Какое нациестроительство нужно России — и зачем?

Идея того, что современной России необходимо нациестроительство, причем именно сейчас, возникла в публичном дискурсе совсем недавно и, как и многое из возникшего в последние несколько лет, совсем неожиданно. Привычная для постсоветского периода тематика дискуссий в жанре «о судьбах России» сводилась к вопросу о соотношении экономической модернизации и политической либерализации. При этом сама постановка вопроса о том, возможны ли экономические реформы до построения современных политических институтов или же эти два процесса непременно должны происходить параллельно, казалось бы, исключает любую третью задачу сопоставимо значимости. Однако в последнее время задача перехода к современному национальному государству начинает рассматриваться наравне с задачами экономической и институционально-политической модернизации.

Между тем нет никаких оснований считать самоочевидными ни понимание нациестроительства как одной из сторон модернизации, ни преимущества национального государства над другими формами политического устройства (которые не обязательно сводятся к империи), ни тем более необходимость перехода к национальному государству в какой-либо (неясно, какой именно) из многочисленных его форм в России именно сейчас. Цель этой статьи — проблематизировать эти вопросы таким образом, чтобы, обозначив и обосновав проблематичность их формулировок, ответить на связанный с ними, но не столь обремененный необоснованными предположениями вопрос, вынесенный в заголовок статьи.

Вариации национального опыта

Прежде чем искать ответ на вопрос, что делать и как, целесообразно задаться вопросом, зачем. Примечательно, что вопрос о нациестроительстве в современном российском публичном дискурсе не только не сводится к стереотипным «что делать?» и «кто виноват?» (тем более отрадно, что вопроса о виновных применительно к нациестроительству — «Кто виноват в том, что Россия до сих пор не нация/национальное государство?» — сейчас почти не наблюдается, по крайней мере, именно в такой прямолинейной постановке), но даже проблематизирует вопрос «зачем?» Воспринимать нацию как самоцель приемлемо лишь для националистов в узком смысле слова, то есть людей, руководствующихся принципом «нация превыше всего», которые в явном меньшинстве. Для остальных же нация представляет собой не конечную цель, а необходимое условие либо один из путей к другой цели, самостоятельная значимость которой (то есть связь с универсальными ценностями) более очевидна. Более того, помимо констатации проблемы и критики существующей ситуации, современные дискуссии о российском нациестроительстве породили по меньшей мере два противоположных варианта ответов. С каждым из них автор этой статьи готов согласиться лишь отчасти.

Первый вариант связывает вопрос о нациестроительстве в современной России с более традиционным национальным вопросом. В отличие от вопросов о нациестроительстве и тем более экономической и политической модернизации, национальный вопрос обычно формулируется не в позитивном ключе — «как нам обустроить Россию?», — а в негативном — «что нам делать с… ?» Интересно, что традиционно, то есть на протяжении XIX века, национальный вопрос ставился в отношении этнонациональных меньшинств (польский, еврейский и т.д. вопросы) и трактовался скорее исходя из специфических характеристик, приписываемых отдельным национальностям, и преимущественно в связи с их предполагаемой степенью лояльности к империи, а не в плане общей этнической гетерогенности самой империи, которая вообще характерна для империй. В современной трактовке национального вопроса в центре внимания оказываются не этнические меньшинства, а этнические русские. Ответ на вопрос «зачем сейчас в России нациестроительство?» в этой версии звучит так: «потому что на завершение нациестроительства есть массовый общественный запрос». При этом смешиваются три феномена. Первый — приписываемый основной части населения, особенно малообразованным и малообеспеченным его слоям, относительно высокий уровень ксенофобии, — хотя здесь сразу должен возникнуть вопрос о том, какой ненулевой уровень ксенофобии следует считать высоким. Второй — опять-таки массовое преобладание консервативных ценностей, из чего предположительно следует повышенная восприимчивость к национализму как консервативной политической идеологии. На это можно возразить, что связь между ценностными ориентациями не столь однозначна: например, приверженцы свободной рыночной экономики — преимущественно консерваторы в странах Западной Европы и преимущественно либералы — в странах Центральной и Восточной Европы (Piurko, Schwartz, Davidov, 2011). Кроме того, консервативный национализм возник только во второй половине XIX века, а до этого, вплоть до «весны народов» 1848 года, национализм в духе Великой французской революции и Мадзини был как раз революционным движением, направленным не столько против других наций, сколько против суверенитета монарха (а не народа/нации) (Hobsbawm, 2012).

