстановлении Конституции.

В течение нескольких дней во всех городах страны ликующие толпы, восхваляя мудрость султана, праздновали долгожданное событие; мусульмане братались с христианами, турки — с армянами. Абдул-Хамида, впервые за десятилетия своего правления появившегося на балконе дворца перед жителями Стамбула, восторженно приветствовали массы людей — они не сомневались (по привычке) в том, что и это начинание инициировано их мудрым правителем. Таким образом, султан переиграл своих оппонентов, стяжав в массах славу реформатора. Столь неожиданный поворот дел заставил младотурок поспешить и, обосновавшись в столице, приступить к реальному ограничению султанской власти.

Захватывающие новости из Константинополя стали ярким информационным поводом для русских сатириков, вылившись в целые серии карикатур, стихов, анекдотов и фельетонов под рубрикой «Дела турецкие». Грузная, неповоротливая империя, давняя геополитическая соперница; турок как привычный, исторический враг; султан как воплощение внешней агрессии и внутренней реакции — все эти грозные ипостаси турецкой темы начали все чаще вызывать не только настороженность, но и ехидную усмешку. И происходило это, видимо, по той же психологической причине, по которой подчас вызывает жестокий смех наблюдателя грузный и неповоротливый человек, который внезапно заторопился и впопыхах начал делать нелепые телодвижения.

Впрочем, отступим немного назад и обратимся к сатирической хронике событий Младотурецкой революции на страницах российских изданий, чтобы предметно почувствовать динамику изменений в журналистском восприятии и сатирической трактовке ускоренной модернизации «по-османски».

Тема Конституции — главный сюжет, связанный с младотурецкими реформами, буквально врывается на страницы русских сатирических журналов со скоростью забега на ипподроме. Забавный карикатурный рисунок Ре-Ми [30] в журнале «Сатирикон» прозрачен по смыслу, но не банален во внутреннем посыле, обращая свое острие сразу в две стороны — в адрес и излишне торопливых османских реформаторов, и русских «правых», огульно отрицавших актуальность перемен в России. Под пером художника полусонный, грузный толстяк в образе изрядно помятого былинного богатыря (прозрачный намек на русских «правых») задом наперед сидит на старой кляче. Он даже не смотрит вслед стремительно скачущему к финишу турку и отстающему от него на корпус персу [31]: «Несет их, нехристей! Будто не поспеют» (рис. 1).

Рис. 1. Сатирикон. 1908. № 15. Обложка

Скептическое ворчание консервативного отечественного «богатыря» оттеняется ироничным заголовком: «Международные скачки к конституционному столбу». Аналогия с проблемами российского реформаторства усугубляется многозначностью слова финиш, прозрачно намекая на возможные опасности политических итогов подобных азиатских «забегов». Конституционную тему продолжает обложечная карикатура, открывающая следующий номер «Сатирикона». Маленькая, тщедушная фигурка Абдул-Хамида II на фоне султанского дворца всей своей позой выражает смесь растерянности, недоумения и опасения: над султаном величественно и надменно возвышается аллегорическая женская фигура во фригийском колпаке (символ революции и свободы) и античном хитоне. При виде «Рождения новой конституционной Венеры из вод Босфора» стареющий правитель опасливо размышляет: «Вот единственная женщина, которую я не желая бы видеть в своем гареме» (рис. 2).

Рис. 2. Сатирикон. 1908. № 16. Обложка

Подтекст карикатуры лишь угадывается — турецкий правитель не одинок в своем нежелании «ближе познакомиться» с опасной «незнакомкой». Примечательно, что карикатура отражает реальность ситуации весны 1908 года, когда младотурки еще только рвались к власти, а их активность была сосредоточена главным образом в Салониках. Оттуда внутренний центр «Общества прогресса и единения» распространял свою пропаганду Конституции и представительного правления, резко критикуя султанскую власть и личность самого Абдул-Хамида II.

Занятен в плане развития темы публикуемый «Сатириконом» «Самый краткий словарь» (излюбленный прием издания для вышучивания актуальных реалий политики), «энциклопедические» статьи которого, периодически появляясь на страницах журнала, содержали весьма критические оценки внутренней ситуации и в Турции, и у себя дома, в России. Со временем выступления младотурок, основу которых изначально составляло офицерство, приобрели размах массового движения против властей. Задача восстановления Конституции 1876 года как главная цель восставших была обнародована в марте — апреле 1908 г. и донесена до консулов иностранных держав. В этой ситуации журнал, как бы забегая вперед, рисует занятную картину поведения султана перед лицом революции и оформляет ее в соответствующей энциклопедической статье на букву «А», открывающей «Словарь»:

Абдул-Гамид. — Последний из «могикан». Когда над его головой появилось дуло младотурецкого револьвера, добродушно улыбнулся и, севши на турецкий диван, стал писать: «Найдя Турцию созревшей для конституции, я добровольно жалую ей незыблемые основы представительного строя»… В общем, старик крайне не глупый [32].

