Красная армия, Черный лебедь. Реминисценции о стратегии сдерживания в наши дни

Все, что не есть война, скорее всего есть сдерживание — врагов и друзей. Мирное состояние является надежным симптомом того, что система сдерживания работает.

Политика сдерживания — базис мирной политики любой страны в окружении безудержных противников, врагов и союзников.

Сдерживание рассчитано всегда на длительную борьбу с риском подвергнуться сокрушительной атаке — такой, на которую уже не ответишь.

Политика сдерживания — это политика, впервые в мировой истории давшая своего рода гарантию, или страховку от войны.

В России советского времени понятие сдерживания получило негативный оттенок, и его почти не применяют, поскольку рассматривают как «антимосковское». Фактически же оно — нейтральное понятие любой мировой стратегии.

Сдерживание появилось как двоякая страховка: А) от смертоносного нападения, и Б) от перерождения в двойника собственного врага, погружения в военную паранойю и диктатуру.

Согласно учебникам стратегии, объектом сдерживания может быть кто-то из трех.

1. Глобальный стратегический противник.

2. Региональный враг, угроза интересам в одном из секторов мира.

3. Негосударственный враждебный игрок.

Легко заметить, что Система РФ микширует все три позиции. Система РФ — композитный объект возможного сдерживания.

Сдерживание предполагает управление чужой оценкой уровня риска либо вызывание страха. Одно из определений сдерживания — это вызывание страха. Политика США продемонстрировала провал понимания эмоциональной логики Системы РФ. А антироссийские санкции США не вызвали страх в России и поэтому не стали средством сдерживания. Санкции породили обратное — ярость. Не падение, а рост его самооценки, внутри которой страх — лишь острый компонент.

Таким образом, сдерживание России со стороны США было подорвано — Система РФ обезвредила политику США именно в аспекте страха. Не потому ли, что Москва боится чего-то совершенно другого?

Политика сдерживания намеренно форсирует нечеткость догадок врага о тебе. Сдерживание должно пугать неопределенностью.

Пугающая эмоция неопределенности наиболее ценна, а Путин значительно более неопределенен, следовательно, более пугающ.

Шантаж. В любом случае containment представляет собой разновидность политики шантажа, то есть принуждения к действиям, которых некогда можно было добиться только самой войной. Знаменитое «американское лидерство» — мягкая политика шантажа.

Эскалационный консерватизм Системы РФ (и Путина). США «сдерживали» страну, которая, в отличие от СССР, не просвещенческая государственная культура, не рациональна и, главное, не боится потери контроля над эскалациями (2014 год это обнаружил). Путин, в отличие от Сталина, не ушел бы из Ирана в 1946–47 годах.

Сегодня раб ситуации эскалации — тот, кто сдерживает, а не тот, кого сдерживают. «Боинг» ударил по нервам Запада, но не по Путину, эксцессы Эрдагана — также.

В момент общего кризиса мирового порядка контекстная эскалация равняется сохранению статус-кво, но только для одного игрока. Этот игрок приобретает преимущество при любых неразрушительных ударах по нему. Выгода Москвы единственная: выжить. И наоборот: устойчивое статус-кво для Москвы почти равно поражению. Путин неоднократно от него уходил, прячась в эскалации.

Так Путин, видимо, просто не верил, что сумеет защитить независимую Республику Крым. Он уходил от слишком сложных стратегических обязательств — такова тактика слабых. При этом Кремль проигнорировал национальные интересы России, как и гарантии, данные Европе, что далее не пойдет (Донбасс). Путин подставился? Да — и выиграл! Он запустил спираль понижения безопасности. Но если прежде жертвой была бы сама РФ (принимавшая все без гарантий), то теперь Россия сумела повысить уровень своей угрозы, не повышая уровня своей мощи.

Классическое различение двух форм способности сдерживания: первая — защита интереса, или сдерживание при помощи воспрещения (равно при помощи обороны). Вторая форма — сдерживание угрозой причинить вред.

