Гуманизм медиаэкологии

Несколько вступительных замечаний к проекту от интернет-исследователя, младшего научного сотрудника НИУ ВШЭ, координатора Клуба любителей Интернета и общества Полины Колозариди:

Клуб любителей Интернета и общества вместе с журналом «Гефтер» открывает серию материалов, посвященных критической рефлексии технологий. Можно предположить, что разговор об усталости от технологий — это только следствие использования вполне определенного языка. Даже нескольких языков: консервативного (в нем прогресс разрушает привычный мир), антикапиталистического (техника в руках корпораций опутывает нас) и даже либерально-хипстерского (гаджеты мешают нам быть вполне креативными, отвлекают, заставляют прокрастинировать). И каждый из таких разговоров происходит в своей замкнутой системе ценностей. Стоит нам выйти из башни, окна которой оборудованы подобной оптикой, — и вокруг мир, который вовсе не устал от технологий. Наоборот, они ему нужны и полезны, в этом мире нет различения на природное и техническое. Мы предполагаем, что можно разоблачить и оптику вечного подозрения, и повседневное опривычивание технологий. Поэтому мы предлагаем разобраться в том, как ученые производят критику технологий. Мы посмотрим не на идеологические дискурсы, а на научные направления и общественные движения вокруг отказа от технологий и медленного образа жизни.

Первый текст о критике технологий — перевод Варвары Чумаковой, исследовательницы из НИУ ВШЭ. Это текст Нила Постмана о том, что такое, собственно, медиаэкология.

Пленарный доклад на первой встрече Ассоциации медиаэкологии (Университет Фордхама, Нью-Йорк, 16–17 июня 2000 года)

Для меня, безусловно, большая честь выступать с пленарным докладом на первой встрече Ассоциации медиаэкологии. Я предполагаю, что меня выбрали в качестве подходящего для этого не только потому, что я есть в наличии, и я благодарю за это организаторов. Но то, что подходит, не всегда самое лучшее. Жак Эллюль подошел бы лучше, но он мертв и, что еще хуже, говорил по-французски. Маклюэн мертв. Так же как Эрик Хейвлок и Сюзанна Лангер. Я не претендую на то, чтобы сравнить себя с этими великими учеными. Они, в конце концов, Авраам, Моисей, Давид и Эсфирь медиаэкологии, не в том смысле, что они были евреями [1], а в том, что их работы придают форму фундаментальным вопросам медиаэкологии. Я знаю, что они духовно с нами, но если бы они дожили до того, чтобы быть здесь этим вечером, то их выступление было бы лучшим началом для этого объединения. Я также должен добавить на тему того, кто мог бы быть лучшим для того, чтобы выступить с этой речью, что есть полдюжины более молодых людей, часть которых — это выпускники программы по медиаэкологии Университета Нью-Йорка, а часть которых — нет, и которые восприняли идеи медиаэкологии гораздо ближе, чем я, и гораздо лучше, чем я, подходят на эту роль.

Но все же я не такой уж и плохой выбор, поскольку вместе с Кристин Нистрем и Теренсом Мораном я участвовал в организации первой на планете образовательной программы, взявшей слово [2] «медиаэкология» для того, чтобы обозначить университетский курс. И поэтому я начну с того, чтобы объяснить, что мы имели в виду, когда взяли этот термин, и сделаю это без попытки навязать вам наше понимание.

Вы, наверное, с удивлением узнаете, что наши первые размышления о предмете были направляемы биологической метафорой. Вы помните из тех времен, когда вы познакомились с Чашкой Петри, что медиум в ней определялся как субстанция, в которой растет культура. Если заменить слово «субстанция» словом «технология», то полученное определение станет фундаментальным принципом медиаэкологии. Медиум — это технология, внутри которой растет культура; это означает, что он задает форму политике, социальной организации и привычным способам думать в этой культуре. Отталкиваясь от этой идеи, мы призвали еще одну биологическую метафору — экологию. В своем исходном значении это слово сильно отличается от того, которое мы используем сегодня. У Аристотеля оно означает «домашнее хозяйство». Он говорил о важности для нашего интеллектуального спокойствия содержать свое домашнее хозяйство в порядке. Первое употребление этого слова в современном значении принадлежит немецкому зоологу конца XIX века Эрнсту Геккелю. Он использовал это слово, как мы используем его сейчас, чтобы указать на взаимодействие между элементами природной среды, с отдельным акцентом на то, как эти взаимодействия ведут к сбалансированной и здоровой среде. Мы поставили слово «медиа» перед словом «экология», чтобы показать, что мы интересуемся не просто медиа, но теми способами, какими взаимодействие между медиа и людьми придает характер культуре и, можно так сказать, помогает культуре поддерживать символический баланс. Если соединить старое значение слова с современным, то можно сказать, что этот термин предлагает поддерживать наше планетарное домашнее хозяйство в порядке.