Применительно к национализму в России речь может идти не о некой объективной закономерности, а скорее о самоисполняющемся пророчестве: поскольку национализм считается частью консервативного политического набора, закономерно, что его будут использовать в своих программах преимущественно консервативные политические силы. Наконец, третья сторона национального вопроса связана с неопределенностью статуса постсоветской России как преемницы Российской империи и Советского Союза, которая пытается освободиться от зависимости от имперского и советского прошлого, но при этом определить себя позитивно, а не только как не-империя и не-СССР. Эта сторона вопроса — о качественных особенностях национальной идентичности, — в отличие от первых двух, волнует предположительно интеллектуалов. При слиянии всех трех сторон возникает представление, что изобретение новой национальной идентичности, ориентированной на образ будущего, — так называемой «национальной идеи», — способно приемлемым образом удовлетворить предположительный массовый запрос на идеологическое оформление ксенофобских взглядов и консервативных ценностных ориентаций.

Основная проблема такого варианта ответа на вопрос о нациестроительстве — в искусственном влиянии мотивов, которые совсем не обязательно составляют стороны единого целого. Не только общие консервативные ценности совсем не обязательно связаны с политической идеологией национализма, как отмечалось выше, но и национализм в узком смысле слова, отождествляемый с ксенофобией, совсем не обязательно, как показывают эмпирические исследования, связан с сильной национальной приверженностью (Davidov, 2009). Иными словами, возможна как устойчивая позитивная национальная идентичность без ксенофобии, так и ксенофобия без внятной национальной идентичности. Соответственно, предположительно высокая (по сравнению с какими представлениями о норме?) ксенофобия совсем не обязательно трансформируется в запрос на позитивную национальную идентичность.

Еще одна причина проблематичности идеи, что необходимость нациестроительства обусловлена массовым запросом, связана с двусмысленностью отношения к этому предположительному запросу тех интеллектуалов, которые видят себя готовыми этот запрос удовлетворить. Их собственная позиция занимает промежуточное положение между тактическим популизмом, основанным на вере в гарантированную популярность национализма, которая призвана служить мостиком к принятию менее популярных сторон постсоветской модернизации — политической и экономической, — и разной степенью готовности признать правомерность отдельных сторон массового запроса. Вынося за скобки моральную сторону тактического популизма (это общий вопрос этичности попыток манипулирования массовым сознанием как часть еще более общего вопроса о соотношении целей и средств, который сам по себе не имеет отношения к вопросам нациестроительства), имеет смысл отметить, что, несмотря на устоявшееся представление о якобы универсальной иррациональной привлекательности национализма, истории известны случаи, в том числе недавние и географически близкие к России, когда националисты терпели явное поражение в борьбе за популярность (Фабрикант, 2013). Корме того, национализм, как и любая политическая идеология, имеет свою внутреннюю логику, контролировать развитие которой, раз запустив процесс, не всегда легко и, пожалуй, не всегда возможно. Поэтому использование национализма как тактического популистского средства, лишь косвенно связанного с предположительным общественным запросом, выглядит слабо обоснованным и вследствие этого не только этически сомнительным, но и неоправданно рискованным.

Еще одна проблематичная сторона позиции, объясняющей необходимость нациестроительства массовым запросом на национализм, связана с тем, откуда и каким образом берется знание о массовом запросе. С одной стороны, наиболее очевидный источник такой информации для современного человека — массовые репрезентативные опросы общественного мнения. С другой стороны, в последние годы и в России, и в других странах поллстеры все чаще подвергаются критике и даже осуждению со стороны политиков и политических аналитиков, когда решения, принятые на основании опросных данных, приводят к результату, который прямо противоположен ожидаемому. Иногда объектом критики становится методика проведения конкретных опросов, в других случаях ставится под сомнение профессионализм целых организаций, проводящих опросы, или даже гипотетический уровень «опросной культуры» целой страны, а в последнее время все чаще практикуется самый простой вариант — оспаривание или даже отрицание правомерности опросов общественного мнения как таковых.