Обычная последовательность политики сдерживания — через воспрещение к защите национального интереса. Вот то, от чего Россия ушла — но к чему? К сдерживанию через вред. Это дешевое сдерживание.

Россия сделала стратегическую игру непредсказуемо опасной. Крым продемонстрировал высочайшую серьезность намерений при самом низком потенциале возможности. Это связано с тем, что Крым идеален с точки зрения удобства проецирования силы. Крым, практически малозначимый для противников, — яркий символ возможной угрозы со стороны России.

Российская архитектура угроз такова, что исключает возможность их точной оценки — на что молились стратеги времен Холодной войны. Система РФ, в отличие от СССР, умеет стать внезапно и смертельно опасной. А затем — «остыть» и «все забыть»… но не навсегда.

Отсюда новый вопрос: каковы совокупные ресурсы Системы РФ в случае сдерживания? Их убедительность прямо связана с их неясностью.

Всесторонняя оценка. В стратегии сдерживания всесторонняя оценка противника включает убедительность возможностей действия ввиду противостоящей силы. Но сегодня вдруг обнаружилось, что именно этого больше нет. Симптом дефицита мирового порядка: вы не знаете, что именно вы можете сделать. Зато убедительность чужой силы для вас только растет.

Добиваясь убедительности своей силы, Кремль устранил возможность всех альтернативных голосов в России, кроме собственного. На арене сдерживания путинская Россия говорит одним-единственным голосом.

Для Путина убедительность равна безальтернативности намерений. Отсюда и «единогласные голосования» в Федеральном Собрании.

Безальтернативность для Кремля означает отсутствие активных внутренних возражений и сдержек. В момент игры должно остаться только одно лицо решения — один решающий голос. Путин плюс абсолютно доверяющая масса.

Расширенное сдерживание. Базовым сдерживанием признается отпор удару по своей территории. Но прецедент Крыма обозначил особенность: Москва причисляет к районам базового, т.е. безусловного, сдерживания чужие территории, включаемые в состав России или демонстративно аффилированные с ней, — Донбасс, Приднестровье, Осетию. Эти регионы становятся объектами безусловных обязательств России. А такие безусловные обязательства всегда нерациональны, что опять же усиливает политику сдерживания. (Например, даже Путин не мог бы теперь отдать Крым.) Путин втягивает рациональные объекты в зону нерационального реагирования, стратегически их присваивая.

Репутация. Путин испортил отношения даже с союзниками. Он подорвал доверие к себе у важных партнеров. Зато он создал для себя «кризисную репутацию». Теперь «все знают», как Путин поведет себя в кризис. Вот на что он обменял прежнюю репутацию предсказуемого лидера. Правда, непонятно, как поддерживать эту репутацию далее? Довольно ли для нее Крыма плюс Сирии?

Сильное иррациональное поведение подрывает прежнюю иррациональность. Так, иррациональный российский легитимизм в СНГ 1991–2014 годов Крымом обнулился. Возникла новая репутация — иррациональный экспансионизм.

Что этим достигается? Новая репутация «дешевле» и ее трудней опровергнуть. Достигнут важный в сдерживании психологический эффект автоматизма. Московский «безумец» — биоавтомат с неизвестной программой, которой вы не знаете. Зато вы знаете, что он умеет не оценивать действий рационально. Чьих? И это неясно! То ли ваших, то ли и своих также.

Агрессивно-упрямый мозг. Системе РФ не удалось сформулировать ни национальные интересы России, ни ее стратегию, ни переиграть Запад в длительной игре. Все это она заменила агрессивно-упрямой волей, предъявляемой в действии. Такая демонстрация заменяет знаменитый «автоматизм реагирования» эпохи Холодной войны. Тот самый автоматизм «дня Х», полностью отделенный от анализа выгод и потерь. И тут речи хулигана, талантливо имитированные М. Захаровой и министром Лавровым, оказываются функциональны. Они — бесспорное доказательство стратегического «безумия». Бранчливое, хамское хулиганство, почти не зависящее от повода к нему, — это вербальная форма стратегического автоматизма. Оно диктует новую речевую норму: говорящий мягче Маши Захаровой явно ненадежен.

