Дикий академик

Каюсь, не удержался. Прочитал Узланера, прочитал Левина — с почтением, как оно и подобает, — и решил написать. Сразу, чтобы не было недоразумений, скажу: дикий академик — это я сам. Приходится назвать себя академиком, а то, кажется, слово «ученый» уже занято почтенными коллегами. Кто такой дикий академик? Он — это тот, кто не знает, что такое «действительно серьезное академическое знание» (см. Узланера). Он — это тот, кто не понимает, почему нужно защищать кого-то от упреков в невежестве, тем более, упоминая об их «хорошем образовании» (см. Левина).

Дикий академик существует в мире, где наука не является гарантированным, устоявшимся предприятием. В таком мире нет привилегированных способов задавать вопросы и получать ответы. В таком мире не существует, следовательно, и возможности критиковать/защищать кого-либо на том основании, что они не так (как следовало бы) спрашивают или не так (как следовало бы) отвечают. Мир дикого академика — это мир, где хорошая память (на тексты Маркса, или Деннета, или кого-то еще) не является достоинством.

Нельзя уподоблять спор ученых спору библиотекарей. Споры библиотекарей разрешаются созданием классификаций, в промышленном темпе производящих понятия-ярлыки «обскурантизм», «редукционизм», «невежество» и дальше. Споры ученых заканчиваются капитуляцией перед сформулированными вопросами. Наука существует там, где есть самостоятельные, живучие, дикие вопросы. Дикость вопросов проявляется и в том, что они нарушают все классификации библиотекарей. Пример дикого вопроса: имеют ли религиозные ритуалы бактериальную природу?

Разумеется, разбор и комментирование текстов, уточнение высказанного ранее — занятия достойные. Однако такое понимание науки дважды ограниченно: во-первых, оно нормализует деятельность ученого: читай книжки, получай «хорошее образование» — и привязывает эту норму к гуманитарным наукам, где считается важным знать литературу по предмету. Во-вторых, и это отчасти вытекает из первого, оно стирает в науке все следы комичного, глупого, несуразного и просто случайного. Такая наука возможно бывает (или будет) у совершенных существ, но никак не у людей.

И вот здесь, пожалуй, мы добираемся до по-настоящему важного вопроса: есть ли будущее у науки, более всего озабоченной сохранением своей благопристойности? Должен с сожалением заметить, что тексты Узланера и Левина представляются мне больше озабоченными сохранением благопристойности, недопущением скандала в благородном семействе, чем выяснением главного: откуда, черт возьми, все это взялось?!

Откуда, черт возьми, взялась атака на (анти)религиозный фундаментализм с позиций «серьезного» знания? Откуда, черт возьми, взялась защита (анти)религиозных фундаменталистов, апеллирующая к тому, что их работы «нашпигованы ссылками»? Я думаю, что такая атака и такая защита происходят от одного корня: от представления о том, что наука — не место для провокаций, а просвещение никак не связано с нападением.

Дело заключается вовсе не в том, чтобы разоблачить или спасти Докинза. Предоставим вопрос о том, на какую полку поставить его труды, библиотекарям или маркетологам. Дело заключается в том, чтобы нападать на Докинза, или на Узланера, или на Левина, или на меня, или на кого угодно каждый раз, когда какой-либо феномен предлагается вам в обертке очевидности, снабженной красивой надписью «факт». Ни эволюционная биология (Докинз), ни демография религий (см. ссылку 3 в тексте Узланера) не обладают здесь правом первородства или особым эпистемологическим иммунитетом.

Итак, снова повторю важный вопрос: есть ли будущее у науки, озабоченной благопристойностью? Нет, у такой науки нет будущего. У нее есть только прошлое. В этом прошлом она производит бесконечные раскопки «на поле научных исследований». Означает ли это, что следует прославить Докинза только за его вопиющую неблагопристойность? Ни в коей мере. Нужно различать ситуации критичности к (архаичной) норме или к нарушителям нормы и незнания о норме. Дикость, неблагопристойность необходима, но не достаточна для существования науки.

