Взлет и падение европейской меритократии

Когда ты не можешь объяснить поведение людей, проще всего убедить себя, что люди сами не понимают, что творят. Именно таким самоубеждением заняты европейские лидеры политики, бизнеса и медиа перед лицом захлестнувшей старый континент волны популизма. Они в ужасе от того, что многие их соотечественники голосуют за «безответственных демагогов». Они никак не могут понять истоки гнева, обращенного против мерократических элит, символизируемых отлично подкованными и опытными чиновниками из Брюсселя.

Почему представители образованного класса так унижены во времена, когда усложнение мира вроде бы предполагает, что они нужны населению в наибольшей степени? Почему люди, работающие изо всех сил для того, чтобы их дети смогли окончить престижнейшие университеты, не хотят доверять их выпускникам? Почему любой отныне согласится с Майклом Гоувом, агитировавшим за Брекзит в тех выражениях, что люди «сыты по горло экспертами»?

Вроде бы очевидно, что меритократия (система, в которой наиболее талантливые, способные, образованные, прошедшие самые сложные тесты, помещаются на лидирующие места) лучше, чем плутократия, геронтократия, и, по-видимому, даже система правления большинства — демократия.

Но меритократические элиты Европы вызывают ненависть не только потому, что популисты бьют на глупость, тогда как простые люди растеряны. Майкл Янг, британский социолог, который и создал в середине ХХ века термин «меритократия», вряд ли бы удивился такому повороту событий. Он первым обосновал, что вопреки заманчивости идеи меритократии для большинства людей, меритократическое общество станет катастрофой. Оно бы создало общество самодовольных и высокомерных победителей и обозленных и отчаявшихся проигравших (losers). Триумф меритократии — Янг это понимал — привел бы к крушению политической общности.

Политика и культура Центральной и Восточной Европы

Меритократы становятся несносными для критиков не самим фактом своего успеха, но своей уверенностью, что всем своим успехом они обязаны умению работать больше других, способности приобретать квалификацию выше, чем у других, умению выдерживать «краш-тесты», проваленные остальными.

Парадокс нынешнего политического кризиса в Европе коренится в том, что элиты Брюсселя порицаются за то, чем несказанно горды: за космополитизм, за умение сопротивляться общественному давлению, за профессиональную мобильность.

В Европе меритократическая элита — наемная элита, примерно как лучшие футболисты, которых перекупают самые успешные клубы по всему континенту. Успешные голландские банкиры переезжают в Лондон, умелые немецкие бюрократы — в Брюссель. Европейские институты и банки, в точности как футбольные клубы, тратят огромные суммы на покупку лучших «игроков». Но это и значит, что в этой системе победа — одно и то же, что игра на футбольном поле или на банковской скамейке запасных.

Но что произойдет, когда все эти футбольные команды начнут проигрывать или экономика замедлит рост? Фанаты забросят своих кумиров. Ведь нет ничего, что бы связывало фанатов и игроков вне громких побед. Это люди не одного — скажем, соседского — круга. У них нет общих друзей или общих воспоминаний. Многие игроки даже не из той страны, из которой команда. Можно восхищаться «ушедшей» звездой, но у вас нет ни малейшей причины сожалеть о ней.

С точки зрения меритократических элит, их успех вне их стран — доказательство их таланта, но в глазах многих людей сама их мобильность — повод к недоверию. Люди верят лидерам не столько за их профессионализм, сколько за их мужество и приверженность заявленным принципам, а равно за то, что они остаются со своим народом в кризис, а не используют систему запасных выходов, ведущих к персональным вертолетам.

Парадоксальным образом, конвертируемость знаний нынешних элит, их способность одинаково управлять банком в Болгарии и Бангладеш или преподавать в Афинах и Токио и вызывает наибольшие подозрения. Люди боятся, что в бедственные времена меритократы предпочтут уехать, а не понесут тот или другой урон, разделяя общую судьбу.

Поэтому неудивительно, что лояльность, понятая как безусловная преданность этническим, религиозным или социальным группам, и составляет сердцевину нового европейского популизма. Популисты обещают людям не судить их только по их заслугам. Они обещают солидарность вместо «положенной» справедливости.

В отличие от ситуации столетней давности, нынешние лидеры-популисты не требуют национализации индустрии — но вместо этого обещают национализацию элит. Они обещают людям не спасти их, но остаться с ними. Они обещают восстановить национальные и идеологические скрепы, разрушенные глобализацией. Одним словом, популисты обещают избирателям не компетентное управление, но эмоциональное единство. Они обещают восстановить связь элит и народа; и многие в сегодняшней Европе находят это многообещающим.

Американский философ Джон Роулз обращался ко множеству либералов, когда доказывал, что проиграть в меритократическом обществе не столь болезненно, чем проиграть в обществе откровенно несправедливом. В концепции Роулза честность игры примиряет людей с поражениями. Но теперь мы начинаем понимать, что великий философ мог ошибаться.

Источник: The New York Times