Универсализм против партикуляризма: новая миссия высшего образования

— Гефтер.ру продолжает политические диалоги: политика как то, что оказывается среди нас, вместе с нами, стоит за нами и перед нами. Сегодня наш собеседник уже второй раз — Артемий Магун, профессор Европейского университета, декан факультета политических наук и социологии. Добрый день, Артемий.

— Здравствуйте. Сразу скажу, что выступаю в этой беседе от своего частного имени, а не от лица университета, который не несет никакой ответственности за данные мои высказывания.

— Мы в прошлый раз говорили о позиции Европейского университета в системе высшего образования России, в системе производства знаний и в системе производства общественного поля. На днях мы стали свидетелями нового печального поворота в судьбе Европейского университета, когда стало очевидным и отсутствие понимания его миссии со стороны юридических органов, и резкое расхождение между языком нового образования и языком формальных требований. Что для вас изменилось на этом новом повороте? Столкнулись ли мы просто с очередным казусом непонимания и неустойчивости российских институтов, плохо взаимодействующих друг с другом, или это более серьезный симптом общественного положения в России и отсутствия общественной дискуссии?

— В качественном смысле это то же самое, что началось в прошлом году, просто процесс давления продолжается и усиливается, и мы уже сейчас под угрозой закрытия, прекращения образовательного процесса, что, конечно, очень тревожно. Но надежда умирает последней, то есть мы надеемся, что правительство в широком смысле этого слова обнаружит минимальный здравый смысл. На данный момент дело выглядит как конфронтация — конфронтация консервативного, националистического, изоляционистского российского истеблишмента, ультраконсервативных элементов в правительстве — с интернационализированной интеллигенцией и студенчеством, которое хотело бы получить в результате образования широкий кругозор и способность к трезвому мышлению.

— А как выглядит стратегическое развитие в связи с этим? Как, по-вашему, власть видит будущее образования в связи с тем, что происходит?

— Каковы ставки в борьбе?

— Я не знаю, что конкретно думает власть. Но если реконструировать ее политический курс по ее поступкам, то наглядно побеждает вектор изоляционистский, репрессивный, секуритизирующий (то есть ставящий безопасность превыше всего).

— А чем вы могли угрожать безопасности?

— Ничем. Но с «их» точки зрения уже тем, что мы иначе мыслим. Мы угрожаем безопасности в их воображении: потому что в этом секуритизация и заключается, что ты умножаешь воображаемые риски. Повторяю, это реконструкция того, что у них в голове. На самом деле нам никто ничего не говорит, кроме отсутствия преподавателей-практиков: но это же детский сад. Против университета действуют по-видимому множественные силы, но получается у них в целом вот как-то так.

Я прочел, что министр образования и науки Васильева заявила, что у нас в России в гуманитарных науках очень мало зарубежных публикаций, но их и не может быть много, говорит она, потому что «никому в мире не интересна наша российская точка зрения», и поэтому нам надо вводить внутренние рейтинги, как бы разговаривать самим с собой. Тут можно только руками развести. Это очень серьезный откат даже от позиции Ливанова, чья политика, конечно, тоже не была идеальной. Эмпирически она совсем не права. Россияне, и прежде всего мы, Высшая школа экономики и РАНХиГС, производят довольно много хороших публикаций в ведущих журналах на английском языке по гуманитарным наукам. Но если нас закрыть, то их действительно не будет, так что высказывание министра станет автоматически из ложного истинным.

Нельзя сказать, чтобы проблемы в отношении присутствия российских научных школ в мировой науке вообще не было: сказывается разрыв в методологии и ценностях. Например, в англоязычной социальной мысли с континентальной (т.е. традиционной для России) традицией ассоциируются левые, социал-демократические установки, а в русскоязычной преобладают ценностные установки консервативные или неолиберальные. Отсюда взаимная глухота. Но преодолевать ее можно и нужно, иначе Россия не выберется из ситуации отсталости и не сможет претендовать на какую-либо «мягкую власть». Ведь именно социальные и гуманитарные науки позволяют понять окружающий мир и что-то ему обратно объяснить. И любое доминирование, пусть ограниченное, связано с таким пониманием. Как говорил выдающийся немецкий философ XIX века Бруно Бауэр, Колумб открыл индейцев, а не индейцы Колумба, так как у Колумба было обобщающее видение мира, с участием индейцев, а у индейцев такого видения не было, и они думали, что европейцы — это белые боги (мы в 1990-е недалеко от них ушли, надо сказать).

