Кино про политику (Записки обывателя)

Инаугурация

20 января

Впервые за много месяцев смотрел, не в силах оторваться, телевизор. «Евроньюс», репортаж из Вашингтона — постфинальные кадры: серенький такой, дождливый денек с бледно-зеленой травкой в скверах, закрытых толпой от Капитолия до стелы Вашингтона на горизонте. Внизу на площади перед Капитолием темно-зеленый вертолет, и по трапу поднимается Барак Обама, час назад ставший в этой стране (и в мире) частным лицом, а перед этим сидевший (или стоявший?) с лицом, как будто еще более почерневшим, — в двух шагах от него дюжий рыжеволосый мужчина перед микрофоном произносил инаугурационную речь. И вот теперь он поднимается по трапу, останавливается на верхней ступеньке, поворачивается и по привычке вскидывает в прощальном приветствии руку — в последний раз, надо полагать. Потом дверь вертолета закрывается; новый президент с женой стоит в отдалении на высокой каменной лестнице и вместе с прочими официальными лицами терпеливо ждет, когда завертятся лопасти вертолета… Все. Завертелись. Вертолет качнулся и начал взлетать в мутное моросящее небо.

Похороны в Донецке

12 февраля

Малоярославец, грипп, температура, метель за окном, компьютер на животе, мышка под рукой на одеяле — Сеть: похороны в Донецке.

Хоронят Героя ДНР. Полковника. Он был молод. Знаменит. Очередь к гробу, растянувшаяся через площадь перед театром, больше чем наполовину — из женщин с цветами. Когда на них наводят камеру, они говорят примерно одно и то же: «Он был мужчина. Молодой. Красивый. Настоящий умница. Верный».

Его любили снимать тележурналисты, и так, чтобы фоном были взрывы или автоматная стрельба в отдалении, и чтобы он пушку сам заряжал или по телефону выкрикивал угрозы врагу. На российском ТВ его показывали защитником Народа ДНР от фашистских орд, на Ютьюбе — для просмотра приватного, «мужского» то есть, — супергероем из современного триллера, особенно в кадрах глумления над пленными, поставленных им на колени, где он неподдельно крут и расчеловечен.

Взрыв произошел в его кабинете, в 6 часов 12 минут, в метре или двух от него. У него не было времени осознать происходящее. Он не успел заглянуть в лицо своей смерти. Умер бессмертным. Никакого сравнения с тем, что переживали перед смертью его попавшие в плен враги.

В начале 2014 года он еще работал водителем погрузчика на канатном заводе, перед этим — охранником в универмаге. А через год, 9 мая 2015 года, уже подполковником, в официальном статусе Героя ДНР, на параде Победы в Донецке открывал движение танковой колонны. Проплывал над толпой, стоя в башне танка: рука в белой перчатке у виска. Голова вскинута. Лицо бесстрастно. Крупная чешуя из брони, покрывающая тело танка, как бы воплощала мощь этой военной машины. Новейший дизайн смертоубийственного железа на парадах — это непроизвольный восторг у зрителя, восторг эстетический и одновременно государственно-патриотический, верноподданнический. «Люблю воинственную живость Потешных марсовых полей… однообразную красивость…» и так далее. И вот он, парящий над людьми, как бог войны. Минуты его личного триумфа. На пару секунд камера, показывающая толпу на тротуарах, задерживается на лице мальчика с широко раскрытыми глазами, в которых: «Не может быть! Не может быть!» — мальчик увидел своего кумира живьем.

В сентябре 2012 года, сидя в уличном кафе в Донецке, я рассматривал парней, выходивших из припарковавшихся рядом с соседним рестораном могучих лаковых автомобилей: черные отливающие блеском костюмы, расслабленно-упругие спортивные походки, из расстегнутых воротов светло-сиреневых и голубых рубашек тускло поблескивает золото массивных цепочек. «Бандиты?» — спросил я у провожатого. «Да ну что вы, — ответил он, — нет, просто наши ребята. Не может же донецкий парень приехать в ресторан на, извините, “Жигулях”». В 2012 году у него не было, как я понимаю, даже «Жигулей», но он был действительно настоящим донецким парнем — стоимость танка, на котором он пересекал площадь, в десятки раз превышала стоимость тех лаковых внедорожников.

