«Наше высшее образование не принимает в расчет культуру»: «Агатон» и Бенджамен против Сорбонны

Какова главная задача высшего образования? Дать профессию, которая позволит больше заработать и получить социальный статус выше, чем у того, кто не окончил университет? Вырастить ученого или творца, создателя или открывателя нового? Сформировать сознательного гражданина, ответственного члена общества? Открыть молодому человеку богатства национальной и мировой культуры?

В идеале следует сочетать все перечисленное, дабы создать «гармонически развитую личность». На практике это неосуществимо, так что приходится выбирать. Но что выбрать? Ремесло? Науку? Этику? Культуру? Особенно труден выбор для гуманитариев: их «ремесло» сложнее «монетизировать», зато «наука», «этика» и «культура» представляются им скорее чем-то единым. Но часто ли удается сочетать в одном человеке ученого, гражданина и эстета?

Дискуссии о целях и задачах, а соответственно, о содержании и методах высшего образования ведутся не одно столетие. XIX век, ставший веком научно-технического прогресса, казалось бы, окончательно решил вопрос в пользу «практики» и «позитивного знания». ХХ век, выявивший не только могущество науки, но и оборотную сторону этого могущества, возвысил ценность науки не прикладной, но фундаментальной, и по-новому показал значение гуманитарного знания. Информационный потоп XXI века, подтвердив необходимость и неизбежность узкой специализации, обнажил ее издержки в виде поразительного невежества обо всем прочем. А может, лучше вовсе не «заморачиваться»: купить диплом и делать карьеру, используя связи, а не знания?..

Уверенно ответить на эти вопросы я не могу, да и кто может? Но думать об этом приходится не мне одному. В этой связи нам, возможно, пригодится история одной дискуссии, случившейся немногим более ста лет назад во Франции — стране с одной из самых старых и мощных университетских традиций.

23 июля 1910 года интеллектуальный Париж был взбудоражен статьей в журнале L’Opinion. Некий «Агатон» (Agathon) обрушился на руководство и профессуру Сорбонны, обвиняя их в «германизации» образования, прежде всего гуманитарного, и придании ему антинационального характера. Конкретно автор видел опасность в отказе от преподавания классических языков и в торжестве позитивистской фактографии применительно к истории и литературе, в торжестве «информации» над «пониманием», что выдавалось за единственную «науку». В подтексте ясно слышалось недовольство увлечением германской философией и леволиберальными трактовками национальной истории.

Авторство инвектив оставалось тайной. Разве что очень внимательный читатель мог заподозрить руку молодого критика и публициста Анри Массиса (1886–1970), ученика философа Алена (Эмиля Шартье) и автора книг об Эмиле Золя и Морисе Барресе. Еще 5 июня 1910 года Массис поместил в Paris-Journal под своей фамилией статью с красноречивым заголовком «Защитим себя от германской культуры». В ней четко сформулированы два тезиса, которые лягут в основу выступлений «Агатона».

Первый: «Наше высшее образование не принимает в расчет культуру, претендуя на служение одной лишь науке». Второй: «Составлять библиографии и специализированные труды — это хорошо. Но не надо считать целью то, что является не более чем средством» (НМА, 18–19).

За первой статьей «Агатона», вызвавшей бурю возмущения в Сорбонне и либеральных кругах, последовал прицельный огонь по влиятельнейшим фигурам тогдашнего высшего образования и науки.

Филологу Гюставу Лансону досталось за то, что он свел изучение и обучение истории французской литературы к мелочам фактографии и библиографии, к сопоставлению вариантов и поиску источников вместо понимания идей и красоты стиля. Слушавший его лекции писатель и публицист Рене Бенджамен (1885–1948) вспоминал, как Лансон, создатель «лаборатории слова», «целыми часами диктовал библиографию, дабы удобрить наши мозги» (BFS, 12).

Историк Шарль Сеньобос — суровый обличитель «стиля», «литературы» и «общих идей» в исторических исследованиях, апологет деталей и точности — был показан как автор поверхностных и скучных работ общего характера, неспособный на обобщения.