В ранние годы существования нашего факультета мы сталкивались с высмеиванием, иногда вежливым, иногда резким, по поводу использования слова «медиаэкология». Я думаю, что недовольство вызывало то, что термин был слишком модный, но еще больше то, что термин был более удобным для биологии, нежели для социальных наук, и должен был оставаться в ней. Но с нашей точки зрения, мы выбрали правильное слово, поскольку мы хотели, чтобы люди задумались о том факте, что они живут в двух разных видах сред. Одна — это природная среда, и она состоит из таких вещей, как воздух, деревья, реки и гусеницы. Другая — это медиасреда, и она состоит из языка, чисел, образов, голограмм и всех других символов, техник и механизмов, которые делают нас тем, кто мы есть.

Изначально мы были группой моралистов. Мы хотели создать факультет, который будет сфокусирован на изучении медиасреды, со специальным акцентом на том, действительно ли наша медиаэкология делает нас лучше или хуже. Не все думали, что это хорошая идея, — Маршалл Маклюэн, например. Несмотря на то что Маклюэн предложил создать нам такую кафедру в Университете Нью-Йорка, он не имел в виду, что мы должны задаваться вопросом, могут ли новые медиа, особенно электронные, сделать нас лучше или хуже. Он несколько раз напоминал мне о строках из поэмы Стивена Винсента Бене «Тело Джона Брауна». В конце поэмы Бене делает отсылку к Индустриальной революции и заканчивает такими строками:

Say neither, it is blessed nor cursed.
Say only “It is here.”

Моралистам тут нет места. Маклюэн утверждал, что мы должны принять такую же точку зрения, размышляя о современных медиа: что они ни благословенны, ни прокляты, а просто существуют. Он считал, что этот моральный нейтралитет даст возможность изучить, как именно новые медиа работают. Если кто-то будет тратить слишком много времени на то, чтобы понять, хороши или плохи новые медиа, то это его отвлечет от истинного понимания медиа. Поэтому, хоть я и знаю, что Маклюэн меня любил, он вряд ли любил мои книги, которые он считал слишком моралистскими, раввинистическими, а если и нет, то уж точно слишком субъективно осуждающими.

Я считаю, что есть немалая заслуга в точке зрения Маклюэна о том, что нужно избегать вопросов добра и зла, когда рассуждаешь о медиа. Но эта точка зрения никогда не была моей. Если быть предельно честным, я считаю, что нет никакого смысла изучать медиа вне морального и этического контекста. Я не один, кто так считает. Некоторые из очень важных медиаисследователей — Льюис Мамфорд и Жак Эллюль, например, — едва могли бы написать слово о технологиях без указания на их гуманистические или антигуманистические последствия. И это тот вопрос, которому я посвящу остаток своей речи.

Размышляя о медиа с гуманистических позиций, необходимо принимать во внимание один очевидный факт: люди имеют разное представление о том, что для них хорошо, а что плохо. В этом году мы отмечаем 600 лет с рождения Иоганна Гутенберга. Я уверен, что мы все согласимся в нашем 2000 году, что его печатный станок с подвижными литерами, учитывая все обстоятельства, был хорошей вещью в том смысле, что это гуманитарный [3] прогресс в истории коммуникации. Но люди были не согласны с этим в первое время после его изобретения, особенно в связи с его ролью, которую он сыграл в распаде Священной Римской Церкви. Печать положила Слово Божье на кухонный стол каждого христианина. В таком случае кому нужны Папы и священники, чтобы его толковать? Поэтому Мартин Лютер сказал про печатный станок, что это «самая большая Божья милость, с помощью которой распространяется учение» [4]. В XVI веке было сложно найти преданного члена Церкви, который бы согласился с этим утверждением. Мы можем сказать, что потребовалось 200 лет на то, чтобы ссора между католиками и протестантами — ссора, побужденная печатью, — утихла.

