«Ученые доказали» vs «велел Господь»

На фоне непрекращающихся церковно-общественных скандалов, пожалуй, впервые в России начинается серьезный диалог между верующими и атеистами. Раньше он протекал при посредничестве либо казаков, либо чекистов — либо в нем и вовсе не было необходимости.

В лихие 90-е сама идея такого диалога показалась бы странной как с той, так и с другой стороны. Общество в нашей стране было слишком атомизированно, а религия казалась совершенно частным делом вроде собирания марок. При этом все были уверены, что развитие идет в одном направлении — от традиции к постмодерну, пусть не везде и не всегда с одной и той же скоростью (верующие тогда склонны были считать это развитие упадком, неверующие — прогрессом). Сегодня мы далеко не уверены в одновекторности общественных процессов, сегодня все чаще звучит такое понятие, как «постсекулярность»: религия возвращается в общественную сферу, занимая в ней иное, чем в Средневековье, но тоже важное место. Причем обеспечила это возвращение как раз постмодернистская парадигма: оказывается, так тоже можно.

Я благодарен Сергею Кузнецову за его статью, где он, считая себя атеистом, выдвигает возражения против идеологизированного понимания атеизма. По-видимому, я как человек верующий мог бы ответить Сергею статьей против религиозного мракобесия, но она состояла бы из сплошных банальностей. Лучше я поделюсь размышлениями о том, на чем может быть основан диалог верующих и неверующих в поисках взаимопонимания. С моей точки зрения, — на четком разграничении сферы компетенций религии и науки.

В России, конечно, анамнез осложнен советскими десятилетиями казенного атеизма. Вот уж в чем мы действительно опередили англосаксов, у которых до сих пор сохраняются, пусть на символическом уровне, признаки государственного христианства. Стоит взять в руки бумажный доллар, и ты прочтешь: “in God we trust”, стоит взять монету с британской королевой — и ты узнаешь, что королева она «милостью Божией» (Dei Gratia), а помимо того, «защитница веры» (Fidei Defensor). В окружении этих мелких раздражителей вполне понятно желание англосаксонского атеиста сделать общественное пространство религиозно стерильным, то есть атеистическим.

И боюсь, что опыт атеистических диктатур в СССР, Китае или Кампучии начисто ими игнорируется уже просто потому, что он осуществлялся к востоку от Суэца (ну, или почти к востоку, как в Албании), где еще во времена Киплинга заканчивались Десять заповедей.

У нас все устроено иначе. Общественное пространство постепенно наполняется самыми разными символами, которые каждый к тому же трактует на свой лад. И при этом часто сравнивают и противопоставляют несопоставимое. Что видит перед собой сейчас читатель этой статьи? Текст, написанный мной, — или пиксели на включенном экране электронного устройства, изготовленного где-нибудь в Китае? Оба ответа верны, каждый на своем уровне. Примерно так же, на мой взгляд, выглядят два ответа на вопрос о происхождении человека: «его сотворил Бог» или «он возник в ходе эволюции».

Самая большая проблема, пожалуй, в том, что не различаются два подхода, две сферы компетенции: вера и наука. Вера говорит о трансцендентном, ее догматы абсолютны и неизменны — с научными теориями дело обстоит ровно наоборот, они описывают строго ограниченную часть наблюдаемого мира и подвержены постоянному пересмотру.

Когда вера вторгается в область науки (например, креационистский учебник биологии Сергея Вертьянова), это заметно всем и вызывает резкое отторжение. Но куда менее заметна бывает другая крайность, когда наука превращается в идол, достойный слепого поклонения. Что не доказано с помощью научного метода (например, гомеопатия) — обман трудящихся и шарлатанство. Естественно, попадает в эту категорию и религия.

Научное сообщество (к которому я по всем формальным признакам и сам принадлежу) при таком подходе оказывается всеведущим, всесильным и всеблагим. Ученые якобы обладают полнотой знаний об этом мире, могут предсказать или объяснить любое явление и при этом служат чистому знанию, никогда не отстаивают ни личных, ни групповых интересов. Но даже если бы это было и так, любое их исследование может попасть в «болевую точку» современных политических дискуссий, и тогда слишком велико искушение дать простые ответы на все вопросы от имени науки.

