Павел Гнилорыбов
«Застучала однообразно машина ремингтон»: судьба пишущей машинки в Российской империи
Из истории вещей: повседневность без героев
5 211 
Предметы материальной культуры приходят и уходят. Счеты, арифмометры, патефоны сейчас занимают умы только заядлых коллекционеров и энтузиастов. Но каков главный звук XX века? Конечно же, короткий стук печатной машинки. За столетие активного существования, с 1880-х по 1980-е, она успела от веселого аттракциона превратиться в предмет, с помощью которого создавались образцы художественного искусства, например стихограммы Дмитрия Пригова. О Бродском писали: «Для Иосифа стук машинки и печатание черных букв на белой бумаге было чуть ли не священным ритуалом». Леонид Андреев замечал: «Тебя не шокирует ремингтон? — уж очень я привык к нему. Но все равно — и чернилом целую тебя». В доме Льва Толстого была особая «ремингтонная» комната. Появление печатной машинки произвело на писательскую и журналистскую братию Российской империи огромное впечатление.
Как и всякое технически сложное изобретение, наша героиня имела множество прототипов. В 1870-е годы в России получила распространение пишущая машина Михаила Алисова, которую автор продемонстрировал на Всемирной выставке в Филадельфии, в русских военных ведомствах. Писари учились печатать на ней «в 6 дней, работая только по 3 часа в день» [1]. Скорость работы сам изобретатель определял в 60 букв в минуту. Он предполагал, что его детище прежде всего займет место в канцелярских и деловых учреждениях. В боевое время она пригодится в полковом и дивизионном штабе, заменяя писаря, уверяет рекламный буклет. Для домашнего употребления наборно-пишущая машина Алисова казалась громоздкой, весила от четырех до восьми пудов. Но популярность машины, которой прочили будущность, упала из-за государственного регулирования печатной отрасли: инструмент приравняли к типографскому, и все напечатанное в конце 1870-х годов, следовательно, должно было проходить через цензуру.
На Всемирной выставке в Париже в 1889 году отдел Соединенных Штатов предлагал довольно большое разнообразие моделей пишущих машин. В середине 1890-х годов российские авторы пока лишь предполагали, что «частные лица, ведущие большую переписку, будут пользоваться услугами пишущих машин» [2]. Новинку по-прежнему считали предназначенной исключительно для деловой сферы среднего и крупного бизнеса.
Еще мы можем с достаточной точностью назвать срок первой стихотворной реакции русской публики на возможности пишущей машины. В.М. Гаршин в 1887 году посетил В.Г. Черткова, но не застал его дома и напечатал следующие строки:
О ты, явивший мне писательну машину,
Поведай мне, как ее управлять,
Дабы я мог чувствительну стишину
Тебе на той машине написать.
Автор обзора технических средств, касаясь судьбы пишущей машинки, замечает в 1896 году: «В настоящее время она хотя и входит в употребление в России, но еще не настало то время, когда публика проникнется убеждением, что пишущая машинка не роскошь богатых людей, а необходимый для ежедневного обихода предмет…» [3] Среди преимуществ машинки автор называет большую скорость печати — от 40 до 75 слов в минуту, отсутствие «паралича в пальцах», возможность слепым наконец-то излагать свои мысли.
Говоря о малом распространении печатной машинки в России, подчеркивалось, что лишь в одном Нью-Йорке на рубеже 1880–1890-х годов существовало 78 контор по продаже этой технической новинки, машинку можно было арендовать в каждом крупном отеле или даже поезде. В 1890-е годы пишущие машинки приобретали даже в качестве составляющей интерьера! «Наиболее употребляемые машины представляют собой красивый предмет обстановки кабинета». О том, что печатная машинка стала значимой деталью, свидетельствуют многочисленные русские пьесы рубежа веков: «Справа письменный стол, на нем книги, журналы, инструменты, бюсты — Боткина, Пирогова и друг. Слева длинный стол, на краю пишущая машина».