Maitre de jeu. Путин — хозяин игры. Но важное условие: вы не должны раскусить, играет ли он психа (или не играет, а есть). Крым — это стратегический капитал одержимости. Путин создал это капитал. Но куда ему и как его инвестировать — в Трампа?

Сдерживание и режим идентичности. В ранних дебатах о сдерживании явно или неявно присутствовала развилка сценариев: перейти к открытой подготовке к войне, ядерной или неядерной, со всеми вытекающими следствиями: милитаризация общества, жесткий контроль лояльности, атмосфера военного лагеря. Слабой версией этого был американский маккартизм, который никогда не становился тотальным режимом. Политика сдерживания и была политикой ухода США от риска превращения в зеркальную копию СССР. В военную диктатуру с неизбежной в этом случае потерей идентичности.

В основе сдерживания — решение США остаться самим собой. Тогда как сталинский СССР двинулся по первому пути. И по первому же пути сегодня, возможно, движется Система РФ.

В России почти не существует страха потерять свою конституционную идентичность. Конституцию рассматривают в Москве как декларацию о добрых намерениях в неопределенном будущем. Культуры обережения идентичности, которая была развита в послесталинском Союзе, в России нет. Тем более, Россия уже несколько раз пыталась примериться к (воображаемому) американскому противнику: в 2001 году эталон Буша-мл., в 2012–14 годах эталон Джо Маккарти.

В чем отличие политики сдерживания от политики (пред)военной мобилизации страны? Если последняя требует высшей военной тщательности, которая испытывается в реальном конфликте, то политика сдерживания представляет собой цепь кризисов и провалов с неопределенным исходом. Это жизнь вечно на грани политического провала. Очень сложный ритм перехода от эскалации к компромиссам, который трудно выдержать и еще труднее представить как бесспорный успех. Хотя успехом сдерживания было именно отсутствие реального военного столкновения. Политика сдерживания — как бы «намеренно гнилая политика». Она платит своей компромиссностью, страхами, неуверенностью, беспринципностью за одну и только одну вещь: отсутствие реальной войны.

Что такое готовность к войне? Для таких классиков стратегии сдерживания, как Кеннан, это значило сохраняться свободным американским обществом, а не форсировать режимы мобилизации. Весьма вероятно, что в Москве ответили бы прямо противоположным образом: можно изменить общество и ужесточить его жизнь как угодно — лишь бы оказаться готовым к 22 июня. В этом случае потеря обществом себя и есть условие его наивысшей военной готовности.

Американская политика сдерживания предполагает, что в американском обществе свободно развиваются антиамериканские и антигосударственные элементы. Их присутствие — симптом оборонно-здорового общества. Присутствие таковых в российском обществе для власти — симптом угрозы поражения.

Система РФ не есть равномерно систематизированный режим. Она представляет собой подвижную схему противоречивых «рассеянных» ответов на внутренние дисфункции. Так называемого «внутреннего врага» то вдруг назначают, то пытаются уничтожить, то совершенно игнорируют. Манипулировать этой взвесью паранойи с рассеянностью Системы РФ извне очень трудно.

Стратегия мирного времени. Поставим вопрос — можем ли мы сегодня полагаться на эффект стратегического сдерживания?

Конкуренция мирного времени требует взаимно признаваемой убедительности. Убедителен контрудар при атаке на слабую державу. Оттого Россия стремится включать зоны своего интереса внутрь суверенной территории, превращая их, тем самым, в поле базового сдерживания, равноценное основной национальной территории.