Это ведет к следующему: оценивая гуманистические последствия нового медиа, необходимо принимать во внимание фактор времени. Я думаю, некоторые из вас знают, что среди крайне негативных последствий влияния телевидения — по крайней мере, как я это вижу — есть то, что телевидение делает институт детства устаревшим [5]. Я называю это моральным упадком. Конечно, есть люди, особенно те, кто занят в торговле, которые считают, что исчезновение детства — это хорошая идея. Но даже те, кто, как я, считает, что это катастрофа, должны держать в уме, что через 100 лет так может не казаться. В самом деле, люди могут считать, что идея детства не такое уж и большое достижение — в любое время, как молодые, так и старые, — и чем скорее телевидение разрушит ее, тем лучше.

Поэтому мы должны держать в уме, что, во-первых, люди отличаются друг от друга в своих представлениях о том, что для них хорошо, а что плохо, а во-вторых, то, что изменения, происходящие со временем, могут показать нам вещи совсем иначе, нежели так, как мы их увидели при первом появлении. Становимся ли мы моральными релятивистами, учитывая эти моменты? Необязательно. Возможно, например, сказать, что, когда люди различаются по отношению к моральным последствиям нового медиума, одна из групп не права. Я также думаю, что можно говорить о том, что, когда время меняет то, как люди судят об эффектах нового медиума, время может ошибаться. Я имею в виду, что негативные эффекты нового медиа могут все равно быть и оставаться проблемой, даже если прошло время. Иными словами, время не всегда стирает недостатки медиума. Как и необязательно ослабляет преимущества.

Хороший пример этого можно найти в пророчествах Сократа о письменном слове. Я думаю, многие из вас знают, что в диалоге «Федр» он выступал против письма на основании того, что оно ослабляет нашу память, делает публичными те вещи, которые должны оставаться приватными, и меняет практики образования. Письмо, говорил он, заставляет учащегося следовать аргументации, а не участвовать в ней. Я должен сказать, что 2500 лет, которые прошли с тех пор, не изменили этих негативных последствий. И я должен добавить, что те положительные последствия, которые видел Платон, тоже до сих пор прекрасно видны.

Я добавлю как еще один пример еще более древнее пророчество, касающееся медиа. Я хочу вам напомнить про пророчество, содержащееся во Второй заповеди Декалога [6]. Это заповедь, которая запрещает детям Израиля создавать кумиров или что-либо подобное чему-либо в мире. Я это понимаю так, что автор этого запрета считал, что создание конкретных визуальных образов ослабит способность людей постигать абстрактные идеи, особенно идею Бога, который не существует материально, но существует только в Слове и через Слово. Эта идея о влиянии медиа на человеческую психологию так же верна сегодня, как и 3000 лет назад.

Я это веду к тому, что, держа в уме то, что нет среди людей единого мнения о том, что есть преимущество, а что недостаток, и что время может вносить изменения в наши суждения об эффектах медиума, мы можем составить ясное представление о том, вносит ли вклад или подрывает этот медиум те или иные гуманитарные концепты. Это требует от меня сказать о том, что такое гуманитарные концепты. Давайте начнем с Маршалла Маклюэна и Гарольда Инниса. Как большинство из вас знает, и Маклюэн, который часто это отрицал, и Иннис, который этого никогда не отрицал, имели четкое представление о том, что есть хорошо для людей в отношении медиа. Маклюэн считал, что людям будет лучше, если медиа будут способствовать балансу их сенсориума [7]. Иннис считал, что для людей лучше, если их медиа будут способствовать балансу между их представлениями о времени и пространстве. Единственный раз, который я знаю, что Маклюэн использовал слово «медиаэкология», это его письмо к Клэр Бут Люс, в котором он заметил, что для культуры необходимо ограничить использование некоторых медиумов для того, чтобы способствовать балансу в медиаэкологии. Со своей стороны, Иннис беспокоился о медиуме, который, усиливая предрасположенность к пространству перед предрасположенностью ко времени, с большой долей вероятности делает культуру подверженной военному захвату. Иными словами, в самом деле есть моральное измерение того, как каждый из них оценивал медиа и медиаизменения.

Каковы тогда, по моему мнению, гуманистические вопросы, которые необходимо учесть, если кто-то пытается понять медиа? Я хочу предложить часть из них в форме серии вопросов, и, когда закончу, я надеюсь, у вас будет понимание того, что я понимаю под человеческим прогрессом.

Первый вопрос такой: в какой степени медиум вносит вклад в использование и развитие рационального мышления?