Поэтому академическая изоляция России есть отказ от лидерских позиций, по крайней мере вне границ бывшего СССР, но постепенно и внутри них в той мере, в какой отсутствует понимание «вероятного противника». На одном господстве долго не усидишь, нужна гегемония.

Для преодоления изоляции Фурсенко и Ливанов долгое время и весьма мягко подталкивали российских гуманитариев и обществоведов к публикации статей в ведущих зарубежных журналах. Конечно, упомянутая разница в подходах чувствуется, есть неумение и непривычка писать исследовательские статьи (в России в 1990–2000-х были размыты стандарты гуманитарных публикаций), не говоря уже об английском. Все это преодолимо, если работать в международном академическом пространстве, обучать написанию публикуемых статей. А лучше всего, как ВШЭ, Европейский университет, ЦНСИ, создавать свои англоязычные журналы (например, «Стасис»), которые будут и вести контроль качества, и представлять результаты работы российских научных школ, «российскую точку зрения». Короче, закрыть Европейский университет и ввести «внутренний рейтинг» — это импульсивный и неумный, детский ответ на реальные вызовы, которые ставит перед российским обществом история.

У тебя сложилось представление, что никто с тобой, россиянином, особо не разговаривает. А ты с ними разговариваешь? Ты первый (или первая) поговорил(а) с ними хоть секунду в своей жизни? А ты уже считаешь, что тебя не слушают. Если ты никого не слушаешь, то и тебя не будут слушать. Это детский сад. И надо сказать, что люди без образования — это действительно своего рода дети. Великий калининградский философ Иммануил Кант правильно говорил, что в рамках Просвещения наша задача — прежде всего перестать быть детьми, «выйти из состояния незрелости». В России же сегодня складывается впечатление, что население насильно превращают в каких-то детей, да еще не самых развитых, своего рода балбесов. Да и сами власть имущие, со своими обидами на весь свет и желанием назло ему отморозить уши, докатываются все чаще до инфантилизма.

— Положим, это детский сад, но каким образом видеть стратегии сопротивления подобным акциям? Если они университетские — это одно, если общесоциальные — другое.

— Тут у меня будет два ответа.

Во-первых, университет на данный момент отстаивает свою позицию в судах, а также в средствах массовой информации. Большую роль играет массовая поддержка университета со стороны российского гражданского общества, мы за нее очень благодарны. Университет не выводит дискуссию на политический уровень. Хотя, на мой взгляд, отдельные преподаватели и студенты университета, которые окажутся на улице в результате его закрытия, пусть даже временного, имели бы полное право высказать свой гражданский протест по отношению к действиям формально избираемых ими начальников, в рамках Конституции и законодательства РФ.

Во-вторых, и тут уже я говорю объективно как представитель социальных наук и частное лицо: мы и вправду наблюдаем сейчас новые общесоциальные протесты. Совпадение ли это, что, когда закрывают университет и отнимают у него (вероятно для частного использования) дворец, случаются массовые акции за традиционные ценности и против коррупции, с широким участием молодежи (студенчества и школьников)? Не думаю, что это случайность.

Я неслучайно выше сказал про превращение политики в детский сад. Это общая тенденция: телевидение при Путине, и особенно в последние пять лет, адресуется почти без исключения «простому человеку» в понимании сотрудников этого телевидения. То есть транслируются исключительно произведения, для восприятия которых человеку не нужно совершать даже малейшего усилия. Вымышленные истории про какую-то умопомрачительную дикость людей, подкидывающих детей, викторины с вопросами, ответы на которых должен знать пятиклассник, стенд-ап шутки родом из 1970-х годов и так далее.

Мне кажется, это не просто исключение интеллигенции и молодежи из национальной публичной сферы (то есть сферы, где, будучи зрителем, ты приобщаешься к большому коллективу). Это еще и символическое насилие, унижение интеллигента или активно настроенной молодежи, если она вдруг включила центральный канал на телевидении. А она включает. Поэтому неслучайно молодежь протестует против этого режима, который ориентирует свою пропаганду на пенсионеров или не очень далеких людей. Потому что власть этого режима основана на масштабной инфантилизации граждан. Подростки же, будучи на грани детства, переживая кризис взросления, именно и чувствительны больше всех к подобной инфантилизации. Рабы бунтуют со словами «Мы не рабы, рабы не мы», лозунг молодежи — «Мы не дети, дети не мы».

