Культура и солидарность

Мы возвращаемся к солидарности, как путник возвращается домой из долгого путешествия по дорогам свободы. В стремлении к свободе мы создали картезианскую перспективу человеческого «я», внутри которой построены две системы. Одна из них — государственная система на службе национальной независимости со свободной политической системой — представительной властью, избранной большинством граждан путем свободного волеизъявления. Вторая — экономическая система, основанная на частной собственности и свободном рынке. И, наконец, мы создали культуру, в центре которой — смертное эго демиурга-художника.

Нам потребовалось время, чтобы понять, что без равенства и братства свобода ведет к порабощению. Мы в своих суверенных нациях-государствах стали ощущать угрозу насилия, исходящую как извне, так и изнутри — со стороны тех, на чью бедственную долю не хватило солидарности и кому мы сами внушили, что миром всегда будет править борьба. В эпоху цивилизационного прогресса и растущего благосостояния, которые мы считаем достижением демократии, а также культурного и экономического либерализма, мы переживаем на собственном опыте рост социальных разногласий, культурных конфликтов и разрушение межличностных отношений.

Наши люди

Во имя свободы наций и эмансипации индивидов мы восстали против коллективных форм порабощения, таких как культурный империализм, репрессивные государства, социальные конвенции и культурно-религиозные традиции. Но, постоянно расширяя поле индивидуальной свободы, мы познали и горький вкус отчуждения, эгоизма и одиночества, а также депрессии — самой распространенной болезни либеральных обществ. Этот опыт модерности был необходим нам, чтобы понять, что, хотя люди и рождаются свободными, по-настоящему свободными они становятся только тогда, когда становятся способны добровольно отказаться от свободы.

Именно поэтому мы сегодня и должны вернуться к солидарности. В ответ на неэффективность, если не сказать беспомощность, наций-государств перед лицом сегодняшних глобальных вызовов, таких как изменение климата, проблемы безопасности, бедность или отчуждение, мы ищем наднациональные формы демократии и глобальные методы управления ими. Возьмем, к примеру, такие инициативы, как Движение взаимозависимости (Interdependence Movement), в которых можно разглядеть перспективу того будущего, при котором возрастет роль государств как анонимных единиц, взаимодействующих друг с другом; государств, для которых точкой отсчета будет служить взаимозависимость, а не независимость, как было в случае наций-государств. Это центральная тема вышедшей в 2013 году книги Бенджамина Барбера с говорящим названием «Если бы мэры правили миром».

Но у идеи солидаризма, возникшей в XIX веке (от французского solidaire) и основанной на вере в общность человеческих интересов, которая выше всех разделений (раньше в истории это было преимущественно классовое разделение), стали появляться сторонники не только среди тех, кто верит во «всех людей», но также и среди тех, кто предпочитает фразу «наши люди». Однако при этом они придают старым идеалам солидарности националистический и фашистский оттенок, а это звучит зловеще в нашем мире растущего культурного многообразия.

Когда в 2011 году прокатилась волна протестов от американского Occupy Wall Street до испанских Indignados, их организаторы обратились к Леху Валенсе за поддержкой своего «движения недовольных». Это приглашение бывшего лидера польской «Солидарности» в Зукотти-парк в Нижнем Манхэттене (которое было принято, но визит так не состоялся) напоминает другой визит — посещение Валенсой киевского Майдана Незалежности во время Оранжевой революции 2004 года. Там Валенса выступил символом борьбы против Системы за независимость и демократию. В Нью-Йорке же он должен был символизировать социальную солидарность и борьбу против неолиберальной автократии. Было время, когда в польской «Солидарности» национальное освобождение и социальный протест шли рука об руку. Но на сегодняшний день, хотя никто в здравом уме и не будет оспаривать тот факт, что движение «Солидарность» вернуло Польше свободу и демократию, многие ставят под сомнение его победу в сфере социальной солидарности.

Тем не менее, как бы мы ни оценивали наследие польской «Солидарности» и других освободительных и общественных движений в мире за последние десятилетия, опыт людей и сообществ, в них участвовавших, говорит нам, что суверенность государств и свобода индивидов не приносят с собой межличностную солидарность автоматически. В первые годы XXI столетия именно эта межличностная солидарность и представляет главный вызов привычному порядку. Более того, это не только межличностная солидарность, но и солидарность со всеми существами нашей планеты, которых мы себе подчинили. Им тоже нужна наша эмпатия.

Нам уже известно, что свобода может нас поработить; известно нам и то, что равенство и любовь к ближним могут стать реальной основой нашей личной свободы и свободы наших сообществ. Это главное, о чем мы должны помнить сегодня, когда рассуждаем о культуре и солидарности.