В следующих статьях «Сатирикон» по-своему толкует слова и понятия, отражающие кризисную реальность двух империй. К примеру, в алфавитном порядке:

Баррикада. — Нехитрое архитектурное сооружение. Архитекторы строят его сами для себя… и архитекторы, и сооружение, обыкновенно, очень недолговечны.

Война. — Акт, где либо мы побиты кем-то, либо нас кто-либо побьет.

Жиган [33]. — Наименование наиболее почетных лиц из Союза русского народа.

Закон. — Если в хорошем обществе о присутствующих не говорят, то можно не говорить и об отсутствующих.

Кулак. — Конституционное дерево, которое, сжавшись, как мимоза, дает гражданам очень мало тени [34].

Похоже, начальный опыт конституционного правления в собственной стране в сочетании с реформаторским курсом П.А. Столыпина заставил российских журнальных сатириков довольно скептически отнестись к перспективам подобного правления и в Турции. Впрочем, не в ней одной.

В остроумном фельетоне (без автора) «Благословенная страна» — в одном из апрельских номеров журнала за 1908 год — читаем любопытный рассказ о злоключениях некоего турецкого торговца Кара-Ахмеда, прибывшего по делам в Тегеран. Застав там картину полного разорения, хаоса и казней, торговец пытается выяснить, что же причинило Персии столько бедствий, и получает в ответ от прохожих один и тот же ответ: «Конституция…». В ужасе Кара-Ахмед покидает персидскую столицу и возвращается на родину, в «благословенную» Турцию… И что же он там увидел? Конституцию! Оно, конечно, в Стамбуле на кол не сажают, но и порядка там тоже нет. А главное — тут от «конституционной заразы» сходят с ума даже те, кто Конституцию поддерживает. Снова пускается в бега несчастный торговец — за далекие леса и горы — и оказывается в грязном городе у реки, на берегу которой мрачный человек с красным носом и ружьем в руках первым делом спрашивает у него паспорт. Получив вместо документа червонец, человек смягчается и сообщает турецкому «гостю», что река эта — Волга, а людей на улицах нет, потому что все кабаки уже закрыты. В ответ на вопрос, мол, нет ли в городе «эпидемии конституции», красноносый, ухмыльнувшись, не без труда изрекает:

— Констинтун… Фю-ю, брат. Кончена… у нас холера теперь.

— Холера?

— Только холера.

Кара-Ахмед с облеченным сердцем дал человеку с ружьем еще червонец. Благословенная страна!.. Только холера!.. [35]

Напомним: к тому моменту в России уже десять месяцев как произошел Третьеиюньский государственный переворот, сдвинувший вправо вектор политического развития страны, и пять месяцев, как действовала III Государственная дума, с так же смещенным вправо «центром тяжести».

Дальнейшие события в Турции прибавили новых сюжетов русским журналистам. С самого начала лета 1908 года стало ясно, что все попытки властей справиться с волной выступлений, инспирированных младотурками, обречены на неудачу. В конце июля Энвер-бей (один из лидеров младотурецкого «триумвирата» наряду с Талаат-беем и Джемаль-беем), тогда майор, а в дальнейшем — один из высших руководителей младотурецкого правительства, возглавил в салоникском вилайете силы повстанцев, практически парализовав деятельность официальных властей. В ряде городов Македонии Конституция 1876 года по факту восстанавливалась младотурецкими комитетами. Наконец, в ответ на ультимативную телеграмму комитета младотурок в Эдирне (Адрианополе) от 23 июля с угрозой двинуть на столицу силы двух армейских корпусов, султан на следующий же день, как уже упоминалось, опубликовал указ о восстановления Конституции.

Восторги людей и временное (весьма недолгое) единение турецкого общества на фоне происходивших перемен описал военный агент России в Стамбуле:

Громадные сборища народа прошли до сих пор без всякого нарушения порядка (при проходе через мост сорокатысячная толпа даже уплатила за проход). Власти ни разу не вмешивались, даже при выпуске заключенных они не мешали овациями. Говорили речи: выступали женщины, сыновья министров и шейх-уль-ислама, имамы, офицеры; все подчеркивали значение дарованной свободы и кончали провозглашением здравия за султана. При каждом удобном случае толпа выражала свою благодарность армии. Офицеры, разукрашенные эмблемами свободы и флагами, разъезжали по городу, смешиваясь с толпой. Следует отметить, что мусульмане всячески афишируют, что считают христиан своими братьями [36].

