Мученик утопии

Волошина С.М. Утопия и жизнь: Биография Николая Огарёва. – СПб.: Владимир Даль, 2016. – 509 с.

Николай Платонович Огарёв принадлежит к числу якобы «всем известных» и потому якобы «неинтересных» персонажей русской культуры. «Друг и сподвижник А.И. Герцена» — этой формулой, отбивающей всякую охоту узнать что-нибудь сверх нее, обычно покрывается представление о нем даже у весьма просвещенных людей. В советских работах об Огареве, естественно, на первый план выходило его «революционно-демократическое» мировоззрение и деятельность, и потому возникновение и устойчивость данной формулы понятна. Между тем это очевидная несправедливость. Огарёв, разумеется, гораздо менее значительная фигура, чем его великий друг, но в своем роде не менее примечательная. Не будучи оригинальным мыслителем или выдающимся мастером слова, он, быть может, даже больше, чем Герцен, воплотил в самой своей жизни тот новый дух, который внесли в русскую культуру т.н. «люди сороковых годов» — дух романтического преобразования общества и межчеловеческих отношений на началах гуманности и социальной справедливости.

Свойственный Николаю Платоновичу бескомпромиссный идеализм заставлял его с максималистской полнотой утверждать в повседневной действительности идеи своего круга, большинство представителей которого (в том числе и сам Герцен) были в этом отношении куда как практичнее. Достаточно сказать, что он единственный из представителей русской культурной элиты той эпохи освободил своих крепостных еще в николаевское время — в 1840 году. И в этом смысле Огарёв — не бледная тень автора «Былого и дум», а едва ли не самый репрезентативный представитель «молодой России» 30–50-х годов позапрошлого столетия.

Новейшая и подробнейшая биография Огарёва, написанная специалистом по русской культуре середины XIX века С.М. Волошиной, как раз является попыткой показать этого замечательного человека с указанной стороны. Нельзя сказать, что автор здесь не имел предшественников. Огарёва-«идеалиста» открыл русской читающей публике еще в начале прошлого столетия М.О. Гершензон. Но, во-первых, после 1917 года, по вполне понятным причинам, такой подход много десятилетий не находил себе последователей. Во-вторых, при всей ценности гершензоновских работ, не так давно переизданных, они не составляют развернутого, систематического жизнеописания Николая Платоновича.

С.М. Волошина в своей попытке, на мой взгляд, добилась подлинного успеха. Она не привлекает каких-то ранее неизвестных архивных материалов, благо, фактическая сторона жизни Огарёва хорошо изучена предшествующими поколениями исследователей. Она создает новый целостный образ своего героя. На страницах книги мы видим живого, из плоти и крови, увлекающегося, заблуждающегося, но упорно идущего раз выбранным путем своеобразного мученика веры «людей сороковых годов», сделавшего свою жизнь полем экспериментов для проверки на практике собственных (и своих друзей) теоретических выкладок. По словам автора, «“жизнестроительство” Н.П. Огарёва — уникальное явление с точки зрения взаимоотношений идеалов и действительности… обладая обостренной, тонкой чувствительностью к интересам, идеям, новым веяниям века — к Zeitgeist’у — он чутко их воспринимал, усваивал, трансформировал — и пытался напрямую воплотить их в жизнь, несмотря на все “сопротивление материала” и трагические последствия, неизбежно из этого сопротивления возникавшие. Биография Николая Платоновича Огарёва одновременно выглядит и историей его времени и современников, представленной и рассказанной на “конкретном примере”».

При таком подходе совершенно естественно, что политическая ипостась героя интересует автора гораздо меньше, чем его духовные искания, а особый акцент делается на тех из них, которые наиболее созвучны современности. Скажем, особо внимательно рассматривается принципиальный феминизм Огарёва (С.М. Волошина даже называет его первым русским феминистом), выразившийся, как это свойственно Николаю Платоновичу, не только в красивых фразах, но и в конкретных поступках: полная свобода, которую он предоставил обеим своим женам, и альтруистические усилия по спасению «погибших, но милых созданий» свидетельствуют об этом более чем красноречиво. Впрочем, исторический фон огарёвской биографии прописан автором тщательно, со знанием дела, особенно интеллектуальная атмосфера эпохи, даны рельефные портреты ближайших товарищей Николая Платоновича — конечно же, в первую очередь Герцена и Бакунина.