Ну и вот его хоронят.

Холл оперного театра, в котором идет прощание с Героем, завален цветами. Темно-красный гроб, накрытый флагами республики. Черный берет на гробе. Портрет его, висящий на стене в холле, и еще один — стоящий справа от гроба среди букетов. Подходящие по очереди крестятся перед гробом и портретом, как перед алтарем. Отходят, женщины достают платочки вытереть глаза.

Вынос гроба: сначала на крыльцо театра под солнце выходят и спускаются по ступеням солдаты — с портретом Героя, с флагами республики, с венками, с красными подушечками, на которых его ордена. Далее, в нарушение православного обряда, вступает оркестр. Трубы оглушительно (оператор, видимо, оказался рядом с музыкантами) выпевают похоронный марш — из дверей театра выносят гроб. Люди на ступенях и площади аплодируют. Гроб устанавливают на лафет, закрепляют его широкими георгиевскими ленточками — в руках у занимающегося гробом офицера целая бухта этой крепкой широкой полосатой ленты. Толпа на ступенях скандирует «Слава герою!», «Не забудем, не простим!», «Гиви — герой!». («Гиви» — это не имя Героя; это, как принято теперь называть, его «позывной».) Машина трогается и под аплодисменты выруливает из толпы перед театром. Траурное шествие по центральным улицам начинается: солнце, синее небо, мороз, яркие цвета венков и знамен, грузовик, лафет, черный берет на гробе. Многотысячная толпа, текущая вслед.

Ну и что мне сейчас, на самом деле, показывают? Не надо жмуриться — акт «инициации» новой Республики показывают. Скорбь народную. То есть похороны не только Героя Республики, но и теперь героя народного. Потому как это не парад, тут все как бы по-настоящему. Тут уже, действительно, без разницы, кто взорвал его — подчиненные ли, которым надоело расплачиваться за его лихость и позерство. Местное ли руководство, озабоченное установлением «вертикали власти», по-настоящему вертикальной. Кураторы ли его с самого верху, которым понадобилось срочно подправить имидж новой республики. Или все-таки полумифическая «диверсионно-разведывательная группа» из страны, с которой воюет республика. Неважно, кто. Сейчас — и это поверх всего — живые хоронят мертвого. За гробом ведут двух женщин — оцепеневшие лица, остановившиеся взгляды. Его мать и сестра. Ведь был же он когда-то маленьким мальчиком, теплом и светом в их доме. И потом сквозь бормотание батюшки с кадилом, сквозь прочувственные речи должностных лиц и музыку прорвется отчаянное материнское — над гробом — «прости, сыночек!». Тут, над раскрытой могилой, уже другая мера вещей. Естественно, что устроители торопятся прикрепить к ней новую госсимволику. Но как бы ни старался у микрофона тот же «глава республики» — а он старается, слишком старается, — до сакральной меры происходящего он не дотягивает. И даже батюшка, которому по чину полагалось бы соответствовать, не соответствует явно. Оператору пришлось снять его снизу, так, чтобы на экране сумрачная фигура с кадильницей как бы спускалась с голубого морозного неба.

Да и не надо сейчас им всем стараться. Тут все происходит уже само собой, «дело прочно, когда под ним струится кровь…».

И все это действо означает рождение новой иконы ДНР. Нового образца для подражания. Закрепление «моральных устоев» молодого полковника и Героя Республики, красавца и «большого умницы» в качестве моральных норм нового Народа Республики.

То есть мне показывают еще и похороны моих представлений о человеческой норме. Никак не привыкну к тому, что пережил свое время, что я — в другом уже мире.

Марш Немцова

26 февраля

Вечером, по возвращении из Малоярославца в Москву, — видео на Ютьюбе.