Джон Фрили, знаток турецкой истории и повседневности стамбульской жизни, подтверждая распространенность чувства всеобщего единства и восторга, привел такие слова очевидца:

Особо поражала воображение торжественная процессия представителей всех рас, населявших империю, каждый — в своем национальном костюме. Завершала процессию длинная череда экипажей, в которых попарно находились: армянские священники и имамы, имамы и греческие священники, имамы и католическое духовенство, имамы и раввины; все они были одеты в свои самые торжественные облачения. Возможно, ничто так не поражало глаз, как церемония, сопровождавшая первый тур выборов в парламент. Хорошо характеризуя особенности самой революции, это событие по-своему отмечалось в разных областях страны. Так, жители одного из районов Стамбула везли урны для голосования на спине верблюда [37].

Плохо скрытая ирония этих строк, навеянных тем, что произошло в турецкой столице, была, очевидно, привычна для западных наблюдателей. Карикатурист журнала «Шут», добавляя ложку дегтя в бочку меда, откликнулся на эти события рисунком «Подозрительный султан». Из окна кареты выглядывает Абдул-Хамид II. С видом мрачным и настороженным он озлобленно бормочет себе под нос: «Слишком уж, кажется, приветствуют меня мои подданные, черт бы их побрал!» [38].

Русский карикатурист оказался прав: недолго длилось общественное единение на берегах Босфора. С одной стороны, сами младотурки вскоре после революции начали менять свои лозунги, убеждая массы (разными способами, в том числе и силовыми) вернуться к порядку и спокойствию, с другой — султан и близкие ему силы пытались «отыграть» назад хотя бы часть прежних позиций, например, назначать (помимо великого везира) военного и военно-морского министров. И хотя младотуркам удалось отстоять формирование нового правительства под собственным контролем, а также укрепить режим своего правления преобразованием младотурецкого общества «Единение и Прогресс» в партию (октябрь 1908 года), все же ситуация в Турции оставалась нестабильной и неоднозначной.

Наблюдая за событиями в Турции, осенью 1908 года «Шут» неоднократно высказывал свои сомнения в перспективах конституционного развития страны. И даже грубовато каламбурил на тему того, что «одесские портомойни получили заказ от Порты на стирку турецкой конституции» [39].

Октябрь того же года — на фоне принятия программы младотурецкой партии и начавшихся социально-политических преобразований — бросил серьезный вызов новой государственной власти. Суть программы партии «Единение и Прогресс» на тот момент сводилась к ограничению султана в правах и средствах, к введению демократических свобод (слова, собраний, печати), ответственности министров перед парламентом, прав депутатов на внесение законопроектов и к расширению полномочий парламента [40]. Между тем внешнеполитические обстоятельства лишь усложнили ситуацию внутри страны. Аннексия Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины и провозглашение Болгарией вслед за этим своей независимости поставили режим на грань войны, вызвали в обществе недовольство младотурками и спровоцировали волну реакции, которой поспешило воспользоваться султанское окружение.

На все это «Сатирикон» откликнулся «Песней младотурка», полной жалоб и сетований, в тексте которой название победившей партии обыгрывается в невеселой тональности:

Все о прогрессе я
И единеньи,
А равновесье
В большом смятенья.
Фу! Как в угаре я:
Так беспардонно
Ушла Болгария,
Блестя короной.
Что день — несноснее
Моя судьбина:
Прощайте Босния —
Герцеговина!..
Грожу протестами,
Кричу: «воруют!» —
Державы жестами
                               Соболезнуют [41].

Особо отметим, что на протяжении 1908–1909 годов сюжеты, касающиеся внешнеполитических потерь Турции, сатирики непосредственно связывали с последствиями турецких реформ. Карикатуры из серии «Дела турецкие», напоминая своей частотой и единством действия жанр комикса, динамично живописуют бедствия старенького, в общем-то, беззлобно изображаемого султана. На одном рисунке он сидит, жалобно съежившись на табуретке в окружении нацеленных на него многочисленных штыков. Подпись под карикатурой представляет собой цитату из его (как бы) официального обращения к народу: «Дети мои! Я очень люблю вас и, только любя, решил подарить вам конституцию» (рис. 3).

Рис. 3. Сатирикон. 1908. № 17. С. 16

Развернутой метафорой стартовавших в Турции преобразований служит серия карикатур, показывающих, сколь радикально менялся быт султана по мере его «модернизации» под прозападническим младотурецким контролем. Теперь вместо обольстительных гурий в дымке кальяна, в неге подушек и пышных перин (рис. 4 А) правителя окружают сухопарые немолодые европейские «воспитательницы» и строгие, несимпатичные «учительницы» (аллегория плотного и разностороннего присутствия западных держав в стране). В изголовье жесткой кровати ограниченного в своих правах правителя развешаны младотурецкие плакаты, а в изножии лежит… томик Карла Маркса!.. (рис. 4 Б).