Духовный якорь

Культура, унаследованная нами от двух предыдущих столетий и которую мы продолжаем развивать, прекрасно себя чувствует в сфере свободы и независимости. В настоящее время к ней присоединилась еще и область культурного многообразия, понимаемая как уникальное многообразие языков и локальных идентичностей, которым требуется защита от унифицирующей глобализации. Культура, созданная по шаблонам индустриальной эпохи, модернистского индивидуализма и ренессансной философии, нашла общий язык с освободительным движением наций и возникшими из него современными государствами. Вписалась она и в проект Европейского союза, созданного под лозунгом единства в многообразии. Для наций, на протяжении столетий лишенных собственной государственности, культура стала подлинным и часто единственным духовным якорем и основой выживания.

Сегодня в мире остаются территории, где эта миссия культуры все еще не выполнена. Но это не отменяет того факта, что сам по себе аспект свободы, как и полная преданность делу защиты многообразия и уважение к нему, не исчерпывает задачи культуры, призванной ответить на величайшие вопросы нашего времени. Самая сложная задача во все более глобализирующемся и взаимосвязанном мире — это всеобъемлющая солидарность и с людьми, и с природой. Но столь глубокая солидарность требует глубокой культуры.

Это возвещает о полном изменении культурной парадигмы. Нам все еще трудно как полностью осознать суть того прорыва, на рубеже которого мы сейчас стоим, так и предвидеть его последствия для искусства и культурных практик. Изменения, которые мы ясно видим уже сегодня, — результат тех возможностей, которые нам дали новые медиа и технологии в ходе своего воздействия на процесс создания и восприятия культуры.

Но настоящая революция в культуре происходит благодаря все большему присутствию «другого» в нашей жизни; современная технология — особо чуткий инструмент. Поэтому весьма скоро в центр картины мира встанет не картезианское «я», но скорее другой человек — «ты». Нынешняя эгоцентричная культура — это культура недовольства (distress).

В значительной мере мы уже стали людьми и сообществами, способными к диалогу, даже в форме полилога. Беседы, происходящие за общим столом, сотканы из многих голосов, доносящихся отовсюду. Мы ожидаем от культуры интерактивности, сотворчества и интердисциплинарности наравне с эгалитаризмом и новаторством. Нас все меньше устраивает роль пассивных реципиентов культуры; мы хотим быть и авторами, и исполнителями собственных идей и устремлений.

Мы находимся в начале длительного процесса. Возможно, нам пока неведомы шедевры глубокой культуры, но мы уже чувствуем, что современный авангард — это не нарушение запретов, ограничивающих свободу индивида, и не манифестация многообразия. Это скорее поиск новых подлинных форм выражения для встречи с «другим».

Соединительная ткань

В то же время мы понимаем, что ксенофилия, которую мы учимся культивировать в современном саду культуры, — это работа, обращенная не только вовне, но и на нас самих. Обращение к другому, возможное только при пропускании его через нас самих, и создает «нас». Оно приводит нас к полноте личного бытия и формирует нашу идентичность точно так же, как в прошлые эпохи это делали национальность, классовая или племенная идентификация. Именно поэтому солидарность представляется такой сложной задачей для культуры этого переломного периода, ищущей основания и легитимизацию свободы в со-творчестве, со-зависимости, со-взаимосвязи, сотрудничестве и сочувствии.

Когда мы с группой друзей из авангардного театра Pogranicze, ставшего основой для фонда, создали культурный центр в Сейнах (Польша) и Центр международного диалога в Красногруде, мне пришлось иметь дело с несоответствиями в представлениях о культуре, художественных мастерских и инструментах практической культуры. В нашу задачу прямо не входило дальнейшее развитие культуры свободы, уходящей корнями в андеграунд и пришедшей из эпохи коммунистической Польши. Не планировали мы и защищать «польскость» на бывших польских восточных территориях (Восточные Кресы) или же строить линию обороны в любой ее форме. Мы работали вместе с различными меньшинствами и людьми, отличавшимися от остальных в силу языка, вероисповедания, национальности, социального статуса или сексуальной ориентации.