Камера установлена на задах Пушкинской площади у начала Страстного бульвар. На экране картинка с хорошо знакомым по прошлым годам предмитинговым роением людей. Идущие от рамок металлоискателя застегивают куртки и пальто — видимо, в дополнение к уже привычному ритуалу досмотра сумок была сегодня добавлена просьба показывать, что под курткой. Никакого особого напряжения, никакого «электричества» политического я не чувствую. Походки проходящих мимо камеры спокойные, почти деловитые. Мужик в вязаной шапочке остановился, говорит по мобильнику. Неторопливые движения женщины, поправляющей платок. Двое полицейских. Рядом женщина, раздающая листовки. Голоса из мегафонов: «Всех поздравляем с освобождением Дадина!», «Сбор пожертвований для политзаключенных…», «…построение колонны от Большой Дмитровки до улицы Петровка. Пожалуйста, проходите в колонну». Такая вот рутина предмитинговой тусовки.

В Малоярославце к обеду небо затянуло, а в Москве, оказывается, еще было солнце. Небольшой мороз.

Камеру поднимают вверх, колонну видно до Петровских ворот, где самое плотное скопление флагов. Но пока стоят все неподвижно. Задержка — это я знаю из радиорепортажей, которые слушал днем, — из-за бодания устроителей с полицией, запрещающей нести баннер, в котором упомянуто имя Путина.

Камера переместилась, снимает по-прежнему сверху — на экране тесно стоящая группа людей, там что-то происходит, двое полицейских вытаскивают из толпы человека и, заломив ему за спину руки, почти бегом тащат к автозаку. Мужик кричит: «Россия за Путина!» Ага, слышал опять же по радио, — это тот самый, что облил Касьянова зеленкой.

Я ищу в толпе знакомых и не нахожу. Партийных активистов в лицо я не знаю. А тех, с кем обычно пересекался на митингах, на экране нет.

Шествие двинулось. Оператор сейчас идет перед колонной к ней лицом, и можно прочитать длинный, на ширину проезжей части баннер, который они несут: «Мы отдали Россию негодяям, пора возвращать». Лица над баннером почти неразличимы. Только по зеленушному отсвету на лице можно угадать Касьянова. Над ними портреты Немцова, триколоры и белые флаги «ПАРНАСа». То есть, судя по всему, реальных политиков там нет. И слава Богу. Когда камера просто стоит на месте и можно рассматривать идущих людей, то возникает отчетливое ощущение, что они не ведóмые. Что они идут не за своими политическими лидерами — они идут сами по себе.

Журналист, ведущий трансляцию, начинает брать интервью. Говорят в микрофон примерно одно и то же. Некоторые пользуются лозунговыми оборотами, но по большей части я слышу осмысленную человеческую речь.

Самое неожиданное интервью: оператор подхватывает в толпе Екатерину Шульман. Я не сразу понял, кто эта молодая замерзшая женщина с узким и как будто знакомым лицом, но, когда в микрофон полилась ее скороговорка, освоенная мною по ее интервью на «Эхе» и роликам в Сети, я понял, на кого смотрю. Вопросы, которые задает журналист, в общем-то идиотские, но она не раздражается, отвечает доброжелательно, с достоинством. Интервью закончено, ее благодарят, движение камеры останавливается, и Шульман сливается с толпой. Она идет одна. Без друзей и сослуживцев. Обычно на подобных шествиях, добравшись до Пушкинской площади, мы созваниваемся друг с другом по телефону, чтобы найти друг друга и к проспекту Сахарова идти своей компанией. А она или не захотела, или некому было звонить.

Я смотрю этот ролик и одновременно пытаюсь ответить себе на вопрос, зачем бы я пошел на это шествие, если бы был сегодня днем в Москве. Про это спросил меня друг, с которым я только что говорил по телефону и который на шествие не пошел, так сказать, из принципа, потому как шествие это разрешенное, то есть действо, встроенное в нынешнюю систему в качестве отдушины — для выпускания пара недовольных режимом. Шествие это, сказал друг, по сути, прогулка заключенных. «Нет-нет, — сказал он, — если б надо было подносить продовольствие или перевязывать раны, я бы не секунды не сомневался».

Ну, а вот я пошел бы. А на баррикады, если они вдруг — не приведи бог! — появятся в Москве, я бы не пошел точно.

Ну и почему? Тебе что, нравится режим? Где логика?