Рис. 4. Сатирикон. 1908. № 20. С. 8

Со временем нотки сочувствия султану и концентрация османских сюжетов на страницах российской печати (в сочетании с масштабностью освещения турецкой темы) начинают веселить даже самих авторов сатирических журналов. В одном из номеров «Сатирикона» читаем коротенькую зарисовку «Добрые журналисты»:

«Прочел как-то Абдул-Гамид русские газеты и приятно удивился:

— То есть как, доложу я вам, русские журналисты любят Турцию!.. Четвертая часть газеты о нас!

И австрийцы удивлялись. И болгары. И славяне разные. А русский человек не удивлялся. То-то вот» [42].

В излюбленном «Сатириконом» жанре пьесы на политическую тему подается «международный» сюжет, трактовка которого свидетельствует о понимании темы политической модернизации как проблемы всеобщей, так сказать, «западно-восточной», непосредственно касающейся и внутренней, и внешней политики ряда государств Европы и Азии.

В иллюстрированной юмористической пьеске ее главная героиня, Конституция, описывается в авторской ремарке как «дама средних лет, потрепанная жизнью». Бедняжка никак не может дождаться внимания мужчин к своей особе: Вильгельм II суетливо отмахивается от «дамы», Фердинанд Болгарский попросту ее не замечает и лишь младотурок охотно «приударяет» за солидной особой, игриво приглашая на «открытие парламента», но увести ее с собой на Босфор не успевает. Ворвавшийся на сцену персидский шах, намереваясь отрезать на память прядь волос «прелестной дамы», второпях, «по неосторожности», отрезает ей вместе с волосами и голову. «Все ошеломлены»… И только неунывающий медведь (стоит ли уточнять, чей это образ?), выходя из леса на авансцену действия, удовлетворенно бурчит: «Слава Богу, теперь у нас нет Конституции!» [43].

Отсутствие окончательной ясности в раскладе сил сторонников и противников новой власти как в Стамбуле, так и в провинции, неопределенность формата младотурецких преобразований и их правового обеспечения получили отражение в одном из последних номеров «Шута» за 1908 год. На рисунке изображен мужчина, олицетворяющий собой Османскую империю, — пожилой, дородный, одетый в костюм важного сановника (для непонятливых художник прямо на его феске написал слово «Турция»). Он опирается на постамент с надписью «Конституция», на котором водружен неумело вылепленный бюст некоего существа со злобной, нелепой физиономией (рис. 5). К вельможному «автору» явно неудавшегося шедевра с удивленным выражением лица обращается недоумевающий европеец со словами:

«— Хе-хе… а по какому образцу, смею спросить, вы лепите вашу конституцию?..

И получает самоуверенно легкомысленный ответ:

— Все образцы, видите ли, какие довелось видеть до сих пор — не по вкусу мне, а потому я решил вылепить ее без всякого образца и не на всякий вкус».

Рис. 5. Шут. 1908. № 31. С. 15

Подобный ответ, вложенный в уста «Турции», отражал, как представляется, не только критический настрой по отношению к реформам, но и некоторый дефицит информации у журналистов-сатириков по поводу происходившего в Стамбуле. Ситуация же динамично менялась, обещая все новые сюжеты и объекты для журнальной сатиры.

Примечательно, что в обобщенном образе «Турции» до поры просматривалось представление русских сатириков об османской государственной власти в целом, тогда как более поздние публикации уже четко различали и по-разному трактовали характер поведения султана и его окружения, с одной стороны, и младотурок — с другой. Сами стратегии критики как бы раздвоились, а способы и векторы сатирической интерпретации событий обрели впечатляющее разнообразие.

Так, со временем основным приемом в портретировании двух основных противоборствовавших политических сил на Босфоре стали приметы возраста. Что, впрочем, не удивительно, поскольку такой способ предопределялся и самим названием младотурецкой партии, и молодостью большинства ее членов. Поэтому и Абдул-Хамид II, и его соратники, и силы реакции, и традиционная Турция в целом изображались дряхлыми стариками и старухами, тогда как сторонники нового — крепкими молодцами, брутальными, решительными, полными сил и задора. Именно таким на обложке «Шута» представлен собирательный образ младотурка-повара, который варит густую кашу в большой кастрюле с надписью «Освобождение». К нему подкрадывается злобного вида старуха «Реакция» (турецкий вариант Бабы-Яги). «Повар», вооруженный не только поварешкой, но как минимум двумя кинжалами, и не думает пугаться появления нежеланной гостьи (рис. 6). Между ними следует диалог:

«Реакция: — Ну и кашу заварили — ни себе, ни людям…

Младотурок: — Ладно, бабушка!.. Тебе она не по вкусу, ну а нам так даже и очень нравится!..»

