Возможно ли взаимопонимание: как современное глобальное общество понимает терроризм?

Последние несколько лет характеризовались резким расхождением позиций большинства ключевых международных игроков по поводу определения терроризма. Это, в частности, проявляется в распространенности взаимных обвинений в «двойном стандарте», что было особенно хорошо видно в конце 2016 года, например, по ходу международных дискуссий вокруг штурма Алеппо. Те группировки, которые правительство Асада, Иран и Россия считали террористическими, многие их оппоненты в суннитском арабском мире и на Западе описывали как умеренные. Более того, убийство российского посла в Турции сопровождалось декларацией террориста о связи его действий с ситуацией в Алеппо, что породило даже определенную симпатию к нему в мировой прессе со стороны сил, враждебных руководству России.

Однако разногласия в дефинициях терроризма не сводятся к геополитике. Широко дебатируются вопросы об ответственности за многочисленные теракты, совершенные «одинокими волками», начитавшимися в Интернете разного рода материалов. Обсуждается вопрос о разграничении действий террориста и психопата (например, в связи с делами Бобокуловой и Карауловой в России, а также в связи с делом «стрелка из Орландо» Матина в США) и т.п.

Наряду со многими перечисленными выше вопросами, на которые дать ответ очень трудно, если вообще возможно, прошедший год дает основания и для надежды на определенное практическое решение проблемы обострения угрозы международного терроризма. В частности, победа на президентских выборах Трампа возродила ожидания на формирование действительно глобальной антитеррористической коалиции, в которую вошли бы США и Россия. Однако для того чтобы создавать широкий международный фронт в борьбе с терроризмом, к чему призывал и Президент России В.В. Путин с трибуны Генеральной Ассамблеи ООН в своей речи 28 сентября 2015 года, необходимо наличие более-менее сходного понимания того, что такое терроризм.

Между тем некоторые скептики утверждают, что ничего общего между различными пониманиями понятия «терроризм» нет. С их точки зрения понятие «терроризм» просто используется в международной практике как синоним всего плохого и осуждаемого. С этой перспективы данный концепт можно отнести к сущностно оспариваемым, лишенным общезначимого семантического ядра.

На этот аргумент можно возразить, что сама практическая постановка вопроса о глобальной антитеррористической коалиции уже указывает на то, что какое-то интуитивное взаимопонимание, некое «молчаливое знание» (tacit knowledge) [1] по поводу того, что такое теракт, у глобального сообщества есть. В частности, даже поверхностный анализ мировой прессы показывает, что в ней, в огромном числе случаев, понятие «теракт» применяется к описанию одних и тех же событий. Т.е. некие события, происходящие в одной части света, при совпадении каких-то неявных критериев, в СМИ любой другой части света без всякого сговора описываются как теракт. При этом неважно, любят ли одни народы других, разделяют ли их интересы, ценности и представления о политике. Теракт остается терактом даже в восприятии далеких друг от друга наций. Разумеется, дальше возникают различные подходы к интерпретации сути событий, описанию их причин, определению виновных, рецептов действий и т.п. Но интуитивное понимание теракта как такового в большинстве случаев не вызывает ни у кого сомнений. Говоря языком конструктивизма в социальных науках, в современном глобальном обществе сходным образом конструируется понятие «теракт», при всех различиях частей этого общества.

Даже для дискуссий о терроризме, которые постоянно проходят как между странами, так и внутри них, разные элементы современного человечества должны иметь какие-то общие слова, какое-то изначальное, минимальное фоновое взаимопонимание. Если нет общих понятий, общего языка, общих элементов в понимании языковых единиц, то и спорить невозможно. Именно это внушает определенный оптимизм в плане возможности формирования глобальной антитеррористической коалиции.

В целом, в современном мире сложился явный парадокс. Как я отметил выше, какое-то интуитивное общее знание о том, что такое террористический акт, у современного человечества есть. Иначе СМИ бы вообще не смогли даже просто информировать о происшедших в той или иной далекой стране терактах. Однако и скептики тоже в чем-то правы: выработать на этой основе четкое и приемлемое для всех определение терроризма, которое позволило бы эффективно с ним бороться, пока не удается. Более того, все международные дискуссии о терроризме оказываются, в той или иной степени, отмечены применением «двойного стандарта» и разного рода манипуляциями.