Герберт Маркузе в свое время утверждал, что именно молодежь станет новым революционным классом, так как она подвергается репрессии уже не столько в экономике, но особенно в не менее важной сфере сексуальности и семьи. Состояние этих сфер — не только в России — остается довольно неутешительным, но молодежь на время перестала быть революционным классом, так как в силу недостатка опыта также является одним из наиболее внушаемых, индоктринируемых классов. Закрытие университетов и превращение их в солдафонские конторы могут вернуть молодежи ее маркузианский статус.

Моя коллега и PhD-аспирантка Светлана Ерпылева только что опубликовала статью о роли молодежи, где описывает свои наблюдения 2011–12 годов: тогда взрослые митингующие старались вывести своих детей-подростков за рамки политики, а те соглашались с ними. Такое противоречие — следствие общей политики инфантилизации, которая держится даже в либеральной среде несогласных. События последнего года, в частности скандалы с 57-й школой, с брянской учительницей, недавние митинги, указывают на то, что возможно этот консенсус по поводу границ приватной сферы и детства распадается и традиционно подчиненные в постпатриархальном обществе группы — дети, в меньшей степени также молодежь и женщины — политизируются.

Аналогичным образом, интеллигенция, будучи во многом объективно согласна с политикой Путина и традиционно, в последние 50 лет, принимающая в России элитистские установки, все больше сдвигается к отождествлению с лагерем угнетенных. И дело тут не только в том, что зарплата преподавателей опять съехала к прожиточному минимуму, а нагрузка по курсам растет пропорционально нужде в заполнении бумаг, но и в том, что интеллектуалы чувствуют себя оскорбляемыми оболванивающей риторикой властей. В нашем случае, обычная для российского режима lawfare в отношении Европейского университета (закрываем по закону, за пластиковые окна во дворе и недостаток преподавателей-практиков) не только лицемерна, но и унизительна — неужели они серьезно думают, что мы можем в это поверить?

Вообще ведь «интеллигенция» изначально значила не группу лиц, а объективно рассеянный в обществе разум, то, что Маркс однажды назвал «общим интеллектом». Так что российское телевидение и бюрократия точно издеваются именно над «интеллигенцией» в этом смысле слова. Если Георг Лукач в 1921 году писал, что революционный класс — это рабочий, человек-вещь, обретающая постепенно субъективность, то сейчас наоборот революционным может стать интеллектуал, превращаемый в доверчивого крючкотвора, дух, принижаемый до положения вещи, да и то несуществующей, подобно подпоручику Киже.

А теперь вернусь к университету. Та ожесточенность, о которой я сказал выше, пока еще не стала реальностью. Пока что позиция интеллектуала более сложная: это то ли элита, то ли, наоборот, угнетенные пролетарии. Но вроде бы интеллектуал хочет учить других и претендует на высшее, чем они, положение? Ему нужна лицензия государства, чтобы авторитетно учить. А если не государства, то рейтинга «Таймс». Поэтому без какого-то понимания на уровне нашего государства того, что нужна интеллектуальная и интернациональная составляющая, мы ситуацию не решим. Университет, даже частный, в этом смысле зависит от государства и от его отношения к международным институтам.

У меня пока нет ощущения, что наверху все действительно думают, что нам надо закрыться, разговаривать самим с собой и закрыть все каналы общения с Западом и свободомыслие. Я. Кузьминов недавно был у президента, и они согласились, что надо продолжать проект «Пять-сто», несколько в другой форме, — это ведь тоже есть. Потом существует военная промышленность, вечная надежда российских либеральных интеллигентов: там же не только инженерное дело надо знать. Иногда грамотно работают наши военные, в том числе в сфере гуманитарного знания.

Можно обсуждать этичность их поступков, но у меня вызывает определенное восхищение тактическое мышление тех, кто покорял Крым: это было красиво, в этом они понимают. Но и в других областях тоже есть рациональность, тоже ведь головой думать надо? Так, чтобы вести информационные войны, надо понимать, что, скажем, происходит на Западе, что в голове у международной публики. У них кто на Russia Today работает? Люди с западным опытом и образованием. И хотя этически я с ними не согласен, они хорошие профессионалы, интересно борются за гегемонию, пока не скатываются в чистую пропаганду.

— Артемий, как вам кажется, насколько меняется психология людей, вовлеченных в эту воронку, в этот процесс? Насколько мы можем констатировать или фиксировать новое диалектическое совпадение сервильности и прогрессизма?