Проблема заключается в том, что, в противовес поверхностному взгляду, состояние незнания о норме является более рафинированным и сложным, чем состояние критичности. Несколько упрощая, я бы сказал, что незнание нормы — всегда искусственное состояние, которое обусловлено долгой работой по подрыву естественных онтологических рефлексов. Критики нормы или нарушителей нормы всегда апеллируют к известному им устройству мира. В этом известном мире «восемь из десяти людей» относят себя к какой-либо религии, а гены используют людей как мясные машины для выживания.

Парадоксальное сочетание критичности и доверительности обеспечивает ученым-критикам возможность бесконечного онтологического кредита, который они даже и не собираются отдавать. Нам предлагают такую игру, в которой мы будем критиковать все, кроме самой критики. Сама критика может производиться, так сказать, имманентным способом из правильной организации мышления (Левин) или, так сказать, конструктивным способом из контекста «социальных трансформаций» и статистических инструментов, конденсирующих знание об этих трансформациях (Узланер).

Нужно критиковать критику. (Не буду тревожить ссылками призраков — их еще нужно поймать.) И я говорю не просто о манере отождествлять критику с разбором, кто сколько (не) прочитал книжек. Оставим этот популярный способ рассуждения той популяции, в которой он извечно находит благодарную аудиторию. Я говорю о том, чтобы вскрывать ограниченность критики как процедуры, обеспечивающей чье-либо право на нормативное принуждение дискурсивными средствами.

Кто бы ни оказывался инстанцией принуждения — потревоженные носители секулярного сознания, знатоки норм логически корректного рассуждения или просвещенные религиоведы — их всех следует внимательно слушать. И слушать. И еще раз слушать. Незнание нормы предполагает готовность слушать всех. Незнание нормы предполагает, что (1) для вас каждый вопрос — дикий; (2) помещение себя в особое паратеоретическое состояние.

Следует разместиться по соседству и с теорией эволюции, и с теорией постсекуляризации, и с теорией логического суждения — и внимать. «По соседству» означает не до, и не после, и не сверху, и не под, а где-то рядом. Паратеоретическое состояние позволяет выслушать, переслушать, заслушать, отслушать всех — как находящихся где-то поблизости, но неизвестно где точно. В противном случае оставалось бы только указывать на то, как один страшно далек от «настоящей» науки/просвещения, другой — от эволюционной биологии, а третий — ну сами придумаете от чего. Я, дикий академик, считаю дискуссию, построенную на констатации дистанций/удаленностей, непродуктивной.

Я считаю существенно более продуктивным паратеоретическое состояние, в котором мы исходим из пред-положения неопределенной близости и внимания. Собственно говоря, внимание в данном случае как раз вызвано не(до)определенностью всех доступных позиций, которая является неустранимым условием моего соотношения с каждой из них. Контекст работы Докинза неизвестен мне исчерпывающе. А равно и контекст работы Узланера или Левина. Никто не знает исчерпывающим образом контекст работы другого — и потому каждый может надеяться только на то, чтобы пребывать по соседству со всеми, внимая неизвестности.

Итак, у какой науки есть будущее? Сейчас я буду выражаться окончательно поэтически. Будущее есть только у скандальной науки. Будущее есть только у нападающей науки. Она нападает на мир своей готовностью слушать. Она создает скандал своим отказом выступать с экспертной позиции, подкрепленной надлежащими знаниями. Сложно указать на форму, которую могла бы принять паратеоретическая наука. Хотя она, конечно, имеет многочисленные формы. Каждая из таких форм является своего рода конъектурой, способом заполнить зияющую пустоту посреди прослушанного.

Новый атеизм, старый академизм, да что угодно — все это лишь конъектуры, способы стянуть расходящиеся концы вокруг обнаружившейся пустоты. Вряд ли мы избавимся от них, но стоит ли переоценивать их убедительность? Я бы предпочел неубедительность внимания. Взять с меня нечего. Я могу только предложить вам свое внимание. Расположимся по-соседски, как компании, жарящие шашлычки на соседних мангалах на заповедной территории какого-нибудь парка на окраине большого города.