Выходом за пределы обозначенного «заколдованного круга» бесконечных международных дискуссий мог бы стать экспертный анализ того, что же в информационном пространстве глобального современного общества имеют в виду, когда говорят «там-то произошел террористический акт». Естественно, при этом такое рассмотрение должно выйти за пределы юридического анализа по причине формальности последнего и его зависимости от условностей существующей в данной стране правовой системы и/или расклада политических сил. Соответственно, столь важные сюжеты требуют базового теоретического исследования в социально-политологическом, а не криминологическом плане.

При этом ключевым элементом такого анализа, как мне представляется, должен стать сам «террористический акт» как феномен, а не понятие «террорист». В противном случае возникает круг нерешаемых вопросов о субъекте теракта, степени его ответственности, а также непреодолимое искушение политиков в разных странах манипулировать понятием «террорист» с целью борьбы с оппонентами. Возникнет и проблема соотнесения ответственности со сферами анализа: юридической, психологически-психиатрической, социально-политической и т.п.

Естественно, что предлагаемый мной анализ не решает проблемы точного операционального определения терроризма. На практике политики в разных странах зачастую используют данный концепт в своих интересах настолько расширительно, насколько у них хватает фантазии. В этом плане концепт терроризма можно условно назвать «сверхтягучим». Именно поэтому предлагаемый анализ должен выявить структуру или узловые моменты «конструирования» некоего смыслового «ядра» дискурса о терроризме в современном глобализованном мире (преимущественно в СМИ). Далее уже на это смысловое «ядро» политики представители силовых структур, эксперты и журналисты в разных частях света нанизывают интересующие их моменты, в том числе, зачастую, и искажающие смысл этого «ядра».

Иными словами, речь идет о наименьшем общем деноминаторе для бесконечного количества употреблений понятия «терроризм» в СМИ большого количества стран. Причем такой анализ неизбежно, в конечном итоге, выявит как смысловую основу понимания терроризма, так и те «узлы», где понятие «тянут» в разные стороны, искажая его смысловое «ядро». Естественно, получившееся в результате определение узловых пунктов террористического акта будет носить не нормативный, а дескриптивный характер. То есть на его основании судьям нельзя будет выносить приговоры, но экспертам можно будет критиковать то или иное словоупотребление, показывая, что в каком-то случае концепт используют правильно или, наоборот, «растягивают» в смысловом плане свыше меры (в том числе, возможно, даже в конкретных судебных решениях в конкретных странах).

С теоретико-методологической точки зрения предлагаемый мной анализ является изучением социального конструирования терроризма. В этом плане изложенное ниже идет в русле конструктивизма в социальных науках (Шюц, Бергер, Лукман) и, в частности, конструктивистского подхода к изучению новых вызовов и угроз безопасности (особенно подходов английской или копенгагенской школы в теории международных отношений и связанной с ними теории секьюритизации [2]). Сходные подходы, в рамках концепт-анализа (М.В. Ильин) и «когнитивного анализа (В.М. Сергеев), хорошо известны и в российской политологии.

Начнем с простейшего понимания теракта как факта общественно-политической жизни, акта насилия, внушающего обществу страх. Очевидно, что этот элемент в понимании терроризма не является достаточным. Во-первых, надо отличать физическое насилие от символического. Последнее также широко встречается в общественно-политической жизни, например, в виде разного рода оскорблений, в том числе и групповых. Вообще, в последние годы наблюдается явная вспышка публичных групповых оскорблений и связанного с этим символического насилия. Это заметно не только на постсоветском пространстве (особенно в связи с конфликтами, типа ситуации на Украине), но и в западном мире (в частности, в дискуссиях вокруг миграции, правах разного рода меньшинств), в мусульманском мире (в связи с так называемым суннитско-шиитским конфликтом на Ближнем Востоке) и т.п. В связи с этим актуализировалась и символическая борьба, связанная с взаимными обвинениями во лжи, пропаганде, «двойном стандарте» и т.п.

Терроризм — это проявление достаточно масштабного физического, а не символического насилия. В частности, плевок, ругань, удар — не терроризм, а ранение — уже терроризм. Очевидно, что здесь все связано с представлениями общества о масштабе насилия, соотношении физического и символического, оскорбления и насилия. Именно здесь и находится один из узловых моментов дискуссий, так как масштаб насилия — вещь явно субъективная.