— Да, потому что вы, Артемий, говорите об аргументах технократических, которые будут воздействовать даже на самых, грубо говоря, реакционных представителей властной элиты, но ведь должен быть какой-то остаток, кроме технократии, чтобы даже технократический аргумент подействовал, чтобы люди не сказали, что мы и без Европейского университета знаем, как нам работать и как проводить экспертизы или вести пропаганду?

— Технократия тут в широком смысле, это не совсем технократия, тут работает умение вставать на точку зрения другого человека, пусть потом полемически ее и выворачивая. Это же и есть суть гуманитарных наук. Они о том, что нельзя вести диалог с самим собой, если ты гуманитарий. В наш век это составная часть разума, который нужен в частности для успешных коммуникационных стратегий, в которых Россия нуждается и которые иногда реализует. То есть не существует чисто технократического разума. Любой разум предполагает понимание, он предполагает, что ты рефлексируешь, критически относишься к собственным впечатлениям, опять же встаешь на точку зрения другого человека, видишь проблему там, где другие видят данность, — это черты разумного мышления, и инженер без них тоже не может.

То есть в людях, в том числе в тех, кто находятся во власти, есть эта минимальная рациональность, она есть, мы к ней собственно апеллируем, хотя, повторяю, мы в данной ситуации апеллируем не только к власти, но и к гражданскому обществу. И мы в каком-то смысле указываем, констатируем, что в России сейчас культура, та же минимальная рациональность подавляются истеблишментом. Идет давление, направленное на репрессию именно ума, ум выступает как подчиненное и подавленное свойство человека, то, что в нем авторитарно подавляется. Но, повторяю, должен быть какой-то ум и на противоположной стороне. Мы, конечно, могли бы сегодня, в год столетия революции сказать, что кроме революции ничего не осталось, что правит умственная отсталость, которая подавляет бунтующий интеллект. Но вообще-то это на данный момент не наша позиция. Наша позиция в том, что подобные проблемы, проблемы высшего образования, не решаются просто переворачиванием шахматной доски и вообще не решаются демократически. Подобные проблемы решаются, скажем так, через общение мировоззренческих принципов и классовый компромисс.

— Скажите, пожалуйста, а в какой степени компромисс — это достижение соглашения? Или компромисс — это принятие точки зрения в такой степени, чтобы отказываться от своей?

— Почему отказываться? В. Путин вообще сказал, что он поддерживает наш университет, хотя «коллективный Путин» пока и выруливает в обратном направлении. Европейский университет не является оппозиционным органом — максимум, это дружественная конструктивная критика существующей политики в либеральном ключе. Преподаватели Европейского университета умеют примирять патриотизм с международно разделяемыми идеями и ценностями разных школ и ориентаций. Они именно и тренируются это делать — совмещать российскую перспективу с глобальной. Это российские ученые, укорененные в российской культуре и интеллектуальной традиции.

Поэтому компромисс не потребует никаких усилий со стороны властей, и непонятно, зачем они додавливают — по инерции, что ли? — этот независимый от них и, как они считают, наверное, опасный институт. Или они просто не задумываются ни о чем и хотят стибрить красивый дворец. Что политически сводится к тому же самому результату — закрытию интернационализированного интеллектуального учреждения, а их патологические мотивы в общем-то истории неинтересны.

— Да, но кроме независимости у вашего института есть и определенный язык обсуждения проблем, и язык в общем-то достаточно до сих пор непривычный и для силовиков, и для значительной части истеблишмента. А известно, что большая часть конфликтов рациональности — это языковые конфликты между мифом и разумом, между поэзией и разумом, между разумом и чувством, на самом деле это же конфликты не между разными частями тела или частями духа, а конфликты между разными типами рациональности. Как здесь быть?

— Я с вами согласен: конечно, в любом обществе есть некая гетероглоссия, как говорил Бахтин, — то есть какие-то социолекты, какие-то группы, которые говорят своим языком. Мы как интеллектуалы, сформировавшиеся под влиянием современного глобального дискурса, имеем свой способ говорения, свои отсылки, но и то он, кстати, разный внутри университета. И, конечно, столкновение с чиновниками из Рособрнадзора — это столкновение в том числе и языков, и габитусов, и способов одеваться, и способов пить. Видели бы вы, сколько эти их комиссии употребляют алкогольных напитков, это же просто ужас! С одной стороны, они употребляют алкогольные напитки в обеденный перерыв, а с другой стороны, действуют очень формально. Их способ расслабления сочетается с пониманием учебного процесса как выполнения тысячи нормативов. То есть это бюрократия, бюрократическое понимание любой деятельности как подчиняющейся нормам, — и полное расслабление как отдых от этих норм.