Допустим, генетики установили, что тот или иной ген означает склонность к определенной модели поведения. Например, к гомосексуальности. Но что это значит? Человек ни в коем случае не запрограммированный автомат, который во всех случаях ведет себя так, как велят ему гены. Прежде всего, за ним сохраняется свобода личного выбора, а кроме того, поведение определяется в значительной мере воспитанием, опытом жизни, обстоятельствами и культурными нормами. Но все это слишком сложно, гораздо проще произнести «ученые доказали» тем тоном, которым раньше говорили «так повелел Господь». И если гееборцы говорят от имени религиозного Абсолюта, другая сторона спешит ответить от имени равновеликого Абсолюта, на сей раз уже естественно-научного.

Реальные проблемы живых и настоящих людей при этом остаются отставленными в сторону. Эти люди призываются либо к покаянию (от имени религии), либо к борьбе за равноправие (от имени науки), они в любом случае превращаются в фетиш, будь то со знаком плюс или минус.

А гуманитарные науки оказываются в двусмысленном положении, потому что критерии и признаки научности берутся наукопоклонниками из наук естественных. «Эксперимент — критерий истины», — привычно говорят физики. Пусть даже не всегда возможен прямой эксперимент, например при исследовании черных дыр, но все же предполагается, что научная теория должна объяснить и предсказать некоторые явления наиболее убедительным образом.

Но какой эксперимент возможен в истории? Вторая мировая война изучена до деталей, и все равно историки спорят, готовил ли Сталин нападение на Гитлера и как развивались бы события при отмене плана «Барбаросса». Но переиграть войну, включив эту опцию, нет решительно никаких возможностей. И что может история достоверно предсказать? Только одно: события прошлого никогда не повторяются в точности.

Что же говорить об истории древней, к которой так или иначе апеллируют все религии? Ключевое событие для иудея — исход израильтян из Египта, но ни один историк сегодня не может ни подтвердить, ни опровергнуть с помощью строго научных аргументов предположение, что значительное количество евреев примерно три с половиной тысячелетия назад переселилось из Нижнего Египта в Ханаан. Более того, в принципе трудно представить себе такие археологические находки, которые позволили бы с уверенностью утверждать, «это было» или «этого не было». Тем меньше может сказать беспристрастный историк о жизни Сиддхарты Гаутамы (более известного как Будда) или Иисуса из Назарета: до нас дошли лишь воспоминания их учеников, не подкрепленные никакими независимыми свидетельствами. Да и те дошли не в автографах, а в более поздних рукописях.

В XIX веке, на волне позитивизма многим историкам казалось, что по мере накопления данных и уточнения методик можно будет восстановить, «как это было на самом деле» (так Леопольд фон Ранке определил смысл работы историка). Что ж, в реконструкциях истории древнего Израиля или истории Иисуса недостатка нет — но каждая из разнородных реконструкций говорит куда больше о реконструкторе, чем о событиях далекого прошлого.

Например, американский марксист Норман Готтвальд в 70-е предложил следующую модель библейского Исхода: угнетенные низы Ханаана совершили социальную революцию, изобретя по дороге веру в Единого как идеологическую платформу для борьбы с угнетателями. Эта теория в принципе настолько же недоказуема, как и традиционный текст с египетскими казнями и чудесным переходом через море (в конце концов, и ему можно найти естественно-научное объяснение — например, сильный ветер согнал воду с топких болот в районе нынешнего Суэцкого канала). Так атеистическое марксистское мировоззрение пошло по пути религиозного фундаментализма: все произошло буквально так и только так, как предписывает наша догматика.

Но эпоха позитивизма давно закончилась, равно как и массовая мода на марксизм. В наше время на смену реконструкции фактов приходит изучение истории идей. Да, мы как ученые не знаем, как именно происходил и происходил ли вообще Исход и достиг ли Гаутама просветления, — при этом как носители того или иного мировоззрения мы можем принимать утверждения на веру. Но мы имеем прекрасную возможность совместно изучать историю идей, засвидетельствованных во множестве памятников и прочно вошедших в коллективное сознание человечества. С моей точки зрения, представление о Всемогущем Боге именно этим отличается от представления о маленьком чайничке на космической орбите (напомню, Докинз считает, что существенных отличий между ними нет, а Кузнецов — что чайничек значительно реже представляется людям в измененном состоянии сознания).

Соответственно, у нас появляется некий принцип, по которому высказывание, основанное на личной либо коллективной вере (даже неважно, религиозной, идеологической или галлюцинаторной), можно отличить от высказывания, сделанного в рамках гуманитарного научного метода. О вере, как известно, не спорят — но вот о научных теориях спорить можно и нужно, и даже правила таких споров существуют и успешно применяются достаточно давно. И это действительно поможет нам избегать «упрощения, примитивизации и сознательного оглупления оппонента», к чему призывает Кузнецов и в чем нельзя с ним не согласиться.