Автор относится к герою с нескрываемым сочувствием, что добавляет увлекательно выстроенному повествованию теплоты и эмоциональности, при этом нимало не впадая в идеализацию, не скрывая ни его слабостей, ни ошибок, что вносит в книгу элемент этакой «чеховской» грусти. С одной стороны, в столкновении огарёвской утопии и житейских обстоятельств, в которых ей приходилось реализоваться, есть немало комичного, с другой — чем ближе жизнь Николая Платоновича подходила к закату, тем более эта коллизия приобретала трагическое звучание. Лично меня особенно поразили страницы, посвященные деятельному участию Огарёва вместе с Бакуниным в нечаевской авантюре, в которую «старички» попытались втянуть и дочь своего покойного друга Герцена. Последний, кстати, незадолго до смерти удивлялся, откуда вдруг в «Нике» проявилась «платонически террористическая жила». И действительно, тихий, кроткий, гуманнейший, мухи не обидевший Огарёв в своих стихотворных прокламациях призывал, например, к такому:

…Мы расправу учинить должны,
Суд мирской злодеям-ворогам,
А злодеи эти вороги:
Все дворяне, все чиновники,
Люди царские, попы, купцы…
Мы расправу учинить должны,
Суд мирской царю да ворогам.
Припасайте петли крепкие
На дворянские шеи тонкие!
Добывайте ножи вострые
На поповские груди белые!
Подымайтесь, добры молодцы,
На разбой — дело великое!..
…Будут плакать, будут сетовать
Жены их и дети малые;
Не должно для них пощады быть,
Надо всех их нам со света сжить,
Города, дворцы огнем спалить,
Чтоб не знали, где главы склонить.
И очистим мы землю русскую
От всех ворогов да бездельников…

[Выделено мной. — С.С.]

Вряд ли сам Николай Платонович был способен накинуть «петлю крепкую» на «дворянскую шею тонкую» или «ножом вострым» взрезать «поповскую грудь белую» — тем удивительнее теоретическая и безответственная свирепость его призывов.

Итог жизни Огарёва — вроде бы сплошные развалины по всем направлениям его «жизнестроительства»: «Увы: большинство попыток прямой “программности” в жизни заканчивалось трагично. Жены не ценили свободы, экономические преобразования в рамках одного имения дохода не давали, крестьяне работать не хотели на свободе так же, как и в неволе, политический радикализм скомпрометировал себя, а спасение “падших созданий” вкупе с пристрастьем к вину разрушило здоровье», — вынуждена констатировать автор. «Жизнь Ника, поэта-романтика, а не политического деятеля, к чему он был привлечен по чувству дружбы, но не по натуре своей, должна бы была, судя по ее началу, проходить в роскоши и радости, а она была рядом лишений, страданий и утрат… Ничто не удавалось ему в жизни — все было разбито, и душа, и сердце, и здоровье», — писала хорошо его знавшая Татьяна Пассек.

Тем не менее, С.М. Волошина отказывается считать жизнь своего героя неудачей, а, напротив, доказывает, что с точки зрения его системы ценностей она была прожита как должно. Ибо Огарёв никогда «не руководствовался соображениями комфорта и бытового успеха, на редкость последовательно исповедуя выбранную с юности жизненной программу… В отношении идеалов и иерархии ценностей самого героя книги его жизнь была на редкость последовательной и удачной: пожалуй, редко кто в мировой истории выстраивал биографию так близко к чаемому идеалу». Вряд ли большинство людей сочтут такую жизнь счастливой, но Николай Платонович менее всего стремился походить на большинство, ощущая себя пророком, апостолом нового мира — а такое призвание не обещает счастья, во всяком случае, в банальном смысле слова:

Я в старой Библии гадал
И только жаждал и мечтал,
Чтоб вышли мне по воле рока —
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.