Но вскоре ситуация начала меняться: «Ремингтон» докладывает, что больше 800 пишущих машинок используется в правительственных учреждениях Санкт-Петербурга, другие фирмы отчитываются о продаже 500–600 экземпляров своей продукции в России. В рекламных проспектах 1901 года товарищества «Ж. Блок» машинка «Ремингтон» подается как «лучшая из изобретенных для введения в России».
Массовое проникновение аппаратов в гоголевские уездные городки начнется в начале XX века: так, в 1903 году Кологривская управа ассигновала на приобретение «Ремингтона» 325 рублей, Глуховская управа — 372 рубля. Земские органы рисуют «громадные преимущества» новых инструментов. Некоторые правительственные учреждения даже посылали чиновников в другие города перед покупкой пишущей машинки или мимеографа. Массовое приобретение технических новинок провинциальными органами власти приходится на 1901–1903 годы.
Цены на машинки зависели от модели и габаритов. Так, К. Шинц, в изобилии размещавший рекламу в изданиях 1894 года, имевший отделения своей фирмы в Москве и Санкт-Петербурге, предлагал машинку Jost за 250 рублей с русским шрифтом и 235 рублей с латинским шрифтом. Миниатюрная Merritt обошлась бы покупателю в 40 рублей. Модель «Космополит» оценивалась в 95 рублей. За «Гаммонд» брали 225 рублей. В московском «Мюре и Мерилизе» за машинку «Галл» с пятью возможными типами кириллических шрифтов просили 78 рублей. В 1911 году за машинки фирмы Jost прейскуранты требовали уже от 285 до 340 рублей. Это, конечно, накладывало отпечаток на распространение машин — при доходе крупных чиновников и профессоров в несколько тысяч рублей в год, а простых рабочих в 300–400 рублей покупка становилась непосильной.
Одним из первых, кто отчитался о влиянии пишущей машины на работу и повседневную жизнь, стал общественный деятель И.И. Янжул. В статье 1897 года «Нечто о воспитательном значении пишущих машин» он отмечает, что после месяца пользования «Ремингтоном» практически перестал браться за перо и лихо печатал статьи и лекции. Янжул считает, что за год цена машинки вполне окупилась: больше не нужно нанимать секретаря для диктовки статей и корпеть над бумагами, исправляя юношеский дурной почерк. «Проведя три часа за работой непрерывно — я уже не чувствую старой усталости и несмотря на долгописание голова свежа и мысли вяжутся свободно» [4]. Янжул проповедует новое средство: у ребенка использование машины развивает волю, дисциплину, внимание и страсть к порядку.
Литераторы охотно признавали, что, получая машинописное письмо, корреспондент часто разочаровывается, ведь шрифт холоден, стандартизирован и лишен эмоциональной окраски. Но необходимость отвечать на десятки писем ежедневно брала свое. М. Волошин отмечал: «Если б мне пришлось рукой написать столько, сколько я должен был переписать за это время стихов, то у меня бы уже пальцы отнялись». З. Гиппиус, в 1909 году жалуясь Ф. Соллогубу на «окостеневшее перо», отмечает: «…Хорошо вам, вы все ваши чары на ремингтоне…»
Появление новых технических средств подстегивает преступников, и пишущие машинки в 1900–1910-е годы прочно обосновались в криминалистических учебниках, особенно в разделах по установлению авторства анонимных писем. Оттиски на бумаге предлагается рассматривать под микроскопом. «Благодаря сравнительно небольшому количеству пишущих машин, находящихся в употреблении, установление тождества машины в большинстве случаев равносильно выяснению личности авторства текста» [5].