Официальный историограф французской революции Альфонс Олар подвергся уничтожающей критике не только за политический оппортунизм, обеспечивший ему успешную карьеру, но и за качество подготовки многотомных собраний документов под его редакцией, выпущенных за казенные средства.

Лингвист Фердинанд Брюно, выступавший против обязательного преподавания латыни как бесполезной для изучения и понимания французского языка, предстал под пером «Агатона» не только профессионально несостоятельным, но и политически ангажированным антиклерикалом.

Нотабли оставались верны себе, что позже вызвало к жизни памфлет остроумца Бенджамена «Фарс Сорбонны» (1921). «Наши друзья, наши союзники, народы, которые восхищаются нами, имеют самое высокое и чистое представление о Сорбонне! — иронизировал автор. — Они произносят имена Олара и Сеньобоса с тем же пиететом, с каким говорят о старом бургундском» (BFS, 27). Бенджамен изобразил Олара жонглирующим словами «республиканский» и «светский» и обличающим Наполеона как врага революции, соответственно, недостойного никаких похвал. Сеньобос, «еще более ученый, чем Олар», предстал под его пером отрицателем какого бы то ни было единства в «том, что обычно называют Францией» — единства языкового, культурного, этнического или религиозного. Место Лансона занял его ученик Гюстав Мишо, «фанатик карточек», навевающий лекциями об искрометном Мольере лишь уныние и скуку.

Памфлет Бенджамена, как ранее статьи «Агатона», вызвал острую реакцию либералов, усмотревших здесь покушение реакции на университет как «последний оплот критического духа и свободы суждений» (BFS, 87). «Это королевство напыщенных педантов уже не исправить», — ответил автор «Фарса Сорбонны». «Советую французским студентам никогда не заглядывать в аудитории факультета словесности. <…> Вы полны доверия и надежд. Олар убедит вас в тщете любого исследования, Сеньобос — в непознаваемости прошлого. <…> Вы открываете душу. “Где ваши карточки?” — спросит Лансон» (BFS, 149–151).

Оппонентам пришлось принять во внимание, что «Агатон» говорил не «от себя», но ссылался на мнения опрошенных им парижских студентов и лицеистов. Он заставлял если не считаться с ними, то хотя бы выслушать.

Годом позже статьи «Агатона» вышли отдельной книгой под названием «Дух новой Сорбонны». Тайна псевдонима по-прежнему тщательно охранялась. Только посвященные знали, что за ним скрываются Массис и психолог Альфред де Тард (1880–1925), сын известного социолога Габриэля Тарда. В книге «Припоминания. 1905–1911» (1931) Массис подробно рассказал историю книги и реакции на нее.

Реакция не заставила себя ждать. Историк Эрнест Лависс — член Французской академии и директор Высшей нормальной школы, а ранее один из «столпов» Сорбонны, не только ученый, но и высокопоставленный администратор от образования — признал увлечение профессуры фактографией и «занесением на карточки» последним словом науки, но решительно отказался считать эту методологию вредной для национальной культуры и вызванной германским влиянием. Декан факультета словесности Альфред Круазе ответил «Агатону», «который оказал нам честь, восстав из могилы, дабы открыть правду», что стране нужны «труженики науки», вооруженные «эрудицией», а не «люди духа, симпатичные дилетанты».

В тогдашней Франции слово «эрудит» означало не широко образованного человека, но именно специалиста в конкретной узкой области, знатока фактов без понимания общей картины, педанта, не выходящего за пределы четко очерченной тематики. Одним словом, «специалист по Нестору Кукольнику», не знающий ничего вокруг, если воспользоваться известным примером из отечественной практики.

В начале ХХ века, особенно перед Первой мировой войной, во Франции и России многие ассоциировали данный тип с немецким «герром профессором». Одни иронизировали над ним в духе «суха теория, мой друг» и т.д. Другие, напротив, считали такой подход единственным научным — без максимально полного знания фактов невозможны обобщения — и потому лучшей альтернативой «дилетантизму» и «импрессионизму». Разве не «занесением на карточки» занимались участники знаменитого Пушкинского семинария профессора Семена Венгерова в Петербургском/Петроградском университете? И разве не там — или в непосредственной близости от него — родился «формальный метод» как реакция амбициозной и увлеченной молодежи на господство культурно-исторической школы?..