Но и это не было сутью нашей работы. Мы хотели создать в Pogranicze межличностную и межкультурную «соединительную ткань» — особое болезненное пограничье, наполненное разрушенными мостами, травматическими воспоминаниями и застарелыми конфликтами, различными национальными мифологиями и мифами о свободе, которые отзывались болью у наших соседей. Разумеется, во многих случаях нам приходилось нарушать табу, иметь дело с предрассудками и различными формами идеологического рабства. Нам приходилось работать в пространстве распространения свободы и независимости культуры. Но мы никогда не останавливались. Мы не допускали повторения наших спектаклей или фестивалей в разных городах. Мы всегда оставались в местах их проведения, и именно поэтому межличностные отношения были столь важны. Значение имело лишь то, с чем люди уходили после поэтических и музыкальных вечеров, что оставалось с ними. Это должен был быть длительный культивируемый процесс.

Именно так нам видится продолжение дела «Солидарности» после 1989 года. Мы дали этосу солидарности имя «пограничье» (pogranicze). Это сообщество, разделенное внутренними границами и мостами, которому нужно выжить. Но у нас не было культуры, которая позволила бы систематически практиковать этос «пограничья». У нас не было культуры, ориентированной на крупные мероприятия и внимание прессы. Наша культура не зависела от рынка или краткосрочных грантов. Она не была основана на нарциссической звездной болезни, глянцевом индивидуализме или нарушении различных табу — всему этому нет места в мастерской по «наведению мостов».

Работа, создаваемая в такой мастерской, должна быть пропитана глубиной и преемственностью. Ей неведома законченность — напротив, у нее есть время для разговора и трансформации. В долгосрочной перспективе она возвращает достоинство, память и доверие к людям. В той же степени этому ремеслу чужда старая матрица культуры, пестующая национальную идентичность и многообразие, но не вписывающаяся в соединительную ткань культур, которая сама по себе является не суммой различных клеток, но интегральной целостностью, со своим особым качеством. C самых первых дней нашей работы в Pogranicze мы искали возможность создания новой парадигмы, которая, в ответ на обязательства солидарности, позволила бы нам создать глубокую культуру, рожденную трансгрессиями из «я» в «ты».

Любопытство и разногласия

Когда в 2011 году мы организовали культурные воркшопы в Люблине в рамках первого Культурного конгресса Восточного партнерства, мы были убеждены, что в Восточной Европе политика соседства Европейского союза призвана дополнить Средиземноморский союз и должна принять форму культурного проекта. Любому человеку, жившему в этой части мира, известно, что чисто политические проекты или жесткие меры в сфере экономики или безопасности не способны обеспечить подлинное партнерство на такой трудной, богатой и сложной почве, как историческое и культурное наследие этого региона. Очевидным образом, культурное сотрудничество оказалось наиболее динамичной областью такого партнерства, активно вступая в альянсы с бизнесом, местными правительствами, образованием и туризмом. Самое серьезное сопротивление мы видим в сфере политической интеграции, что связано с посттоталитарным наследием, все еще серьезно дающим о себе знать в Восточной Европе — с угрозой для демократии со стороны авторитарных режимов.

Нам казалось, что партнерство в области культуры будет строиться главным образом на борьбе с режимом, часто увязываемой с защитой национальной идентичности, на решении этнических и религиозных конфликтов, а также на массе мер, расширяющих сферы свободы личности и сообщества. Но мы стали свидетелями становления сферы рефлексии, очевидно требующей дискуссии и новых практик в области культурной социализации. И хотя такие вопросы, как «Зачем нам нужна культура?», были вполне прояснены, вопросы «Какого рода культура?», «Как ее создавать?», «В какой форме?», «Для кого?», «С чьим участием?», «С какими долгосрочными последствиями?» вызвали наибольшее любопытство и разногласия. На фоне этих вопросов мы можем увидеть некоторую, часто неосознанную, тревогу касательно солидарности, или, если говорить точнее, касательно разрыва между культурой и солидарностью.

Эти вопросы, все чаще волнующие художников из стран Восточного партнерства, показывают несостоятельность и истощение культуры, сосредоточенной исключительно на борьбе с режимом и истеблишментом. Такую культуру с легкостью принимают и жадно «потребляют» на Западе, но она менее эффективна в Восточной Европе. Следовательно, в нашем регионе необходимо покинуть андеграундные элитистские круги и мегаполисы и, повернувшись к людям, попробовать осуществить социальные изменения, вести органическую работу, пойти в провинции и приблизиться к периферии.

Во время торжеств в честь года Чеслава Милоша в фойе Белорусской государственной академии музыки в Минске читали стихотворение Чеслава Милоша «Ты, что обидел» (Ktory skrzywdziles). Отрывок из этого стихотворения высечен на памятнике павшим рабочим судоверфи на площади Солидарности в Гданьске. Когда это стихотворение звучало со сцены на трех языках — на польском в исполнении Рышарда Крыницкого, на русском в исполнении Натальи Горбаневской и на белорусском в исполнении Андрея Хадановича, — оно вызывало у слушателей сильнейшую эмоциональную реакцию. Но слова, которые дольше всего сохранились в памяти аудитории и которые, как я услышал, повторяли за кулисами, были строками из «Морального трактата» Милоша: «Лавина катит по каменьям, / но и они ей бег изменят» (“Lawina bieg od tego zmienia, / Po jakich toczy sie kamieniach”).