Дешевый прием сдерживания эпохи Холодной войны — ложные ракеты-муляжи. Сегодня есть еще более дешевый однотипный метод — ложные хакеры. Т.е. люди или коллективы, имитирующие расчетливо-заметным путем активность, указывающую на вторжение в чужие сети.

Ферма «черных лебедей». Томас Шеллинг советовал стратегам «оставлять кое-что случаю». Но у случая однажды может вдруг появиться свой хозяин-распорядитель. Тогда возникает иная, новая модель функционирования случайности.

Накопленный капитал путинской стабильности и легитимности сожжен 2014 годом. Но именно тут в игру входит понятие ультрарискованного поведения ниже уровня пороговой величины (т.е. порога провокации ответного полномасштабного удара). Эта проблема еще в период Холодной войны вызывала опасные провокации, которые заранее помещались в зону ниже порогового значения. Таковы войны во Вьетнаме и Афганистане, ввод войск в Венгрию, Чехословакию или американцев — в Гренаду. Что с этим происходит сегодня?

Возникло ролевое место «безумств ниже уровня стратегического контрудара». Такой «безумец» действует в рамках стратегической стабильности, но в неожиданный момент вдруг резко понижает порог безопасности. Стабильность разрушается, но — выгодным для него, а не для его противника образом. Путин в 2014–15 годах нащупал порог безопасного провоцирования.

Россия — устрашающий глобальный безумец? О, нет! Россия — ферма по разведению «черных лебедей». Которые могут быть выпущены в мир в неожиданный момент и неожиданным даже для нас самих образом.

Избирательные атаки. Следовало бы рассмотреть, может ли крымская операция 2014 года быть соотнесена с прецедентом избирательной атаки, памятным по Холодной войне?

Избирательная атака предполагает контрсиловой удар, явно нацеленный на понижение способности противника сопротивляться. В данном случае, мы имеем дело с контрдействием против мнимого — или виртуального преувеличенного преимущества западного противника. Возможность удара со стороны которого существовала только в мозгу Кремля. Тем не менее, неуклонное накопление тактических и стратегических преимуществ в рамках монополярного мира создавало новую стратегическую ситуацию. Выражением ее были российские жалобы на «приближение инфраструктуры НАТО» к России. Абсурдные сами по себе, они лишь неудачная формула реальной проблемы.

В этом случае российские удары по Крыму и Донбассу можно рассматривать как избирательную контрсиловую атаку со стороны России. По уровню разрушительного воздействия на стратегию предполагаемого противника удары эти были близки к ядерным. Хотя осуществлялись примитивной комбинацией местных сил с поддержкой сил вторжения (модель США в Гватемале 1954 года).

В стратегии Холодной войны избирательная атака увязывалась с задачей бесповоротного изменения баланса сил вероятного наступления противника. Удалось ли это Кремлю в данном случае? Ответ на это важен для оценки эффективности всей российской внешней политики на юго-западном направлении.

Кресло Тома Шеллинга. Известно, что Томас Шеллинг говорил, что разработка стратегии сдерживания недорога: вы сидите в кресле у камина и предугадываете, как себя поведут противники — исходя из того, как бы повели себя сами в их положении? Такой интеллектуальный эксперимент, основанный на личном опыте, совершенно бесплатен.

Проблема в том, что, сидя в кресле, невозможно вообразить себя сумасшедшим! Из этого следуют разочарования, когда противник ведет себя не так, как ему «следовало бы» вести, исходя из «его же» интересов (продуманных вами). Здесь мы вступаем в мир скрытых мотивов (нередко скрываемых и от себя), маний и страхов, фантастических целей.

Реакция Кремля на такое громкое, но, в сущности, заурядное событие, как бегство президента Украины, выглядит неслыханно преувеличенной. Но это — взгляд из «кресла Шеллинга». Вполне вероятно, что в умах кремлевского населения рушилась их картина мира так же, как в умах брежневского Политбюро при виде происходившего в Праге. Что же рушилось в Киеве? Некая настолько важная часть мировоззрения, что ее следовало бы приравнять к списку «устоев» Системы РФ. Тогда как, мысля реалистически, Система РФ легко могла проглотить революцию Майдана и использовать ее, усилив влияние Кремля на внутриукраинский процесс.