Этот вопрос говорит о том, что я считаю, что рациональное мышление — это один из великих даров человечества, и, следовательно, каждый медиум, который поддерживает его, например письмо или печать, должен превозноситься и быть высоко оценен. И каждого медиума, который этого не делает, например телевидения, следует опасаться. Это не говорит о том, что у письма и печати нет недостатков, а у телевидения — достоинств; это говорит лишь то, что в этой области человеческого развития у нас есть ясный пример того медиума, который поддерживает его, и того, который снижает. Я готов идти довольно далеко в этом вопросе. Например, я напомню вам, что все люди, которые помогли создать электрический мир — от телеграфа до Интернета, — сами получили образование благодаря исключительно письменному и печатному слову, в смысле благодаря ручке, бумаге и книгам. Как они смогли стать такими умными? Впрочем, вы знаете мой ответ: их интеллектуальные способности развивались с помощью медиума, который усиливает абстрактное мышление. Если вы хотите уточнений, вам нужно начать читать про XVIII век. Это было то время, когда зародилось большинство гуманных идей, которые были развиты в дальнейшем: свобода совести, свобода слова, индуктивная наука, права женщин, детство, отвращение к рабству, право управляемых выбирать своих управителей, даже идея прогресса и, вы будете удивлены, идея счастья. Мы обязаны этим идеям рационализму — способу мышления, усиленному печатью. Дэвид Рисман однажды назвал печать порохом разума. У нас не должно быть страха, что мы в опасности, если его слишком много.

Вот второй вопрос: в какой степени медиум вносит вклад в развитие демократических процессов?

Нет сомнений в том, что печатное слово стало ключевым фактором в возникновении демократии, не только потому, что оно разрушило устную традицию и поставило большой акцент на индивидуальность. В «Демократии в Америке» Токвиль беспокоился о том, что печатное слово уведет американцев от ощущения сообщества (комьюнити) и подвинет в сторону того, что он называл эготизмом [8]. Токвиль не знал о радио, телевидении или Интернете, но если бы он мог знать, я уверен, что он спросил бы о них, помогают ли они выдерживать баланс между чувством социальной сплоченности и чувством индивидуальности, оба из которых необходимы для гуманной демократии. Я не думаю, что он был бы впечатлен медиумами, форматы которых поддерживают изоляцию. По итогам мы можем слушать музыку в одиночестве, смотреть телевизор в одиночестве, смотреть видео в одиночестве. И сейчас с помощью компьютера мы можем делать покупки из дома, и мы будем голосовать из дома, и посещать колледж из дома — то есть в одиночестве. Конечно, мы и читаем в одиночестве, что стало, как я уже отметил, важным элементом в развитии индивидуализма, но дисбаланс, усиливаемый новыми медиа, создает проблему, которая будет оказывать серьезное влияние на наше понимание демократии и ее практик.

Несколько лет назад Лоренс Гроссман написал книгу «Электронная республика», в которой он с энтузиазмом предсказал, что в будущем репрезентативная демократия будет вытеснена тем, что он называет партисипаторной демократией (демократией участия). Этим он имел в виду, что цифровые технологии позволят проводить плебисциты (референдумы) каждую неделю, то есть граждане смогут голосовать, нужно или нет нам посылать войска в Боснию, подвергнуть президента импичменту или изменить систему социальной безопасности. Сенат и Конгресс станут во многом не нужны. Иными словами, мы станем безликими гражданами, которые голосуют в одиночестве по вопросам, для которых у нас нет ни времени, ни пространства, чтобы обсудить. Мой единственный комментарий по этому поводу состоит в том, что Мэдисон, Джефферсон и Вашингтон покинули бы страну, если бы такая система была введена в использование.

Третий вопрос — имеющий отношение к первым двум — в какой степени медиум дает бóльший доступ к значимой информации?

В XIX веке мы однозначно страдали от информационного дефицита. В 1830-х годах информация могла путешествовать только так быстро, как это мог человек, то есть примерно со скоростью 35 миль в час на быстром поезде. Перед нами стоял вопрос, как нам получить больше информации для большего числа людей, быстрее и в диверсифицированном виде. Мы начали решать этот вопрос с помощью изобретения телеграфа и фотографии в поздние 1830-е и ранние 1840-е годы. Далеко не все были воодушевлены первыми попытками решить эту проблему. Генри Дэвид Торо отмечал в «Уолдене»:

«Мы очень спешим с сооружением магнитного телеграфа между штатами Мэном и Техасом; ну, а что если Мэну и Техасу нечего сообщать друг другу? Мы стремимся прорыть туннель под Атлантическим океаном и на несколько недель сократить путь от Старого Света к Новому; но первой вестью, которая достигнет жадного слуха Америки, может оказаться весть о коклюше принцессы Аделаиды» [9].