Рис. 6. Шут. 1908. № 38. Обложка

В конце 1908–1909 году в журнальной сатире начала набирать силу тема критики младотурецкого режима, показавшего себя не менее жестким к подданным и ревнивым к власти, чем прежнее правление. Характерная для нового правительства удушающая атмосфера передается карикатуристами буквально, с помощью своего рода визуальных каламбуров. Младотурки предлагают султану «трубку мира», а на деле душат его трубками от кальяна (рис. 7). Похоже, русские сатирики сомневались по поводу прогрессивности таких реформ, которые своим «удушающим» стилем порождали невеселые ассоциации с российскими преобразованиями послереволюционной эпохи — в сопровождении военно-полевых судов и «столыпинских галстуков».

Рис. 7. Шут. 1909. № 16. С. 7

Впрочем, прослеживались в сатирической печати ассоциации и с другими областями жизни двух (практически одновременно) реформировавшихся империй. В подборке карикатур на актуальные темы в неслучайной близости помещены два рисунка. На одном из них — российский либерал (шлепанцы, пенсне, в руках газета) сидит в домашнем кресле, в ужасе разглядывая маленькое, неказистое, глуповатое дитя — освободительное движение: «Что это: сон или явь… неужели это чучело — мое родное детище!» (рис. 8).

Рис. 8. Шут. 1908. № 40. С. 9

На рисунке рядом — младотурок-ребенок отчаянно дергает за веревочку, пытаясь катить игрушечный домик на колесиках под названием «Конституция», тогда как из окошек домика высовываются маленькие непослушные существа, хулигански корчащие рожицы… Младотурок плачет навзрыд: «Такая интересная игра, а главная пружина сломана!» (рис. 9). Зрителю понятно, кто сломал игрушку — в отдалении ехидно наблюдает за происходящим взрослый турок с надписью «Реакция» на шальварах.

Рис. 9. Шут. 1908. № 40. С. 9

Общий настрой карикатурных изображений довольно прозрачен — критика политической инфантильности как синонима непродуманности, поспешности, импульсивности преобразований, затеянных в двух империях. Эти недостатки видятся как признак незрелости политического «возраста» тех сил, которые взяли на себя ответственность и за реформы, и за провозглашенную миссию либерализации жизни империи.

Следующий акт младотурецкой пьесы, связанный с апрельскими событиями 1909 года, вызывает новый всплеск интереса сатирической печати. К весне популярность младотурок в массах стремительно упала. Политические игры на фоне нерешенных социальных проблем, неурожай в Македонии и голод в Восточной Анатолии, ужесточение налоговой политики, недовольство нетурецких народов национальной и конфессиональной политикой нового режима, наконец, наличие сил, жаждавших реванша и возвращения прежних порядков, — все эти обстоятельства были чреваты угрозой массового общественно- политического взрыва.

Мятеж в Стамбуле в ночь с 12 на 13 апреля, поднятый солдатами столичного гарнизона и поддержанный духовенством, привел к временной смене политической верхушки. Лидеры младотурок бежали в Салоники, а Абдул-Хамид II единолично назначил великого везира и нескольких новых министров.

Временная неудача младотурок побудила их к консолидации сил. К тому же население Анатолии в массе своей не поддержало мятежников. Конституционные настроения и преобразования, при всей их противоречивости, оказались необратимыми. Движение объединенных сил младотурок на Стамбул, начатое 16 апреля и встретившее поддержку населения, вылилось в сражение за город, в результате которого 26 апреля столица перешла под младотурецкий контроль. Демонстративные акты повешения мятежников, высылка оппозиционеров из столицы, введение военного положения обозначили поражение антиконституционного мятежа, вызвав новый всплеск повышенного интереса российской прессы к событиям на Босфоре.

В разгар подавления реакционного выступления журнал «Шут» откликнулся на стамбульские события полосной карикатурой, на которой изображались рядовые турки — настороженные, напуганные, недоумевающие. Показателен и их разговор:

«— Кто же теперь владычествует в Турции?

— Веревка…» [44]

Очередная победа партии «Единения и Прогресса» была закреплена знаковыми для истории османской государственности актами — низложением Абдул-Хамида II, лишением его сана халифа и возведением на престол султана Мехмеда V, не обладавшего ни способностями, ни силами управлять своими подданными. Пережившие шок антиконституционного мятежа младотурки, вернув себе бразды правления, не только решительно покончили с наследием низложенного султана, но и озаботились жестким укреплением режима собственной власти. Последовали запреты на забастовки, цензурные ограничения, началось подавление национально-освободительных выступлений.