Я помню митинги с десятками, с сотнями тысяч участников в конце 80-х, помню полумиллионный «литовский» митинг в январе 1991-го, это когда люди вышли в знак протеста против прошедшего штурма телецентра в Вильнюсе и убийства 15 литовцев, то есть вышли — сейчас это прозвучит нелепо, но — защитить этим жестом нравственный облик страны. И кстати, действия тогдашнего российского спецназа были воспеты на ТВ культовым телеведущим, который сегодня торгует уже своим новым «политическим лицом» — суперкрутого «демократического оппозиционера» (ну и что делать мне со своей памятью? а ведь это действительно просто память, а не злопамятность). Так вот, на те, 80-х годов, митинги, а потом к Белому дому в августе 91-го, людей собирала потребность защищать такие понятия, как «свобода», «демократия», «достоинство». Понятия, нынешним обществом проклятые, — тот мужик, которого тащили полицейские, выкрикивал чистую правду: «Россия за Путина!» И потому, если сегодня начнут строить баррикады, — хотя сильно сомневаюсь, что начнут, но если — то исключительно для борьбы за нового, за самого-самого правильного Отца Нации, который установит, наконец, в стране «настоящий порядок». И получается, что единственное пространство вне частной жизни, которое осталось мне, — вот эти люди, вот такое шествие. Пространство, в котором я — пусть на пару часов, но — побуду среди таких же, как я, выродков. Среди людей, благодарных друг другу за то, что мы вот тут собрались, что мы еще есть.

Вот хотя бы ради этого я пошел бы на шествие.

…Последние кадры видео: проспект Сахарова, самый конец колонны, несколько отставших людей, за ними чуть в отдалении неровная шеренга полицейских, «замыкающих» шествие. За спинами полицейских желтый блеск асфальта широкой улицы, абсолютно пустой; до Садового кольца — ни души.

Северная Корея на Ютьюбе

11 марта

На экране парадный зал парламента КНДР — огромное помещение с высокими, непомерно высокими, потолками. Необъятный по площади задник над сценой. Во всю высоту задника изображение двух фигур: Ким Ир Сена («Великого вождя», «Солнца нации», «Всепобеждающего полководца») и Ким Чен Ира («Великого руководителя», «Любимого и уважаемого вождя»). Фон задника голубой, фигуры белые, и они как бы светятся. Белые на голубом — тела небесные.

Видеоролик начинается с прохода по сцене крохотных под этими изображениями фигурок. Впереди — невысокий, с сильно выдающимся вперед животом молодой мужчина в полувоенном френче. Идет «солдатским», как видимо ему кажется, шагом, делая отмашку обеими руками. Это «Высший руководитель» и «Блистательный товарищ» Ким Чен Ын. За ним, на дистанции, гуськом — остальные.

Зал стоя приветствует их «бурными» аплодисментами. Крупным планом — депутаты: лица напряженно-воодушевленные, аплодируют, высоко подняв руки, так, чтобы ладони были на уровне лица (видимо, таков протокол политического ритуала).

Ким Чен Ын останавливается за длинным столом президиума, кладет папку и как бы нехотя присоединяется к аплодисментам, редкими хлопками отвечая залу.

В следующем кадре он уже сидит, по-прежнему хлопая в ладоши. Зал продолжает аплодировать, но тоже сидя.

За столом президиума перед микрофоном встает худой пожилой кореец, и — даже не «наступает», а «падает» — тишина. Все слушают. Сидящие в креслах неподвижны. Но — ненадолго. Ведущий заседание произносит что-то, видимо, про «Высшего руководителя» и «Блистательного товарища», и зал встает для новых «бурных аплодисментов». Неправдоподобная слаженность вставания, как будто не отдельные люди встают, а всех разом поднимает театральная машина. Депутаты что-то выкрикивают хором.

Эти аплодисменты вождь принимает сидя, снисходительно присоединяя к ним свои редкие хлопки. Лицо его неподвижно. Уголки узкого рта капризно опущены. Он похож на раскормленного взрослого ребенка — злого и капризного. Но взгляд не детский — взгляд холодный, отстраненный. Взгляд как бы оттуда — из горних высей власти. А он в этом зале — олицетворение власти. Власти безграничной и беспощадной.