Тем не менее, вопрос о том, что есть значимая и полезная информация, не обсуждался в значительной мере, и 170 лет мы были одержимы механизмами, которые дадут доступ, и дадут его быстро, к Ниагаре информации.

Очевидно, это делает Интернет, и мы должны отдать должную хвалу его эффективности. Но он не помогает нам, как не помогало телевидение или другие медиумы XIX и XX столетий (за исключением, наверное, телефона) решить проблему того, что есть значимая информация. Как я могу это назвать, новые медиа превратили нас в нацию информационных наркоманов, и наши 170-летние старания превратили информацию в сорт мусора. Мой личный ответ на вопрос касательно доступа к информации таков, по крайней мере на сегодня, что скорость, объем и разновидность доступной информации служат в качестве дистракции (отвлечения) и морального дефицита; мы заблуждаемся в том, что серьезные социальные проблемы нашего времени будут решены, если мы получим больше и еще больше информации. Но я надеюсь, что я не должен объяснять вам, что если дети в мире голодают, а таких много, то это не потому, что у нас недостаточно информации. Если на улицах процветает преступность, это не потому, что у нас недостаточно информации. Если дети подвергаются насилию и женщины — побоям, это также никак не связано с недостаточностью информации. Решение этих проблем можно найти где угодно, Билл Гейтс и Николас Негропонте этого еще не заметили, и вряд ли это случится.

И вот финальный вопрос: в какой степени новые медиа усиливают или ослабляют наше моральное чувство, нашу способность к добродетели?

Я знаю, что этот вопрос покажется многим из вас странным или возможно не имеющим ответа. Это в любом случае не тот вопрос, который интересен технологически ориентированным людям или даже профессорам, обучающим технологически ориентированных людей. И все же это версия вопроса, которым задается Жан-Жак Руссо в своем эссе, опубликованном в 1749 году. Это эссе сделало его знаменитым и, более того, открыло путь точке зрения, которую сейчас мы называем романтизмом. Руссо спрашивал, способствует ли технологический прогресс порче морали или ее очищению. Я возвращаю этот вопрос, потому что он был задан в момент, немногим отличающийся от нашего, когда были великие научные и технологические достижения, когда был энтузиазм по поводу изобретателей любого вида, когда была заметна вера в то, что технологические инновации — это то же самое, что и гуманитарный (гуманный) прогресс. В своем эссе Руссо высмеивает так называемые достижения цивилизации, утверждая, что такие достижения ведут к материализму и атеизму, которые, по его мнению, унижают человеческий дух. Руссо помещает себя на сторону религии и духовности, как это делали множество великих поэтов-романтиков, которые ему последовали: Вордсворт, Китс, Блейк, Кольридж, Байрон, Гейне, Бодлер и в наибольшей степени Перси Шелли, который утверждал, что, поскольку наука и технологии осуществляются без морального базиса, они не делают разум восприимчивым к моральной благодетели. Он считал, что поэзия это, конечно, делает. «Великий инструмент морального блага, — писал он, — это воображение, и поэзия оказывает помощь, воздействуя на причину» [10].

Я не могу сказать, что я вижу так же ясно, как Шелли, каковы инструменты морального блага, или инструменты морального зла, или даже инструменты морального равнодушия. Но мне кажется, что те из нас, кто интересуется медиаэкологией, должны уделить больше времени, чем мы уделяем сейчас, тому, какую роль медиа играет в, как это назвал Руссо, порче или очищении морали. В конце концов, никто не будет спорить, что в XX веке было сделано больше достижений в технологии, чем во все предыдущие столетия, вместе взятые. Как тогда нам учитывать тот факт, что в войнах и сражениях было убито больше людей, включая 10 миллионов детей, чем во всех предшествующих веках? Как нам учесть тот факт, что тремя самыми влиятельными идеологиями XX века были нацизм, фашизм и коммунизм, каждая из которых настолько низвела ценность человеческого духа, что люди бежали от них, куда глаза глядят? Как возможно, что среди света белого дня изобретательной технологии проглядывает что-то темное и зловещее, что-то, что бросает ужасающую тень на лучших ангелов нашей природы.