Однако возможно четвертое объяснение — со стороны не поллстеров, а интерпретаторов — и заключается оно в различении мнений и запросов. При интерпретации результатов опросов общественного мнения для выработки практических решений часто делается одна и та же типичная ошибка: то мнение по какому-то вопросу, которого респондент придерживается сейчас, принимается за пожелание респондента относительно того, что он хотел бы видеть в будущем. Однако это далеко не всегда так. На уровне бытового межличностного взаимодействия очевидно, что, высказывая свою позицию по какому-либо вопросу, люди отнюдь не всегда жаждут услышать в ответ ее подтверждение. Тот, кто сообщает другу, что жизнь ужасна и безнадежна, скорее всего, ожидает получить не подтверждение своей правоты, а эмоциональную поддержку, то есть прямо противоположное утверждение, что в жизни много хорошего. Аналогично, тот, кто высказывает сомнения в собственных способностях или достижениях, рассчитывает не на то, что с ним согласятся, а на то, что его разуверят, поддержат и приободрят. При этом было бы неверно обвинять таких людей в неискренности: желание услышать позицию, противоположную собственной, возникает как раз вследствие глубокого переживания своего мнения. Аналогично, при интерпретации опросов общественного мнения необходимо учитывать, что люди совсем не обязательно готовы поддержать того, кто выскажет мнение, совпадающее с их собственным, особенно если для них это мнение сопряжено с достаточно интенсивными негативными эмоциями. Применительно к национальному вопросу: те, кто отрицательно относится к другим странам или к представителям иных национальностей, хотят услышать то, что подкрепит эту позицию, потому что им нравится испытывать враждебность (“love to hate”)? Или же, напротив, они окажутся восприимчивы к достаточно убедительным доказательствам того, что внешний мир не столь ужасен и что они могут ослабить свою враждебность, не подвергая себя опасности?

Это уточнение позволяет разрешить важное кажущееся противоречие между популярностью националистических политиков в ряде стран Центральной и Восточной Европы (наиболее яркие примеры — современные Венгрия и Польша) и существенно более низким, чем в других регионах, уровнем национальной гордости в этих странах, который фиксируют опросы общественного мнения (Fabrykant, Magun, 2016). Низкий уровень национальной гордости переводится в практическом плане вовсе не в поддержку тех, кто акцентирует наличие проблем и их системный для страны характер — и даже не тех, кто готов предложить конкретные кандидатуры виновных в этих проблемах, — а совсем напротив, на тех, кто оспаривает эту позицию большинства и задействует риторику величия страны, основанную на достижениях прошлого или даже настоящего. Таким образом, запрос на нациестроительство совсем не обязательно означает готовность к изменениям — структурным реформам того, что есть, или созданию в дополнение к нему чего-то нового. Напротив, запрос на нациестроительство может означать наибольшую восприимчивость к глорификации существующего положения вещей, включая существующий в коллективной исторической памяти образ национального прошлого, и вовсе не требовать сколько-нибудь ясного образа национального будущего.

Что строит нация для тех, кто строит нацию?

Помимо обоснования необходимости нациестроительства предполагаемым наличием соответствующего массового запроса, существует другая точка зрения относительно того, почему Россия должна то ли продолжить, то ли начать, но главное — завершить процесс построения национального государства. Смысл этой альтернативной позиции, если привести ее в очень упрощенном виде, сводится к тому, что именно нация как коллективный субъект строит социальные институты современного общества. Таким образом, нация — не площадка, на которой разыгрываются модернизационные процессы, а коллективный субъект, который осуществляет собственную модернизацию (Паин, 2008). При этом нациестроительство, с одной стороны, снова, как и в ранее рассмотренной позиции, наделяется уникальной и необходимой ролью, а с другой — снова, в отличие от собственно националистического мировоззрения, трактуется как средство, а не самоцель.