Аплодисменты прекращаются, тишина снова включается в зале как бы нажатием кнопки. Депутаты уже в креслах. Но сидят они так же слаженно, так же синхронно, я бы сказал, с тем же верноподданническим восторгом, как и аплодируют. Сидят, как бы перестав дышать. Ни одного движения в зале. Спины выпрямлены, глаза устремлены на сцену.

Процедура голосования: Ким Чен Ын поднимает свою членскую книжку, и это движение повторяет зал. Несколько секунд подержав правую руку с поднятым удостоверением, сотни людей одним на всех движением опускают правую руку к столику перед собой и кладут книжечку. Как бы стая птиц опустилась разом.

Нет, тут не жесткость политического ритуала, контролируемого извне. Эта предельная сосредоточенность на каждом «коллективном» жесте, движении, позе — от распирающего их изнутри искреннего чувства.

Вождь встает, вождь уходит со сцены тем же «строевым», нелепым при его комплекции шагом; за ним, соблюдая иерархическую протоколом прописанную очередность, следуют прочие официальные лица. Уходят под все те же «бурные аплодисменты».

…Ролик короткий. Минуты три.

И я кручу его еще и еще. Чем завораживает это зрелище? Нет, не карикатурностью. Отнюдь. Я бы сказал так: жутью обнажения неких глубин нашей психологии. Этот пароксизм верноподданнического восторга — выражение реальной потребности людей на экране раствориться в едином «теле народа», раствориться в поклонении Отцу Народа. Мне показывают восторг этого растворения, сладость самоуничижения.

И северокорейский сюжет этот — отнюдь не политическая экзотика. Как минимум, для людей моего поколения, выросших в СССР. Показанное в ролике мы знаем изнутри. Пусть и не в такой степени. Я, например, могу вспомнить себя третьеклассником на торжественной пионерской линейке, услышавшим от директора школы: «Вы только представьте, как вам повезло: вы родились не при капитализме, а в СССР!» — и я помню, как я подумал тогда: «А ведь да! Действительно! И как же мне повезло!» И был — действительно, был — восторг при этой мысли. Подозреваю, что и у нынешних моих соотечественников есть (2014 год продемонстрировал) свой собственный внутренний ход к сладостному чувству «единения перед лицом» чего-то там; к сладостному чувству избавления от себя самого ради «слияния со всеми» в «великий народ». Нет, дело не в КНДР. Потребность саморастворения целиком, без остатка в «едином теле» «народа», в бескорыстном самоуничижении перед властителем — в каждом «народе». И ничто от этого не спасает — ни древность и великая культура (Китай), ни европейская рафинированность (Германия). Россию в 90-е годы буквально за волосы тогдашняя власть пыталась втащить в жизнь, условно говоря, европейскую, но «русские» уперлись: без поклонения Отцу Нации они не могут. Действительно, не могут. Глубоко сидит.

Перестань, скажут мне, не городи чуши — мы, слава Богу, не северные корейцы. У нас другая ментальность.

Вот только, бога ради, не надо мне про ментальность! Что может быть более выразительным, чем, например, тот же сегодняшний корейский сюжет — то есть ситуация, когда рядом с этими вот, распластавшимися перед очередным Высшим Руководителем корейцами, на том же самом полуострове живут корейцы совершенно другие, целая страна, говорящая на том же языке, с той же историей, более того, имеющая прорву единокровников через границу в Северной Корее. И тем не менее южные корейцы и северные корейцы — это люди как бы разной породы.

Или? Или это просто закон маятника? Скачок в сторону «индивидуализма», то есть в сторону общества, образованного развитыми и, соответственно, дееспособными личностями, неизбежно сменяется махом в противоположную сторону — к «родовому», то бишь к «термитнику» из слипшихся людей-термитов, людей-функций высокотехнологичной, как кажется нашим правителям, «общественной машины»? И то, что мы видим на Корейском полуострове, — это одновременное нахождение нации в разных временных стадиях своего развития?

Или? Или я просто морочу себе голову? И в пространстве «индивидуального» содержится своя собственная составная под названием «родовое» — составная, по своим законам живущая, по своим законам питающая «индивидуальное»?

Жизнь, можно сказать, прожил, но так и не разобрался.