В поисках критической культуры

Перед Европейским центром солидарности в Гданьске, открытие которого состоялось в августе 2014 года, стоит серьезная дилемма: должен ли он увековечивать память «Солидарности» или же создавать культуру солидарности? Разумеется, мне эта задача видится гораздо проще, тем более что эти два вопроса вовсе не противоречат друг другу. И все же существует нестыковка между, с одной стороны, стратегией строительства музея, посвященного истории движения «Солидарность» либо же явлениям, имеющим с ним то или другое сходство (наблюдаемым как в Центральной и Восточной Европе, так и по всему миру), и стратегией создания центра культуры, посвященного «Солидарности» и этосу солидарности, — с другой. Последняя вполне естественна и почти что необходима. Глубокое понимание солидарности включает в себя уважение и диалог с теми, кто жил и работал до нас. Такая связь с прошлым требует тщательного, до конца продуманного выстраивания отношения к тому, что тем более сложно при наличии множества версий прошлого, замкнутых в культурных матрицах, как правило, апологетических, оборонительных и идеологизированных.

Нам не хватает именно критической культуры, которая позволила бы наладить отношения с прошлым и создать почву для солидарности. Иными словами, у нас нет культуры, которая свела бы вместе разных людей под единой крышей общей памяти и общего наследия. Критическая природа культуры не имеет никакого отношения к отрицанию, отсутствию гордости или неспособности радоваться чьему-то успеху. Мы говорим о том, что нужно найти способ нахождения дистанции — и найти возможность вынести объективные оценки. Именно поэтому критическая культура должна стать тем основанием, на котором следует возвести мост, ведущий к прошлому и традиции. Однако ввести традицию в современный контекст, в поток тех форм деятельности, что наиболее важны для мира сегодня и будут сохранять свою значимость завтра, — по-настоящему сложная задача.

Папа Римский Франциск во время посещения фавелы Варжинья в Рио-де-Жанейро 25 июля 2013 года произнес такие слова: «Культура себялюбия и индивидуализма, зачастую преобладающая в нашем обществе, не способствует тому, чтобы наш мир становился все более пригодным для жизни людей: это делает культура солидарности, отношение к другим не как к соперникам или статистам, но как к братьям и сестрам. […] Только когда мы способны делиться с другими, мы становимся по-настоящему богатыми; все, чем мы делимся, приумножается! Мера величия общества заключена в том, как оно обращается с теми, кто нуждается больше всего».

Итак, именно культура отвечает на вызов солидарности, ставший знаком нашего времени. Эти перемены принесет не очередное поверхностное изменение, очередной культурный тренд, новая эстетическая или социальная тема. Сейчас мы переживаем глубокую революцию языка, сформировавшего матрицу нашей культуры; и происходящее изменение означает не только изменение его лексики, но и смену его грамматики.

Культура должна стать частью солидарности не только в том, за что она ратует, но в том, как она созидается! Зигмунт Бауман, размышляя о природе «взрыва солидарности», которым стало движение «недовольных» и который в реальности обернулся краткосрочным карнавалом, резко обнажившим тот факт, что наша культурная реальность действительно «недружелюбно настроена по отношению к солидарности», писал: «Вы хотите солидарности? Если да, боритесь с диктатурой обыденности! С ее логикой или ее пустотой. С ее властью требовать, приказывать и защищать. И оценивайте свою силу с учетом моделей повседневных дел тех людей, что делали историю, сами находясь под ее воздействием».

Так мы снова обращаемся к солидарности, но теперь уже с пониманием, что она есть подлинная нить, которая свяжет мир все более глубоких социальных и культурных различий и одновременно растущей взаимозависимости. После уроков свободы, реализовавшихся в индивидуализме, независимости и многообразии, а не в равенстве и эмпатии, солидарность предстанет перед нами как новый вызов. И это подтвердит, что мы живем в то время, когда солидарность меняет парадигму культуры, столкнув ее лицом к лицу с буднями повседневности и глубиной «другого».

This article was first published in New Eastern Europe 3/2014 (Polish version) and has been provided by Eurozine

© Krzysztof Czyzewski / New Eastern Europe
© Eurozine