Разумеется, сторонники этой позиции вряд ли мыслят нацию как метафорического макрочеловека/мегантропоса, подобно немецким романтикам начала XIX века, и вряд ли разделяют метафизику «общей воли» нации, довлеющей над желаниями меньшинства и тем более отдельной личности, по Ж.-Ж. Руссо. Скорее имеется в виду то, что построение новых институтов согласно эксплицитным проектам, значимость которых универсальна, в пределах конкретного сообщества требует изначальной солидарности представителей этого сообщества. Речь идет о том, что Э. Ренан называл «ежедневным плебисцитом» — о готовности поддерживать совместное существование в рамках одного сообщества и договариваться о принципах и правилах организации жизни в сообществе (Renan, 1992). Очевидно, что, во-первых, сама необходимость переговоров о том, как организовать сообщество, возникает только в том случае, если сосуществование изначально не во всем согласных в рамках одного сообщества признается самоценностью, во-вторых, для организации таких переговоров возможна только в том случае, если еще до начала переговоров удается определить, кто принадлежит к числу их легитимных участников. Из этого следует, что базовая солидарность относительно границ сообщества и самоочевидности его единства не может быть выстроена в результате коллективного обсуждения и выработки общих позиций, но должна основываться на чем-то более базовом и труднодоступном рациональному аналитическому разложению на составные части и, с другой стороны, сборке из частей по заранее продуманному плану. Вместе с тем такое базовое чувство общности, основанной не на рациональных внутренних принципах, служит сугубо рационалистической цели — реализации универсалистски обоснованного проекта коллективного будущего, то есть модернизации.

В центре этой позиции находится идея гражданской нации. Именно гражданская нация определяется устремленностью в будущее и преобладанием территориально-политических критериев над этнолингвистическими. То, что именно гражданские нации в современном мире являются наиболее модернизированными во всех сферах (или, иначе говоря, то, что тип наций, приписываемый наиболее модернизированным странам, — гражданский), — общее место в исследованиях наций и национализма. Другой вопрос — каково происхождение гражданских наций, — а ведь именно ответ на этот вопрос определяет программу нациестроительства. Согласно доминирующим в современных исследованиях наций и национализма модернистских теориях, гражданские нации возникают там, где нациестроительство начинается в рамках ранее сформировавшегося самостоятельного государственного образования, в то время как этнические нации формируются либо через объединение мелких государств, объединенных представлением о разделяемой, общей культуре и истории (случай Германии и Италии), либо через национально-освободительные движения так называемых «малых наций» на перифериях донациональных полиэтнических империй (Smith, 2013). Модернистские теории в последнее время обвиняются в этатизме, поскольку в них подчеркивается роль государства в «превращении крестьян в французов» (Weber, 1976) — в распространении письменной, унифицированной культуры для решения задач укрепления центральной государственной власти (Fox, 2017). Вследствие чего поколения, воспитанные на этой общей культуре и воспринимающие ее как должное, дают возможность коллективной национальной идентичности существовать автономно от сформировавшего ее государства.

Эта логика внятно прослеживает пусть от государства к гражданскому обществу через нацию как необходимую опосредующую ступень. Главная проблема этой модели — не внутри нее самой, а в исторических границах ее применения. Речь идет вовсе не о традиционном вопросе, сможет ли Россия адаптировать к своим реалиям очередную западную модель: самая западная в прямом географическом смысле страна — Ирландия — типичный пример нации этнической, а не гражданской. Прежде всего, исторически все нации, которые обычно приводятся в качестве несомненного эталона гражданских наций (Британия, США, Франция), возникают, как ни парадоксально, раньше, чем нации более архаичного этнического типа. Государство, которое, согласно модернистским теориям, создает эти нации, значительно более компактное, чем современное, и, опять-таки согласно модернистским теориям, многие из этих институтов (например, всеобщее начальное образование по теории Э. Геллнера (Gellner, 2008)) возникают во многом как инструменты нациестроительства. Позднейшее «отпочкование» общества, уже объединенного национальной культурой и национальной идентичностью, происходит именно от этого компактного государства. Современное государство представляет собой намного более разветвленную структуру, и все те институты, которые предположительно возникли на ранних стадиях и в целях нациестроительства, в современных государствах, включая Россию, уже сформированы и служат иным целям — тем же, что и в прототипических нациях на современном этапе их развития.