Над особенностями правления нового султана журнал «Сатирикон» начал с готовностью иронизировать уже по горячим следам апрельских событий в Стамбуле. Ибо в лице Мехмеда V сатирики обрели благодатнейший материал для дежурных острот и глумливых аналогий. На обложке очередного номера карикатуристом изображен новый султан — грузный, болезненно отечный, нелепо обвешанный с ног до головы орденами и прочими высокими знаками отличия. Он собирается наградить орденом единственного воина (тщедушного, слабого человечка), оставшегося от прежде могучего султанского войска, а тот жалобно просит пощады — ему-де и орден-то тяжело носить, так он слаб и немощен [45]. Рисунок создан на тему газетного сообщения о том, что «султаном заказано на сумму 20 000 турецких фунтов орденов». Похоже, более важных дел и нужных трат у нового правителя на закате империи не предвиделось…

Нельзя не заметить, что на этот раз под град сатирических стрел отечественных журналистов попал персонаж позднеосманской истории — Мехмед V, и так обделенный судьбой, причем не только радостями жизни, но и сколь-нибудь полноценным человеческим существованием. На протяжении долгих лет (Мехмеду было 64 года, когда он вступил на трон Османов) будущий султан жил, по сути, на положении пленника своего брата, Абдул-Хамида II, по давней османской традиции не доверявшего никому, а родне — особенно. Заточенный в своих роскошных апартаментах во дворце Долмабахче, не зная города, в котором жил, и тем более народа, которым ему предстояло (пусть и номинально) править, он вел пассивный, неподвижный образ жизни, и если чем и отличался, то разве что хорошим аппетитом.

Последнее обстоятельство чуть было не привело к конфузу в самый ответственный и торжественный момент его жизни (сцена сама по себе — карикатурного характера.) В день восшествия на престол, когда шейх уль-ислам должен был, согласно церемониалу, препоясать нового султана перевязью с мечом Османов, оказалось, что сановник не может охватить руками безразмерную талию нового правителя… Священная реликвия чуть было не упала на пол, но высокому духовному лицу удалось все-таки ее вовремя подхватить, избежав таким образом еще большего, немыслимого в мусульманском мире, конфуза. Однако сюжет стал известен в Европе, вызвав язвительные отклики в печати и обществе [46].

В очередном выпуске «Сатирикона» острие критики обращается как бы «вдогонку» — в адрес режима уже поверженного султана. Жутковатым рисунком с изображением водолазов, рассматривающих черепа на дне Босфора, журнал иллюстрирует следующее газетное сообщение:

«Водолазы, спускавшиеся на дно Босфора, вылезли бледные, дрожащие от страха. А один даже помешался: все дно Босфора, покрытое скелетами, представляет сплошное кладбище». Подпись же под рисунком гласит: «Абдул-Хамид. — Хе-хе!.. Если бы я мог их снова оживить — с такой массой можно было бы основать новое государство» (рис. 10).

Рис. 10. Сатирикон. 1909. №21. С. 9

Использованное «Сатириконом» газетное сообщение звучит вполне правдоподобно с учетом не только тех сражений, в которых участвовала воинственная империя в течение столетий своего существования, но и османского обычая решать многие проблемы государственной и семейной жизни в столице, «пряча концы в воду»… Босфора. Веками там топили и узниц гарема. Однако по воле карикатуриста именно опальному султану пришлось задним числом отвечать за все ужасы имперских нравов прошлого. По сути, он-то и был для сатирической прессы воплощением этого самого прошлого. Но «сквозил» в журнальной карикатуре и другой подтекст. Опасность идеи построения нового государства на «старых костях» с очевидностью витала в воздухе младотурецкого правления, обретавшего после подавленного мятежа все более явные репрессивные черты. Фигура же нового султана, представляя собой не более чем атрибут церемониала, все более удалялась на задворки политики, центрами силы которой на тот период стали лидеры младотурецкой партии и военная верхушка под руководством Махмута Шевкет-паши.

Прямой критикой курса новой военно-политической элиты наполнена карикатура «Шута», изображающая унылую троицу турецких офицеров (рис. 11). Судя по возрасту, выправке и сомнительному благополучию внешнего облика, на рисунке представлены явно не бравые младотурки и не их преданные сторонники. Разговор между офицерами возвращал читателя к теме весьма неоднозначного восприятия нового режима в стране на новом этапе развития этого политического сюжета:

«— А ты замечаешь, Абдул, разницу, как было до конституции и как теперь?

— Еще бы, до конституции люди болтались в неизвестности, будет ли она, а теперь — на виселицах».

Рис. 11. Шут. 1909. № 24. С. 8–9

По мере приближения Балканских войн тема ослабления Турции в результате неуспеха или коррозии реформ получила новое развитие. Слабость дряхлевшей империи виделась как возраставший ресурс Австрии и Германии, которые были непосредственно заинтересованы в постоянном кризисе в стране, подрыве ее и без того ослабленной экономики и политической системы. «Одновременно введя русскую униформу, бельгийские ружья, турецкие фуражки, венгерские седла, английские клинки, французскую строевую муштру, мы создали вместо армии гротескную пародию на Европу», — с грустной самоиронией писал турецкий автор Исмаил Хами [47]. Еще опасней оказалась младотурецкая эклектика в области идей и практики новой государственности, подвергшейся лишь «косметической европеизации».