Спор с Сорбонной имел принципиальный характер и растянулся на годы. «Открывая сыновьям народа сокровища классической культуры, источник энергии, разума и красоты, мы хотим привить всем ощущение наших корней и уважение к ним», — заявил «Агатон» в разгар дискуссии (НМА, 28). Молодежь «просила открыть ей то, что еще оставалось живо в произведениях прошлого, дабы напитаться от них. А ей велели искать у забытых авторов источники великих произведений», — напомнил Массис в 1912 году в статье «Моральный кризис университета» (НМА, 90). «Прямая задача Сорбонны, — подчеркивал он в апреле 1914 года, — хранить вкус и ум литературы, формировать дух своих учеников с помощью дисциплины философского разума, прививать им здоровые интеллектуальные методы, словом, учить их читать и думать, поддерживая в них связь с традицией» (НМА, 82–83). То есть «культура» и «этика» против «ремесла» и «науки».

Массис не был обскурантом или неучем. Он учился у Лансона, владел методологией литературоведческого исследования и дебютировал ученым трудом «Как Эмиль Золя писал свои романы» (1906), основанным на изучении рукописей «Западни», которые после смерти автора были переданы в Национальную библиотеку. Натуралист, циник и атеист Золя в идейном отношении мало интересовал католика и консерватора Массиса, но его привлекла возможность заглянуть в «творческую лабораторию» прославленного романиста. Так что он выступал не против науки о литературе, но против «сухого, мелочного, бездушного» гуманитарного образования, для которого характерны «ужас перед талантом, глумление, зависть, неблагодарность», что делает его направленным «против литературы, против культуры, против духа» (НМА, 74–75).

Формально споры велись о методологии высшего образования и научных исследований, о содержании учебников и учебных программ, однако их идеологический и политический характер вскоре стал очевидным. Сторонниками классического образования (как и в императорской России) оказались консерваторы, а либералы прямо выступали против преподавания латыни как «церковного» языка. На первое место в истории французской литературы выдвигались просветители и романтики вместо классицистов и поэтов «Плеяды», не говоря об авторах более ранних эпох.

Сторонники «современного» светского образования и новейших «научных методов» как на подбор были республиканцами, атеистами, кантианцами, наследниками «принципов 1789 года» и пацифистами. Националисты считали их носителями и пропагандистами «философии поражения», против которой начала восставать молодежь. «Ни к одному поколению старшие не относились так плохо, как к нашему, — заявил Массис в 1912 году, явно имея в виду не Барреса, Морраса или Пеги. — Ни одно поколение так решительно не отторгало себя от них» (НМА, 89).

Общаясь со студентами и лицеистами в процессе подготовки и написания «Духа новой Сорбонны», Массис и де Тард узнали и поняли много больше, чем поначалу рассчитывали. Во-первых, молодые охотно идут на контакт с такими же молодыми, которые ничего им не навязывают, но только расспрашивают, уважительно и внимательно относясь к услышаному. Во-вторых, их волнуют не только проблемы образования, но настоящее и будущее страны, во многих сферах. У них появился замысел нового исследования — о духовных, идейных и политических пристрастиях молодых французов. Так родилась знаменитая книга «Современная молодежь» (1913) — многомерный, хотя и не бесспорный портрет поколения, которому скоро предстояло пойти на фронт мировой войны, откуда вернулись далеко не все.

В 1928 году Массис собрал часть довоенных статей, включая опубликованные под именем «Агатона», в сборник «Аванпосты», который посвятил памяти де Тарда. «Я несомненно оставил бы эти старые вырезки в папках, если бы, перебирая их, не подумал, что некоторые могут быть с пользой перепечатаны, — пояснил он в предисловии, — поскольку те же самые ошибки, о которых в них говорилось, совершаются снова и снова, причем теми же самыми людьми» (НМА, 7–8). Что он сказал бы сегодня?..

Литература

BFS — René Benjamin. La farce de la Sorbonne. P., 1921.

НМА — Henri Massis. Avant-Postes. (Chronique d’un redressement). 1910–1914. P., 1928.