Как только родилась пишущая машинка, литераторы разделились на два лагеря: одни приветствовали механизацию и облегчение труда, другие писали фантастические повести из серии «Восстание машин». Тема эта столь обширна, что достойна отдельного исследования и уходит в область философскую. Петр Энгельмейер в незаурядной брошюре «Технический итог XIX века» отмечал: «…Возлагаю большие надежды на швейную машину, велосипед, фотографический аппарат и пишущую машину: проникая в интимную жизнь лиц, далеко стоящих от техники, они являются живыми проповедниками ее здравого понимания» [6]. Машинке отводили будущее более значительное, чем случилось в реальности. Андрей Гартвиг, рассуждая о школьной реформе, пришел к выводу, что педагоги скоро перестанут следить за правильностью письма, потому что телефон и ремингтон заменят человека [7].
Бунин предупреждал Катаева: «После того, как вещь готова в рукописи, можете перепечатать на машинке. Но само творчество, самый процесс сочинения, по-моему, заключается в некоем взаимодействии, в той таинственной связи, которая возникает между головой, рукой, пером и бумагой, что и есть собственно творчество». Для Бальмонта пишущая машина, напротив, является альфой и омегой литературного процесса: «Бальмонт пишет стихи почти без передышки и сразу начисто, на пишущей машинке — черновиков у него нет. Утром, выпив кофе, он, как полагается по его программе, настукивает три стихотворения, потом идет завтракать, а когда после завтрака снова усаживается за машинку, возле нее лежат уже не три, а шесть стихотворений — три из них нащелкала сама пишущая машинка, и он не знает, которые принадлежат ему, которые ей, и все их вместе посылает в редакции журналов» [8].
Образ машинки успел закрепиться в культуре. Гумилев так рецензирует второе издание «Камня» Мандельштама: «Эта мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она по самым разнородным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа». В массовой литературе звуки машинки становятся необходимым элементом описания конторы или любого коммерческого предприятия. Александр Соболев пишет, что именно в Российской империи плодовитого писателя стали сравнивать с пишущей машинкой [9]. Он приводит метафору Горького: «Дмитрий Мережковский — известный боголюбец христианского толка, маленький человечек, литературная деятельность которого очень напоминает работу пишущей машинки: шрифт читается легко, но — бездушен и читать его скучно».
Как любой множительный аппарат мы склонны с 1990-х годов именовать «ксероксом», так и печатная машинка в Российской империи прочно закрепила за собой название, данное по единичному производителю. Даже машинистку иногда называли «ремингтонисткой» или «ремингтонщицей». Позиции «Ремингтона» смог поколебать только «Ундервуд», да и то к 1910-м годам.
Умножались в количестве курсы обучения работе на пишущих машинках. Так, в классе Императорского женского патриотического общества, где имелись «Ундервуды», «Ремингтоны», «Смит-Премьеры», «Канцлеры» и «Миньоны», 30 уроков обходились посетительнице в 4 рубля, а 75 уроков — в 10 рублей [10]. При относительно небольшой плате профессия машинистки стала привлекательной для независимых дам и послужила значительным подспорьем в экономической эмансипации женщин. Газеты и адресные книги пестрели объявлениями: «Принимаю переписку всевозможных бумаг на машине “Ремингтон”, работу исполняю аккуратно и в назначенный срок».
Нынешнему поколению эти волнения неведомы. Лишь некоторые журналы до сих пор принимают машинописные рукописи. «Сами машинки, даже недавно до зависти модные, красящая лента (черная, лиловая, двухцветная), копирка, разные приспособления для ухода за машинкой и машинописной работы обретают статус музейных экспонатов. Профессия машинистки, без которой еще недавно было не в силах обойтись ни одно учреждение, ныне, похоже, сделалась такой же редкой, как машинист паровоза» [11], — с грустью отмечают авторы толстых журналов. Но недавно я притащил домой весящий добрых полпуда «Ленинград», выпущенный в 1939 году. Прохожие смотрели на неведомого зверя с недоверием и легким испугом. Оживлять забытое и ушедшее всегда приятно. Покупайте ленты для машинки, пока они еще продаются.
Примечания
Комментарии