Во-вторых, чтобы квалифицироваться как политический акт, насилие должно восприниматься как имеющее политические мотивы. Условно, если теракт, по мнению осуществившего его субъекта, приказал совершить Аллах против неверных, то это можно интерпретировать как терроризм. Если акт насилия совершен по повелению христианского Бога против либералов (а такие теракты, совершенные христианскими фундаменталистами, были в США), то это тоже терроризм. Если речь идет о насилии представителей пролетариата против буржуазии (типа терроризма «красных бригад» в прошлом), то это тоже терроризм. Однако если в ходе совершения акта насилия или непосредственно после будет заявлено, например, что он сделан по приказу марсиан против нибелунгов, то здесь сам акт физического насилия будет налицо, но приписать ему какие-то реальные социально-политические мотивы будет нельзя. Этот момент в общественном конструировании теракта связан с общепринятым интуитивным пониманием того, что является, а что не является социально-политической реальностью в современном мире.

Естественно, здесь также находится один из узловых моментов дискуссий просто потому, что структура восприятия политической реальности — один из узловых моментов борьбы политических сил. Именно через структуру представлений о реальности (или, если угодно, через политический миф, как его определяли такие разные мыслители XX века, как Р. Барт или А.Ф. Лосев) одни люди навязывают другим свои ценности и интересы, объявляя их общеобязательными. То же самое происходит и между государствами. Собственно говоря, все эти процессы еще на заре нашей цивилизации были разоблачены софистом Фрасимахом в платоновском «Государстве».

В-третьих, важным аспектом конструирования теракта в современном глобальном обществе является то, что он совершается лицом или группой лиц, не имеющих на то легальных оснований. Это необходимо для того, чтобы отделять теракты от государственного терроризма. При этом кто-то, в том числе сами террористы и их сторонники, вполне может считать, что легитимность у этих действий есть. Смысловые связи между концептами «терроризма» и «государственного терроризма», очевидно, есть, но второе понятие приобрело такую сложность, значимость и характеризуется такой высокой степенью сущностной оспариваемости, что, видимо, его в современном дискурсе надо рассматривать особо.

В случае с рассматриваемым элементом понимания терроризма возможные дискуссии будут связаны с представлениями о легальности и о символической борьбе, идущей вокруг понятия «легальность». Скажем, любая государственная власть, прибегающая к актам государственного терроризма, будет восприниматься в современном мире как нелегитимная, но при этом вполне легальная. В этом плане попытка террористической группировки ДАИШ (организация, запрещена в России) в Ираке и Сирии превратиться в легально существующее государство не могла не быть воспринята в мире как явный вызов.

В случае с насилием, совершаемым армиями или другими легально существующими силовыми структурами, борьба вокруг легальности является особенно важной. Даже в случае, если эти действия будут затем признаны террористическими, в том числе международным судом, речь будет идти уже о государственном терроризме. Поскольку в данном случае речь идет о злоупотреблении государством своим правом на насилие, а критерии оценки у разных политических сил могут быть весьма отличные, то дискуссии могут быть бесконечны. Они могут проходить как внутри одного государства (ведь его силовые структуры всегда с какой-то точки зрения можно обвинить в чрезмерном насилии), так и между государствами. При этом в ходе военных конфликтов такого рода дискуссии становятся особенно интенсивными, а критерии оценки зачастую бывают наиболее спорными. Например, афганские талибы являются террористами с точки зрения правительства Афганистана. Во многих странах, в том числе в России, «Талибан» внесен в число международных террористических организаций. С точки зрения самих талибов, они «борцы за свободу своей родины». И если они когда-либо придут к власти, то, возможно, увековечат именно свою интерпретацию. Причем у подобной точки зрения есть сторонники, в том числе даже в современной России.

Равным образом, с точки зрения властей нацистской Германии или фашистской Италии, партизаны Тито могли восприниматься как нелегальные структуры, осуществляющие насилие. Однако с точки зрения союзников по антигитлеровской коалиции партизаны Тито не были террористами потому, что они выполняли приказы правительства Югославии, признанного союзниками. И поскольку нацистский режим был признан нелегитимным, в том числе решениями Нюрнбергского процесса, а правительство Тито легально возглавило Югославию после войны, то вопрос был окончательно решен.