Все это напоминает армейскую муштру, культурную аракчеевщину. Начальное обучение военному делу состоит у нас в России из заучивания сотен определений и рисования карт в духе уроков черчения. Создается впечатление, что военное дело — это как формальная логика и математика, что, я думаю, вряд ли соответствует хоть какой-либо действительности. В действительности российские военные, думаю, действуют, совмещая отличную сметку и хватку, выученную на опыте, с обилием этих в основном ненужных формальных знаний. А Рособрнадзор так же себе представляет образовательный процесс в вузах. И это в обоих случаях действительности не соответствует и мешает ей, способствуя лишь укреплению общей иерархии и выправки. А в нашем случае это еще и вызывает столкновение языков, более того — типов рациональности

Исполнители среднего уровня в правительстве относятся к образованию количественным, формальным образом, для них главное — чтобы было какое-то минимальное образование. И в общем-то преподаватели, в их воображении, — это люди, которые вообще некомпетентны, не квалифицированы, не хотят работать. Поэтому нужны тысячи инструкций, чтобы эти люди по этим инструкциям хоть что-то делали. С таким подходом понятно, что мы, ЕУ, являемся лишь одним из тысячи университетов, причем маленьким и непослушным, то есть не все из этих инструкций мы точно соблюдаем. Мы имеем эту формальную квазирациональность, рациональность бюрократическую, но она не является рациональностью по большому счету, это квазирациональность. Именно она нас бьет в данной ситуации, так же как бьет и то, что в Рособрнадзоре некоторые люди, как вы верно заметили, говорят на немножко другом языке, чем мы. Наш несколько критический разворот мышления, габитус, который предполагает взвешивание разных мнений, отбрасывание догм, по определению не радует людей, которые привыкли жить и думать по вертикали.

— Спасибо большое. Последний вопрос: как бы вы определили в этой связи то, что называется честью ученого? Как должен действовать в подобном переплете идеальный ученый и как, быть может, обязан действовать независимый интеллектуал Европейского университета?

— У нас сейчас внутри ЕУ очень большая солидарность. Мы все, как один, сейчас в социальных сетях, в общении, в своих научных выступлениях выражаем солидарность с Европейским университетом, стараемся его спасти тем или иным способом. Но в данном случае ученый, как я уже сказал выше, играет двойственную роль. Я, например, как ученый идентифицируюсь, с одной стороны, с Российским государством в целом, потому что университет немыслим вне каких-то структур власти, удостоверяющих, что у меня есть право сообщать студентам правильные знания, а у какого-нибудь астролога или алхимика — нет (как правило). Это заставляет меня, повторяю, искать поддержки государства, зависеть от него, но другое дело, что оно, это государство, ведет себя отвратительно. И с другой стороны, опять же как ученый, я сейчас столкнулся с маховиком этого авторитарного государства, не просто даже авторитарного (это полбеды на мой вкус), а еще и консервативного, инертного, подчиненного этой бессмысленной формальной рациональности, и я поэтому идентифицируюсь с теми, кого это авторитарное государство угнетает. А оно, понятно, много кого угнетает: не только нас, интеллектуалов, но и пенсионеров, которым оно платит по три копейки и пытается оглуплять, мелких бизнесменов. Есть много групп в этом государстве, которые реально находятся под очень сильным давлением, и это давление исходит из некой мертвенной тупости государства нужды и рассудка, и еще, кстати, государства безудержного эгоизма, которым является наше государство сейчас. Так вот, как я уже сказал, когда ты работаешь в университете, который выгоняют из дворца, ты чувствуешь себя своеобразным аристократическим пролетарием. Поэтому гражданская позиция ученого сегодня — на стороне угнетенных. И в то же время в качестве этих угнетенных мы тем не менее хотели бы, чтобы в стране было нормальное государство, чтобы оно разумно правило и управляло и чтобы, грубо говоря, у его функционеров был царь в голове, а не только царь на троне.

— Спасибо, Артемий. Уверена, что наши дискуссии будут продолжены — ждем развития ситуации!

Беседовали Ирина Чечель, Александр Марков и Михаил Немцев