Эстер Дайсон, один из видных апологетов технологического роста, отмечает в своей недавней книге, что те, кто очень сильно переживает по поводу электронного мира, может успокоиться, будучи уверенным, что человеческая природа останется той же. Неудивительно, что она упускает смысл. Человеческая природа останется той же. Но ненавидеть и убивать — это часть человеческой природы, так же как любить и защищать — это тоже часть человеческой природы. Вопрос в том, какая часть будет выпущена на свободу и взлелеяна? А какая часть будет подавлена и иссушена? И, конечно, есть ли какая-то связь между нашей одержимостью технологиями и способностью к моральному развитию? Этот последний вопрос — это то, о чем думали и писали Руссо, Шелли, Блейк, Карлейль и Хаксли. А что мы?

Мне кажется, что есть что-то хрупкое, мелкое или даже глубоко нерелевантное в деятельности факультетов коммуникации, которые игнорируют эти вопросы и которые нацелены на то, чтобы производить технологических апологетов или даже нейтралистов (сторонников нейтралитета), которым доступны неглубокие исторические и философские перспективы. Я подвожу к тому, что медиаэкология — это необходимая ветвь гуманитаристики.

Что ж, есть много других вопросов, которые можно задать в связи с общим вопросом о медиа и гуманистическом прогрессе. Вы можете заметить, что я не сказал ничего по вопросу вклада медиа в развитие художественной выразительности, и не так много о том, улучшают или снижают медиа качество человеческих интеракций; также я ничего не сказал о том, в какой степени медиа поддерживают интерес в историческом опыте. Это важные вопросы, и я надеюсь, что среди вас есть те, кому интересно их задать и попытаться ответить.

Позвольте мне обобщить, что, как я понимаю, основной посыл медиаэкологии состоит в том, чтобы расширять наше понимание того, что такое быть человеком и как следовать морали на этом пути. Среди вас могут быть те, кто считают себя медиаэкологами, но не согласны с тем, что я только что сказал. Если это так, то вы не правы.

Примечания

↑1. Вероятно, можно расценивать как самоиронию Постмана на тему своей близости к еврейской культуре: как пишет его ученик Лэнс Стрейт в воспоминаниях о Постмане (книга «Удивляя себя до смерти: пересмотренный дивный новый мир Нила Постмана» (2014) — Strate L. Amazing Ourselves to Death: Neil Postman’s Brave New World Revisited. N.Y.: Peter Lang, 2014. 170 p.), еврейские корни и обучение в еврейской воскресной школе иногда упоминали оппоненты Постмана в спорах с ним о влиянии телевидения на общество, в частности на детей и т.д., связывая его следование иудаизму и негативное отношение к телевидению. Сам же Постман, как пишет Стрейт, интересовался этой культурой, но рассматривать его идеи о телевидении исключительно через оптику его религиозных интересов некорректно. — Здесь и далее примечания переводчика.

↑2. На английском пишется раздельно “media ecology”, поэтому Постман использует “phrase” («фраза»), но на русском пишется слитно «медиаэкология», поэтому здесь и далее я перевожу не «фраза», а «слово».

↑3. «Гуманитарный» (в оригинале “humane”) здесь и далее употребляется в смысле «человечный, учитывающий ценность человека, относящийся к идее ценности человека, гуманный».

↑4. В речи Постмана это высказывание приводится так: “God’s highest grace by which the gospel is driven forward.”

↑5. Эта мысль подробно развита в книге Нейла Постмана «Исчезновение детства». — Strate L. Amazing Ourselves to Death: Neil Postman’s Brave New World Revisited (1982). На русский не переводилась целиком, но есть реферат в «Отечественных записках» (2004, № 3 (18)).

↑6. Декалог (Закон Божий) — это Десять Заповедей. В еврейской традиции содержатся в 20-й главе книги Исход, 2-й книги Пятикнижия. Вторая заповедь: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои» (Википедия).

↑7. Не стала переводить на русский, даю в кальке с английского (изначально с латыни). Из английской «Википедии»: «Общая сумма всех ощущений» (https://en.wikipedia.org/wiki/Sensorium). Органы восприятия, ощущения представляли большой интерес для Маклюэна, тот же сюжет про «медиа как внешние расширения человека» — об этом.

↑8. Эготизм (от англ. egotism — самовлюбленность; и от греч. Εγώ — я) — термин гештальт-психологии, означающий преувеличенное мнение о себе, преувеличенное чувство значения своей личности (Википедия).

↑9. Перевод цитируется по изданию Генри Дэвид Торо «Уолден, или Жизнь в лесу» (пер. З. Александрова. М.: Наука, 1979).

↑10. В речи Постмана: “The great instrument of moral good,” he wrote, “is the imagination, and poetry administers to the effect by acting on the cause.”

Источник: Media Ecology Association