Мой коллега Кирилл Петров в интересной статье о терроризме в «Полисе» пишет про то, что характерный признак конструирования современной угрозы терроризма — это невозможность прямых переговоров с террористами со стороны государства [3]. Я частично разделяю этот момент в определении, соотнося его с моментом отсутствия легальности. Но нельзя не заметить, что полностью логичную позицию тут выдерживает, фактически, только Израиль, имеющий хорошо известную установку о полном отсутствии переговоров с террористами. Многие другие игроки в те или иные периоды вели с террористами прямые или косвенные переговоры. Соответственно, не надо преувеличивать значимость этого чисто прагматического момента. Например, с «Талибаном» в Афганистане целый ряд правительств ведущих держав мира ведет и вел переговоры, пусть и не всегда прямые. Равным образом, в России в 1990-е годы был пример переговоров Басаева с Черномырдиным. При этом, с моей точки зрения, принципиально важно, что сам факт переговоров отнюдь не делает упомянутые фигуры или структуры легальными, хотя и может придать им определенную легитимность.

Есть еще один, четвертый, правда, уже необязательный признак конструирования современного терроризма — взаимодействие со СМИ, направленность на медийный жест. То есть не только глобальные СМИ интуитивно конструируют разделяемое всеми понятие теракта, но и сами террористы явно ориентируются на это же понятие. При этом они пытаются, в свою очередь, отвечая стереотипизированным представлениям прессы (т.е. некоему складывающемуся в мире «канону»), внести в него какие-то «интересные» для СМИ детали. Последнее способствует популяризации той или иной террористической группировки, притоку ей дополнительных сторонников и средств от спонсоров, что стало одним из ноу-хау сначала «Аль-Каиды», а затем ДАИШ. Таким образом, террористы сами в виде «обратной связи» вносят свой вклад в складывающийся глобальный консенсус относительно понимания теракта и терроризма.

Все это связывает современный терроризм с художественными перформансами, современной рекламой и «партизанским маркетингом». Правда, при этом в качестве образца для подражания берутся отнюдь не лучшие художественные произведения. В частности, идея атаки на «братья-небоскребы» (twin towers) в США выглядит как заимствованная из второсортного голливудского боевика. Необязательность же четвертого критерия связана с тем, что террористические акты были и до современности, когда системы глобальных СМИ не было. Тем не менее, когда мы описываем теракты в историческом прошлом, здесь тоже достаточно легко прийти к консенсусу, что также указывает на наличие общего «молчаливого знания».

В качестве пятого необязательного узлового момента в конструировании терроризма можно указать на видимую иррациональность (алогичность) выбора жертв, когда пострадать может любой член общества, против которого используется террор. При этом именно в этой кажущейся иррациональности выбора жертв есть достаточно жесткая рациональность. Бессмысленный выбор жертв даже «лучше» (естественно, с позиций террористов и их сторонников) для формирования ТВ-картинки, так как он вызывает иррациональный страх зрителей. Однако необязательность этого момента связана с тем, что кроме случайных жертв объектами покушений террористов всегда были и будут ключевые политические и общественные фигуры.

Таким образом, в современном глобализованном мире террористический акт обычно конструируется как факт общественно-политической жизни, акт внушающего обществу страх достаточно масштабного физического насилия, имеющего политические мотивы и совершаемого лицом или группой лиц, не имеющих на то легальных оснований. При этом действия террористов часто направлены на взаимодействие со СМИ, а выбор жертв зачастую случаен. Следовательно, некоторое общее «ядро» понимания терроризма в современном мире есть, что дает основания для каких-то коллективных действий ключевых государств против террористов. Более того, ключевые группировки террористов именно на это «ядро» общезначимого понимания своей деятельности и ориентируются. Даваемое мной определение узловых моментов конструирования понятия «террористический акт» не снимает дискуссионных вопросов. Оно показывает структуру дискуссий в рамках процесса конструирования угрозы терроризма в современном глобальном обществе. В частности, оно показывает, по каким узловым вопросам может оспариваться понимание терроризма в интересах тех или иных политических групп.

Примечания

↑1. Polanyi M. The Tacit Dimension. Chicago: University of Chicago Press, 1966.

↑2. Buzan B. People, states, and fear: the national security problem in international relations. Chapel Hill: Univ. of North Carolina Press, 1983. 262 p.; Buzan B. People, states, and fear: an agenda for international security studies in the post-cold war era. 2nd ed. Boulder: L. Rienner, 1991. 393 p.; Buzan B., Wæver O., Wilde J. de. Security: a new framework for analysis. Boulder: L. Rienner, 1998. 239 p.; Buzan B., Wæver O. Regions and powers: the structure of international security. Cambridge; N.Y.: Cambridge Univ. Press, 2003. 564 p.

↑3. Петров К.Е. Структура концепта «терроризм»// Полис. Политические исследования. 2003. № 4. С. 130–141.