Другой турецкий автор, пытаясь объяснить (или оправдать) недостатки и эксцессы младотурецкого реформаторства тщетой благих намерений, поясняет: «Политика иттихадистов (младотурок. — Т.Ф.), направленная на то, чтобы представителей разных религий и рас, населявших империю, объединить концепцией “тюркизма” и привязать к центральной власти, и некоторые мероприятия, проводимые ими в этом направлении, еще более усилили волнения во всей стране» [48].

Похоже, уже на этом этапе наблюдений за переменами в жизни турецкого общества отечественные журналисты не без грусти и скрытого сочувствия иронизировали над Турцией, пытавшейся прорваться к провозглашенным политиками «единению» и «прогрессу» — сквозь путы монархической традиции, бремя имперской полиэтничности, властолюбие нового режима и своекорыстие западных «союзников». Черты старости, дряхлости, изнурения, сквозившие в образе уходящей султанской Турции, конечно же, отражали не только возраст опального султана или «изношенность» османского могущества. За этими символами видится, на наш взгляд, и возраст вражды, связавшей когда-то судьбы двух государств и народов, но вражды дряхлеющей, в какой-то степени изживающей себя на фоне понимания общности внутренних и внешних проблем — власти, общества, культурного и социального обновления.

Упомянутая тема возраста как форма критики, имевшей место в русской сатирической журналистике, проявляет себя в портретировании политических контрастов позднеосманской эпохи — безнадежной ветхости старого режима и агрессивной инфантильности нового. И в этом смысле приметы возраста в изображении новой власти выступали эвфемизмом незрелости, непродуманности, легкомысленности, «инфантильной» авантюрности младотурецкого режима, с его специфическими ответами на вызовы времени. Другим полюсом «возрастной» критики в публикациях отечественных сатириков стала «проработка» архаики традиционного османского уклада, своей инерцией тормозившего любые начинания реформаторов.

Однако подчеркнем, что своего рода эйджизм (от англ. ageism — «критика по принципу возраста») русской журнальной сатиры проявлял себя метафорически, в форме культурной критики, а не в дискриминационных социально-политических практиках, свойственных в целом этому явлению общественной жизни и массовых настроений [49].

Примечания

1. Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. М., 2007. С. 262–263.

2. Д. Ливен поясняет эту мысль: «Слабость османов проявилась, как только австрийская и русская армии вторглись в балканские территории империи. Из этого совершенно не следует, что османское правление на Балканах держалось только на силе, инерции и сознании превосходящей имперской мощи… Хотя никто и никогда не спрашивал его мнения, христианское крестьянство Балкан, без сомнения, приветствовало закон, мир и порядок, которые на протяжении первых двух веков несло с собой османское правление. Что еще важнее, большинство балканских христианских элит имело основательные причины приветствовать и поддерживать османское правление, поскольку при нем оно им приносило основные финансовые выгоды» (Там же. С. 253).

3. Там же. С. 250–252, 261.

4. Петросян Ю.Л. Османская империя: могущество и гибель: ист. очерки. М., 1990. С. 244.

5. Киреев Н. Проблема утверждения в Турции светской модели общества // От Стамбула до Москвы: сб. ст. в честь 100-летия проф. А.Ф. Миллера. М., 2003. С. 212–214.

6. Петросян Ю.Л. Османская империя… С. 216–218; Внешнеэкономические связи Османской империи в новое время (конец XVIII — начало XX в.). М., 1989. С. 115–168.

7. Ливен Д. Указ. соч. С. 252–258.

8. Будильник. 1904. № 33. С. 8; № 39. С. 8; Стрекоза. 1904. № 47. С. 9.

9. Мидхат-паша Ахмет (1822–1883 или 1884) — сторонник движения «новых османов», один из авторов первой турецкой Конституции 1876 года, великий везир в 1872, 1876–1877 годах; был умерщвлен по приказу султана Абдул-Хамида II.

10. Kinross J.P. The Ottoman Centuries: The Rise and Fall of the Turkish Empire. N.Y., 1977. P. 529. (Пер. наш. — Т.Ф.).

11. Истоки и перспективы кризисной дихотомии, заданной развитию Османской империи еще в эпоху Средних веков и Нового времени (ставшая традиционной альтернатива: «окуклиться», закрыться от внешних воздействий, или открыться миру в формате европеизации), всесторонне проанализировал В.И. Шеремет (см.: Шеремет В.И. Становление Османской империи, XIII–XVI вв. // Новая и новейшая история. 2001. № 1).

12. Цит. по: Kinross J.P. Op. cit. Р. 530.

13. См., например: Достян И.С. Россия и Балканский вопрос. М., 1972; Петросян Ю.А. Османская империя…; Фадеева И.Л. Официальные доктрины в идеологии и политике Османской империи (османизм — панисламизм). М., 1985.