Неужели здесь был дремучий нутряной страх, который испытывает реакционер при встрече с революцией? В этом случае его поведение может быть непредсказуемым и не основываться на расчете пользы.

Имитация безумия Кремлем вполне функциональна в российской модели сдерживания. Но примет ли страна образ своего лидера как безумца (даже если это ей выгодно тактически)? С этим связан и вопрос о риске — почти всегда затруднительный в российской стратегии.

Система РФ ведет себя иногда так, будто в ней вообще отсутствует датчик уровня риска. Крымская операция 2014 года интересна тем, что рассеивает представления возможного противника о риске. Запад не может понять на первых порах, следует ли ему вообще на это реагировать? Вот почему санкции носили сперва характер акции наказания, возмездия. А такая акция по правилам устрашения должна быть собственно завершением схемы, а не началом. (После ответного удара возмездия политика прекращается и мир оказывается в состоянии разрыва, «хиатуса», для которого планов не составляли, поскольку те невозможны.)

Вот почему так затруднительна проблема санкций сегодня. Как ответный удар возмездия они уже состоялись, не дав результата. Политика провалилась в хиатус и пытается сымпровизировать возможность новой политики, а значит, нового мира.

Сдержанность. Следует измерить вес такого параметра, как сдержанность, в русской стратегической культуре. В советской, как известно, сдержанность обычно отступала перед калькуляцией уровней ущерба: что именно нам выгодней потерять, если потерять все равно придется? Ярким примером этого является вывод Ставки в период Второй мировой — с чем расстаться, а с чем нельзя: с Киевом можно — а со Сталинградом нельзя. Что именно мы готовы потерять? Такие решения никогда не бывают вполне рациональны.

Следствием этого является русское пренебрежение сдержанностью в политике. С годами это пренебрежение стало искренним и демонстративным. Разумеется, это не доказывает преимущества стратегии, хотя повышает ее готовность рисковать.

Новая проблема оккупации. Америка в Ираке и Афганистане и Россия на Донбассе показали значительное обесценивание прежней стратегической цели захвата территории. Вооруженные силы легко захватывают территорию и даже расширяют ее, но оказываются неспособны установить на ней порядок. Вторжение удается, разгром врага удается, а управление территорией — нет. США выходят из положения, модифицируя известные им системы управления гуманитарной помощью, обнаружения местных союзников. Система РФ здесь, с одной стороны, имеет собственный опыт, с другой — затрудняется его применять.

Система РФ возникла на территории РСФСР именно как система захвата и распределения социальной помощи. Что имеет ряд достоинств: операциональность, безыдейность, тотальный контроль территории — без построения реальных институтов самоуправления. Тотальный контроль всех материальных ресурсов и тотальную же легитимность распределяющей группы. Но мы видим, как эта Система ведет себя, например, на Донбассе — она не может выступать ни как государственная власть, ни как власть оккупационная. И, одновременно, не умеет построить местную государственную власть, сталкиваясь с неформальными остатками прежней украинской власти.

Эту ситуацию можно рассматривать как провал, объясняемый отказом от политики сдерживания в пользу прямого вмешательства.

Способна ли Система РФ найти свой вариант кумулятивной неясности, сбалансированной с кумулятивной прозрачностью? Дело в том, что Системе РФ необходимо осуществлять одновременно две вещи: быть устойчивой, резистентной по отношению к американской политике множественного сдерживания и, одновременно, самой осуществлять множественное сдерживание в отношении своих конкурентов и даже друзей, отнюдь не только американцев (случай Лукашенко). Задача, слишком сложная для внутренней управленческой культуры Системы РФ, толкает ее, увы, к грубо-провокационным действиям.