Кроме того, сама одностороння этатистисткая позиция модернистских теоретиков наций и национализма в последнее время часто оспаривается. Это связано с появлением новых историко-социологических исследований отдельных случаев, которые свидетельствуют о том, что реальное нациестроительство происходило более трудно и хаотично, чем простая линейная трансляция разработанных элитами планов по превращению масс в нацию (Kaufmann, 2017). Формирование современных наций — и гражданских, и этнических — больше напоминает не «общественный договор», а спонтанный порядок, согласно его знаменитому определению как результата «человеческих действий, но не человеческого замысла».

Следует ли из этого необходимость фаталистической позиции — пассивного ожидания, что нация сформируется сама собой либо не сформируется вообще? Нет, не следует, равно как и противоположная ей идея целенаправленного формирования нации как самостоятельной задачи. Автор этого текста не может предложить исчерпывающего и эмпирически обоснованного ответа на вопрос о том, откуда все-таки берутся нации, но предполагает, что нация скорее возникнет в процессе решения задач, значимость которых обусловлена универсальными принципами, а способы решения сильно зависят от конкретных условий (например, задача модернизации экономики) и обеспечивают пресловутую «национальную специфику», устраняя необходимость ее искусственного синтеза и даже намеренного поиска. Эта нация станет гражданской при соблюдении двух условий: во-первых, праве на участие в решении этих задач каждого, кто готов принять на себя часть этой работы и ответственности поверх этнокультурных барьеров (в связи с этим полезно вспомнить идею основателя современной социальной психологии К. Левина, что национальная идентичность определяется не через разделяемые объективные характеристики, а через общность судеб), а во-вторых, при осознанном вовлечении в участие, что исключает использование националистической идеологии в манипулятивных целях как основного средства нациестроительства.

Оба этих условия вполне реалистичны.

Литература

Паин Э.А. Исторический «бег по кругу»(Попытка объяснения причин циклических срывов модернизационных процессов в России) // Общественные науки и современность. 2008. №. 4. С. 5–20.

Фабрикант М.С. Национализм как средство воздействия на общественное мнение: случай Беларуси // Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. 2013. Т. 1. № 114. С. 20–28.

Davidov E. Measurement equivalence of nationalism and constructive patriotism in the ISSP: 34 countries in a comparative perspective //Political Analysis. 2009. Vol. 17. No. 1. P. 64–82.

Fabrykant M., Magun V. Grounded and Normative Dimensions of National Pride in Comparative Perspective, in: Dynamics of National Identity: Media and Societal Factors of What We Are / Eds.: P. Schmidt, J. Grimm, L. Huddy, J. Seethaler. L.: Routledge, 2016. P. 109–138.

Fox J.E. The edges of the nation: a research agenda for uncovering the taken‐for‐granted foundations of everyday nationhood //Nations and Nationalism. 2017. Vol. 23. No. 1. P. 26–47.

Gellner E. Nations and nationalism. Cornell University Press, 2008.

Hobsbawm E.J. Nations and nationalism since 1780: Programme, myth, reality. Cambridge University Press, 2012.

Kaufmann E. Complexity and nationalism // Nations and Nationalism. 2017. Vol. 23. No. 1. P. 6–25.

Piurko Y., Schwartz S.H., Davidov E. Basic personal values and the meaning of left‐right political orientations in 20 countries // Political Psychology. 2011. Vol. 32. No. 4. P. 537–561.

Renan E. Qu’est-ce qu’une nation? et autres essais politiques, textes choisis et présentés par Joël Roman. Paris: Press Pocket, 1992.

Smith A.D., Smith A. Nationalism and modernism. Routledge, 2013.

Weber E. Peasants into Frenchmen: The modernization of rural France, 1870–1914. Stanford University Press, 1976.