14. Петросян Ю.А. Османская империя… С. 212.

15. Петросян И.Е., Петросян Ю.А. Османская империя: реформы и реформаторы. М., 1993. С. 158.

16. Kinross J.P. Op. cit. Р. 578.

17. Ibid. Р. 579–580.

18. Ibid. Р. 581.

19. Сибгатуллина А.Т. Султан Абдулхамид II в фотоматериалах, документах и воспоминаниях // Восточный архив. 2011. № 1 (23). С. 43.

20. Там же.

21. Подробнее о восприятии Абдул-Хамида II исламским миром эпохи см.: Kinross J.P. Op. cit. Р. 551–553.

22. Лорд Кинросс так описывает своеобразие момента: «Антилиберальный и брутальный в своих методах, Абдул-Хамид тем не менее открыл путь более либеральному турецкому будущему. За время внутреннего и внешнего мира он систематически заполнял вакуум. В сфере культурной и гуманитарной он добился тех же успехов, что и в области внедрения телеграфа, железных дорог и массовой печати — создал базовую инфраструктуру для дальнейшего продвижения Турции по тому пути, который она будет склонна избрать» (Ibid. Р. 580–581).

23. Ibid. Р. 573.

24. Цит. по: Дятлов Ю.В. Некоторые аспекты националистической доктрины турецкого философа Зии Гекалпа // Османская империя: государственная власть и социально-политическая структура: сб. ст. М., 1990. С. 324. Автор подчеркивает, что культуроцентричные идеи Гекалпа в их функциональных (политических) и философско-мировоззренческих аспектах были присущи общественной мысли всех стран пробудившейся Азии XX в. (Там же. С. 322).

25. Бейдилли К. Конец правления Абдулхамида II // История Османского государства, общества и цивилизации. Т. 1. М., 2006. С. 95–96.

26. Желтяков А.Д. Режим печати при младотурках // Проблемы истории Турции: сб. ст. М., 1978. С. 91.

27. Там же. С. 87–90.

28. На эту тему см.: Голиков А.Г., Рыбаченок И.С. Указ. соч. С. 57, 60, 228, 270.

29. Barber N. Lords of the Golden Horn: The Splendors of Islam and the Fall of the Mighty Ottoman Empire. L., 1976. P. 184.

30. Под этим псевдонимом в «Сатириконе» работал художник Николай Владимирович Ремизов-Васильев (1887–1975).

31. После продолжительных массовых выступлений в 1906 году в Иране произошла конституционная революция, в результате чего в стране утвердилась конституционная монархия, но нестабильность в государстве каджаров сохранялась.

32. Сатирикон. 1908. № 16. С. 4.

33. Хитрый торгаш, хвастун, вор.

34. Сатирикон. 1908. № 16. С. 4.

35. Там же. № 19. С. 2–3.

36. Цит. по: Петросян Ю.А. Османская империя… С. 236.

37. Freely J. Istanbul. The Imperial City. L., 1996. P. 288.

38. Шут. 1908. № 26. С. 14.

39. Там же. № 32. С. 5.

40. Подробнее об этом см.: Киреев Н.Г. История этатизма в Турции. М., 1991; Фадеева И.Л. Концепция власти на Ближнем Востоке М., 1993; Алиев Г.З. Турция в период правления младотурок. М., 1972; Петросян Ю.А., Петросян И.Е. Указ. соч.

41. Сатирикон. 1908. № 27. С. 5.

42. Там же. № 28. С. 5.

43. Там же. № 36. С. 5.

44. Шут. 1909. № 20. С. 5.

45. Сатирикон. 1909. № 16. Обложка.

46. Freely J. Op. cit. Р. 289–290.

47. Цит. по: Barber N. Op. cit. Р. 200.

48. Бейдилли К. Указ. соч. С. 96.

49. Термин ageism ввел в научный оборот Роберт Нейл Батлер в 1968 году для описания общественных и государственных настроений и практик, дискриминирующих те или иные демографические группы людей по принципу возраста. Подробнее о формах проявлениях эйджизма в истории и современности см.: Levy B.R. Eradication of ageism requires addressing the enemy within // The Gerontologist. 2001. Vol. 41. No. 5. P. 578–579; Bytheway B. Ageism. Buckingham; Bristol, 1995; Kimmel D.C. Ageism, psychology, and public policy // American Psychologist. 1988. Vol. 43. No. 3. P. 175–178; Macnicol J. Age Discrimination: An Historical and Contemporary Analysis. Cambridge, 2006.

Источник: Филиппова Т.А. «Больной человек» в эпоху войн и революций. Образ Турции в русской журнальной сатире. 1908–1918. М.: Институт российской истории РАН; Институт востоковедения РАН, 2016. С. 31–63.